На обратном пути отец заезжал в полки, в батальоны и дивизионы. Он выходил из машины, присаживался рядом с красноармейцами, закуривал и заводил разговор, как со старыми знакомыми. Во время разговора слышался смех, шутки, иногда, к моему удивлению, кто-то затягивал песню и отец, незаметно дирижируя одной рукой, подпевал. Видимо, песни доставляли ему большое удовольствие, хотя сам он музыкальными способностями не обладал, чем всегда очень огорчался.
В конце зимы 1934 года я заболел дифтеритом. Родители очень волновались, мама торопила врача поскорее сделать мне какие-то уколы. Но я боялся уколов, капризничал, хныкал и заявил, что не желаю видеть иглу и колоть себя не дам.
Во время этой бурной сцены из штаба приехал отец. Он подошел к моей кровати и сказал только одно слово:
- Сын!..
В тоне, каким он произнес это слово, было всё: и любовь ко мне, и страх за мое здоровье, и укор за капризы. Мое сопротивление было сразу же сломлено. Я немедленно поднял рубашку и зажмурил глаза. Укол сделали. После этого отец присел на край кровати и попросил меня объяснить, почему я так боялся укола.
- Игла очень длинная и страшная.
- Да, длинная, острая, но не страшная. Советую тебе никогда ничего не бояться. Ты знаешь, сын, что я был на войне. Больше всего мы опасались трусов. Трус - хуже червя. А человек - не червяк и должен владеть собой, своими нервами, своей волей. Мне было бы очень стыдно, если бы мой сын, сын коммуниста, оказался трусом.
Отец говорил медленно, спокойно, не выпуская моей горячей руки из своих ладоней. Я прижался лицом к рукаву его гимнастерки и твердо заявил:
- Тебе не придется стыдиться... Я не стану трусом!..
- Вот это другой разговор, - повеселел отец. - Чем же наградить тебя?
- Прочитай мне что-нибудь.
- Тогда слушай.
И он, не повышая голоса, читал на память стихотворения: «Думу про Опанаса» Эдуарда Багрицкого, а потом «Буревестник» Максима Горького.
- В детстве я очень любил эти стихи, - со вздохом сказал папа. - В особенности «Буревестник»... Ну, до свиданья, поправляйся...
На следующий день кто-то позвонил отцу. Он нервно сжал в руке телефонную трубку и даже побледнел. Потом положил трубку на рычаг и долго молчал, опустив голову и вздрагивая плечами. Я с недоумением следил за отцом: таким видел его впервые. Что случилось? Оказалось, что в Ленинграде убит Сергей Миронович Киров, о котором папа часто отзывался как об очень умном, талантливом работнике и выдающемся ораторе.
Мрачный, подавленный, отец ходил по комнатам и несколько раз, ни к кому не обращаясь, повторял:
- Непостижимо!.. Чудовищно!.. Кому это нужно?.. Такой человек!.. Такой большевик!..
Потом срывал трубку телефона и требовал немедленно сообщить новые подробности.
Подробностей, видимо, никто не знал, и отец, схватив фуражку, стремительно вышел из дому - толи в штаб, толи в ЦК Компартии Украины.
С того времени к папе, как члену Центрального Комитета партии, приставили охрану. Он был этим очень недоволен.
- Понимаешь, - говорил он как-то маме, - получается, будто я отгораживаюсь от людей. Это неприятное и мучительное чувство. Куда ни шагнешь - за тобой идут... Не такая уж я персона...
Но пришлось смириться, и теперь в выходные дни, выезжая за город в часть или на новостройки, папа вынужден 6ыл брать с собой в машину и сотрудников охраны. А ведь раньше его спутниками в таких поездках были я и сын шофера Володя Баденков. Чаще всего шофер Шура Баденков устраивался сзади, папа садился за руль, а мы с Володей, тесно прижавшись друг к другу, старались не мешать и только слушали его увлекательные рассказы.
Осенью 1935 года после больших киевских маневров папа снова взял меня с собой в дальнюю поездку. Группа командиров - Бутырский, Подчуфаров, Демичев, Криворучко и другие, фамилий их не помню, выезжали зачем-то на озеро Карма. К ночи, когда густая тьма окутала прибрежные леса и озера, все решили поохотиться и на лодках разъехались в разные стороны.
Я поехал с папой. Было так темно, что становилось жутко, но я помнил «уроки» на кладбище в Харькове и советы у моей постели во время болезни. Старался держаться молодцом.
Свежий ночной ветер шумел в гуще затопленного леса. Папа правил и греб одним веслом и точно причалил к назначенному месту - двум бочкам, стоявшим рядом. Мы влезли в бочки, оказавшиеся охотничьими наблюдательными пунктами.
- Закурим, - сказал самому себе папа и чиркнул спичкой. Крохотный огонек на секунду вспыхнул, затрепетал и тут же погас, отчего вокруг стало еще темнее. - Ну как, охотник, наверное, ждешь от меня очередной истории? Теперь уже некогда, нужно быть наготове.
Вскоре забрезжил рассвет. По озеру пронеслась, разрывая тишину, моторная лодка. Стаи вспугнутых уток взмыли в воздух. Охота началась. Папа стрелял быстро и легко. Выстрелы доносились и из других лодок. Я попросил разрешения выстрелить, и папа протянул мне ружье. Мое боевое крещение оказалось неудачным: отдача отбросила меня к краю бочки, и я чуть было не свалился в воду.
- Эх ты, вояка, - насмешливо сказал папа, отбирая ружье.
Мне было немножко стыдно: ведь в спичечных боях я командовал целыми армиями.
Когда все охотники выбрались на берег и начали поджаривать на костре трофеи, папа попросил своих спутников поделиться впечатлениями не об охоте, а о состоянии укрепленного района. Завязался долгий служебный разговор. Я сидел в стороне и следил, как постепенно гаснет костер и длинные языки пламени становятся бледнее и короче. До меня доносились слова: «Огневые точки», «Секторы наблюдения»... «А если противник»...
Автомашины помчали нас назад, в Киев.
1936 год мне памятен событиями в Испании. Из разговоров взрослых я понимал, что там буржуи-фашисты пытаются задушить молодую красную республику и некоторые наши красноармейцы и командиры просят разрешения поехать добровольцами в Мадрид. Вот, например, совершенно точные слова отца, сказанные по телефону командиру киевской авиационной бригады Бахрушину:
- Товарищ Бахрушин? Здравствуйте. Говорит Якир... Передайте, пожалуйста, вашим энтузиастам - Рычагову, Шмелькову, Бочарову, Ковтуну, Митрофанову и другим, чтобы они взяли по паре чистого белья, крепко поцеловали своих жен и через два часа явились в штаб. Я хочу с ними побеседовать.
Этот разговор происходил вечером. Отец вскоре уехал, а вернулся только под утро. Несмотря на усталость, он выглядел бодрым, шутил и, прерывая разговоры на домашние темы, вдруг произносил:
- Какие замечательные хлопцы! Им бы и жить при коммунизме!
Я задал свой обычный вопрос - почему?
- Потому что эти люди, советские летчики, готовы за друзей, за революционную Испанию отдать свою жизнь. Чистые, храбрые, искренние, боевые хлопцы!
Дни шли за днями. Папа каждую ночь звонил в Москву и справлялся о положении в Испании. Дома, в своем кабинете, повесил большую географическую карту, на которой отмечал боевые действия, приговаривая про себя:
- Но пасаран!.. Но иасаран!..
Мы, ребята, знали значение этих двух слов, ставших боевым девизом испанских республиканцев, и тоже повторили их, обсуждая волновавший нас вопрос: кто победит - красные пли черные?
Как-то вечером у меня собрались мои друзья: Володя Баденков, Юра Сапронов, Дима Затонский, Боря Раскин и Вова Постышев. Неожиданно вошел папа, взволнованный, возбужденный, и предложил:
- Хотите послушать не выдуманную, а настоящую историю?
- Хотим.
- Так слушайте, ребята, и запоминайте. Не так давно из Киева в Испанию отправился наш доброволец, девятнадцатилетний летчик Митрофанов. Хороший, отважный парень, я разговаривал с ним накануне отъезда. На своем самолете он геройски сражался против чернорубашечников, но был подбит и сделал вынужденную посадку. Фашисты сразу кинулись к самолету. У Митрофанова был пистолет. Из этого пистолета он отстреливался до последнего патрона и уложил несколько фашистов. А когда кончились патроны...
Отец замолчал, и мы хором закричали:
- Дальше! Дальше!
- Потом советский доброволец Митрофанов сделал из носового платка фитиль, поджег самолет, чтобы не достался врагу, и взорвался вместе с ним.
Наступила тягостная пауза. Нам было жаль неизвестного летчика Митрофанова, который геройски погиб за Испанию, но выразить свои чувства словами мы не могли, не умели.
А папа продолжал:
- Вместе с Митрофановым в Испанию уехал летчик Бочаров. Его тоже подбили, и он, раненный, сел неподалеку от позиций фашистов. Что в таких случаях делают советские люди, комсомольцы и коммунисты? В плен они не сдаются... Бочаров стрелял, стрелял, надеясь, наверное, последнюю пулю пустить себе в висок. Но просчитался. Последней пулей он убил подбежавшего к нему фашистского офицера и лишь тут убедился, что в обойме пусто.
- И фашисты схватили Бочарова? - спросил я.
- Конечно, схватили, да еще обрадовались, что смогут выпытать у него военную тайну. Но не тут-то было. «Я уже мертвый, - крикнул Бочаров, - иначе вы бы меня не взяли». Взбешенный фашист сильно ударил ногой летчика и наклонился над ним. Но Бочаров уже был мертв. Опять наступила тягостная пауза.
- Тогда фашисты разрубили мертвое тело Бочарова на части и сложили их в ящик. Этот ящик они спустили на парашюте над Мадридом с такой надписью: «Так будет со всеми вашими летчиками». Понимаете, ребята, зачем фашисты сделали это? - спросил папа и сразу же ответил: - Они хотели запугать революционных бойцов. И снова просчитались. Один из друзей Бочарова, Павел Рычагов, немедленно поднялся в воздух, догнал самолет, с которого сбросили ящик, и сбил стервятника. Потом сбил еще два самолета... Вот как ответили наши люди фашистам!
Рассказывал отец с неподдельным волнением, в его глазах я видел и боль за погибших, и гордость за советских людей.
- Помните, ребята, какими должны быть советские люди, - сказал отец уходя.
Под впечатлением только что услышанного все ребята немедленно решили отправиться в Испанию, чтобы отомстить проклятым фашистам. Бурное обсуждение закончилось разработкой такого плана. Тайком от родителей мы выезжаем в Одессу, пробираемся на самый большой пароход и прячемся в ящиках для продуктов. А когда доедем до Испании, там объявим, что хотим сражаться за Мадрид.