ственно, приводило к тому, что Беро считал Англию источником всех надежд, а генерала де Голля — будущим освободителем Франции.
Когда в июне 1941 года армия Гитлера очертя голову ринулась в войну против России, Роже Беро воскликнул: «Пора!» Он считал, что пробил решительный час и надо воспользоваться сложившейся ситуацией, чтобы освободить Францию. Скорей бы высаживались остальные союзники, и тогда, все вместе, они смогут покончить с войной!
Более выдержанный, чем Беро, Антуан Бастид пытался его убедить: «Дело обстоит совсем не так просто, как ты думаешь… Если хочешь, чтобы тебе помогли, надо сначала самому проявить активность». Эти разговоры были не по вкусу Беро. Он нервничал, стучал по столу кулаком и, ссылаясь на положение на русском фронте, повторял:
— Ты сам отлично видишь, что для них, как и для нас, необходимо, чтобы союзники немедленно высадились.
— Согласен с тобой, — отвечал Бастид, — но что ты, со своей стороны, для этого делаешь?
— А ты?
— Мы оказываем сопротивление.
— Вы ничего не добьетесь, пока будете одни!
— Тем больше оснований помогать нам.
Так проходил месяц за месяцем. Симпатии Роже стали обращаться теперь в сторону России. «Вот это люди!» — говорил он, следя по атласу своего сына за тем, как развертываются боевые действия.
И все же он постоянно возвращался к своей первоначальной идее о необходимости десанта союзников. Почему же выжидают те, кто здесь рядом, совсем близко? В ноябре 1942 года они позволили оккупировать всю Францию, даже не пытаясь что-либо предпринять со своей стороны. Подумать только — французов предали второй раз!
А Антуан Бастид твердил ему: «Ведь во Франции уже сражаются; спасение — дело наших собственных рук». — «Я и сам очень хотел бы сражаться, — отвечал ему на это Роже, — но при условии, что буду не один».
Прошло еще несколько месяцев…
Роже Беро, нетерпение которого с каждым днем росло, все больше и больше сближался с теми, кто, ничего не ожидая, уже вступил в борьбу. Однажды поздно вечером, в конце лета 1943 года, Бастид пришел к нему с двумя неизвестными.
— Этих людей ищут. Можешь ты спрятать их у себя недели на три, а то и на месяц?
— Могу.
— Если их найдут, им грозит расстрел, да и тебе тоже…
— Мы поместим их в комнате наверху.
И эти незнакомые люди, два испанца — Рамирес и Гарсиа, — вошли в семью Роже. Сперва он запрещал им выходить из дому, но им так хотелось быть хоть чем-нибудь полезными, что постепенно они стали принимать участие в полевых работах, и их присутствие в доме Беро уже нельзя было больше скрывать от окружающих. Пришлось представить их соседям как батраков, нанятых на время уборки винограда. Их веселый нрав и рвение к работе быстро завоевали им симпатии соседей, и никому не приходило в голову удивляться появлению или уходу этих двух пареньков. Когда два месяца спустя они уехали, в доме без них стало как-то пусто. Роже не мог забыть маленького, всегда улыбающегося Рамиреса и его товарища Гарсиа, поднимавшегося до рассвета, чтобы пораньше выйти на работу.
С той поры Беро старался еще больше помогать тем, кто вел борьбу против врага. Его дом стал транзитным пунктом и убежищем для молодых людей, которые не хотели ехать на работу в Германию, уходили в леса и вступали в отряды франтиреров. Не колеблясь, Беро отдавал все излишки продовольствия, все, что ему удавалось выгадать при расчете с хозяином, на снабжение отрядов маки, возникавших повсюду. Но он все еще не решался сам перейти к активным действиям — он ждал наступления «великого дня»[2], как он говорил. «В этот день, — заявлял он Бастиду, — я первый вступлю в ваши ряды».
— Это ты сейчас говоришь!
— Посмотрим!
И вот теперь все могут убедиться! Сегодня, 6 июня 1944 года, наступил тот «великий день», которого так ждал Роже Беро.
Беро сидит на своем обычном месте в кухне, во главе стола; по одну сторону от него большой камин, по другую — деревянная лестница, ведущая на чердак. Подняв кверху нож, Беро задумчиво смотрит через открытую входную дверь на такую знакомую картину: вот яблони вдоль клеверного поля, а там, в сарае, готовая к выезду тележка, на траве валяется перевернутая старая борона, по двору гуляют куры и большой петух, на гладком камне свернулась клубком черная кошка, а в тени большого, развесистого дуба, высунув от жары язык, лежит собака… Никогда раньше не обращал он внимания на окружавшие его предметы, а вот сегодня находит в них ни с чем не сравнимое очарование.
Рядом его жена, Сидони, взобравшись на стул, пытается снять с крюка мешок с окороком, подвешенный к потолку. Он смотрит на ее напрягшиеся в усилии бронзовые от загара ноги, на ее крепкие бедра, гладкие руки, и она кажется ему очень красивой.
— Пусти-ка, я сам достану.
Став на стол между ковригой хлеба и кувшином только что приготовленного вина, он снимает мешок и осторожно опускает его на руки жене. У Сидони все еще красные от слез глаза, но она уже примирилась с судьбой.
— Сними заодно еще колбасу — они, должно быть, все уже готовы.
В углу комнаты, съежившись на стуле, продолжает плакать маленький Милу. Он плачет с того самого момента, когда отец, нахмурив брови, прикрикнул на мать: «Я решил уйти, и ничто меня не удержит!»
Теперь вся семья, включая и вернувшегося с виноградника дядюшку, в сборе. Мужчины молча садятся за стол, и каждый медленно отрезает себе большей ломоть хлеба. Потом, продолжая жевать, Роже принимается толковать о работе, которую предстоит сделать: нужно будет прополоть кукурузу… через неделю можно косить крайний луг…
Сидони не ест, она собирает мужа в дорогу.
— Я положила тебе две рубашки, мыло, бритву, носки, фуфайку…
— Ему надо бы дать одеяло, — вставляет дядя.
— У меня есть плащ-палатка, — говорит Роже, наливая себе полный стакан вина.
Пока заканчиваются сборы, Роже посматривает на стенные часы, маятник которых монотонно и четко отбивает секунды, приближающие время разлуки. Потом, обращаясь к сыну, говорит:
— Слушай, малыш. Я, верно, скоро вернусь… ну, когда окончится война. А если со мной случится что-нибудь, знай, что твой отец…
Сидони не в состоянии слушать дальше, она уходит в комнату. Дядюшка утирает платком глаза.
Маленький Милу больше не плачет: ему кажется, что он стал взрослым.
В конце тропинки Роже Беро в последний раз оглядывается Там, внизу, остались дорогие для него существа, которых он только что покинул; остался его дом, земля, волы… Впереди — неизвестность… Но он все давно обдумал и решил, и сегодня он поступает так потому, что давно к этому стремился. Сознание этого придает ему силы.
Сжимая в руке палку, он идет вперед, чувствуя себя свободным человеком, но все же спазма сдавила ему горло. Здесь, в этих местах, где его все знают, он предпочитает не попадаться никому на глаза. Пойдут толки, а для семьи будет лучше, если его уход останется незамеченным. Поэтому он шагает лесом, огибая поля, стараясь избежать встреч. Но ему придется все же заглянуть к Кулондру…
Кулондр, высокий крестьянин с загорелым, обветренным лицом, сидел у окна и точил нож сенокосилки.
— Роже! Ты вовремя пожаловал. Такие события!… Надо обязательно спрыснуть.
— Что это ты делаешь?
— Сам видишь, ковыряюсь помаленьку. Не хочу далеко отходить от дома… Из-за радио…
— А я ухожу в маки.
Они долго беседовали, сидя в кухне; жена Кулондра вынесла друзьям литр белого вина и подсела к ним. Беро надеялся, что Кулондр согласится его сопровождать; правда, у того четверо маленьких детей.
— Будь только это, — сказал Кулондр, когда они остались одни, — я последовал бы твоему примеру… но у меня еще склад оружия…
Беро впервые слышал про такой склад. Бастид всегда говорил ему, что партизанам нечем сражаться. И вот, оказывается, у Кулондра хранится оружие!
— Откуда оно?
— Хотя мне этого знать не полагается, но я догадываюсь, что оно прислано из Лондона. Его сбросили на парашютах у берега Дордони.
— На лугах рядом с замком? А… хозяин?
— Господин Распиньяк? Он — с нами.
Роже теперь стали понятны приветливые слова, с которыми только что обратился к нему владелец замка, когда Беро проходил мимо: «Прекрасные новости, Беро! Замечательный день!» Роже всячески старался не попасться на глаза помещику, и эта встреча его немного встревожила: господин Распиньяк все же был приверженцем Петэна и, несмотря на то, что хотел казаться добрым малым, всегда производил на Роже впечатление коллаборациониста. И вдруг оказывается, что он тоже сторонник де Голля…
Кулондр, опасаясь, не сказал ли он чего лишнего, наполняет стаканы.
— Сегодня все с нами.
— Да, все, как я и предвидел, — подтверждает Беро, опрокидывая свой стакан. — Теперь можно действовать смело.
Они спускаются к берегу реки, и, пока Кулондр вычерпывает воду из лодки, Беро разглядывает великолепную усадьбу на противоположном берегу, ничем не уступающую замку Мутё. Это ферма Борденавов. Немецкие офицеры часто приезжают туда на машине. Поговаривают, что сын владельца усадьбы служит в вишистской милиции.
— Я переправлю тебя немного ниже, — говорит Кулондр, — хотя теперь эти, — он кивает в сторону усадьбы, — конечно, присмиреют.
Расставшись со своим другом, Беро пошел по проселочной дороге, ведущей через холмы к Палиссаку. Ему нужно было прежде всего повидать Бастида.
— А мужа нет дома. Уже три месяца, как он ушел в маки.
— Что же он мне не дал знать? И как его теперь найти?
— Ну, это проще простого! Да входите же, господин Беро…
Раймонда Бастид, маленькая, худенькая женщина, болтает без умолку:
— Каково? Что вы скажете обо всем этом? У нас весь город взбудоражен! Утром партизаны спустились в долину и взорвали железнодорожные пути. Отряды рубят деревья и загораживают дороги. Комитет освобождения расклеил приказ о мобилизации. Все только об этом и толкуют…