Верещал, как недорезанная свинья. Потом вижу у него полбока вырвано. Пожалел я на фрица пулю — не стал тратить пороха. Когда же поднялся и пошел в гору, оглянувшись, увидел, что он стал креститься, — наверное, силы покидали его вместе с жизнью. Видно, католик, что ли? Потом он затих — видно, испустил дух. С таким ранением он не жилец.
Другие партизаны тоже обменивались своими впечатлениями о налете на немецкую колонну.
Степанов поведал, что сразил наповал фашистов, мостившихся на гребне насыпи открыть по партизанам пулемётный и миномётный огонь.
— Гляжу, выскочили пятеро и давай устанавливать пулемёт, а рядом, вижу, тащат станину миномёта, и как только они собрались в кучу и что-то лающим языком стали обсуждать, я дал длинную очередь. Всех скосил — больше они не встали.
Зорич тут же дал команду радистам связаться с Центром. Слава Бондарь и Нина Чопорова в тот же миг застыли у рации. Они передали информацию о точном месте нахождения группы на маршруте движения к цели и, конечно же, «похвастались» реальной боевой удачей на перевале. Сказали о ней действительно скромно — несколькими словами.
Ответа долго дожидаться не пришлось. Шифровка скоро была в руках у командира группы.
Слово Святогорову:
«Как я и предполагал, радостного в ней было совсем мало. А если по правде, то ничего. В частности, мне ещё раз напомнили, что отряд наш — особого назначения, с четко определенным местом дислокации, строго очерченными разведывательно-диверсионными функциями в нужном районе действия. За то, что я отвлекся на несвоевременную акцию, на первый раз майору Зоричу объявляется выговор.
Все правильно: пришлось покаяться, доложить „есть“, что означало — предупреждение принято во внимание.
И всё же в душе, никому никогда в том не признаваясь, я с удовольствием вспоминал ту нашу первую вылазку на словацкой земле. Вопреки народной мудрости она вовсе не напоминала тот первый блин, который бывает на непрогретой сковородке комом. Да, я уступил искушению, подставив себя, но своих подчиненных в обиду не дал».
Десантники, конечно, рисковали, но больше всех рискует тот, как говорит народная мудрость, кто не рискует. Зорич понимал, что нарушение приказа вышестоящего руководства было налицо, но он взял на себя всю ответственность за данное превышение полномочий.
В этом поступке десантники видели в своем командире человека смелого, решительного и неспособного переложить груз вины на чужие плечи. Они его ещё больше «зауважали»…
Зорич не переживал за то, что не похвалили за вылазку, что не получит награду, а схлопотал «выговорешник». Он был рад, что никого не оставил навечно «отдыхать» на поле недавнего боя. Командир был доволен, что его подчиненные уничтожили несколько мотоциклов и автомашин с боеприпасами, десятки потенциальных убийц, неспособных уже лишать жизни других его друзей по войне. Он был горд за отвагу и тонкий расчет разведчиков, проверивших себя в деле.
И всё же после этого случая он дал зарок, — не мелочиться, а идти к главной цели, чтобы выполнить конкретное задание Центра. Нельзя жить по принципу, если нельзя, но хочется, то можно. Так недалеко и до гибели.
И опять он в раздумьях:
«Человек! Зачем он приходит в этот мир? Каково его предназначение на этой земле? Кто властвует над ним и определяет его судьбу? Что ждет его впереди в этой стремительно меняющейся боевой и оперативной обстановке? Способен ли человек сам решать и делать нравственный выбор в ситуациях, когда он находится на пересечении добра и зла, жизни и смерти, когда на нем лежит ответственность за жизнь и судьбы других людей — его подчиненных?
Всё зависит от самого человека, жизнь у которого может быть долгой и бессмысленной, а может быть краткой и яркой, как падающая звезда…»
Так рассуждал он в Словакии, таким был Зорич всегда!
Вынужденный бой
Поход на Братиславу продолжался…
Это был тяжелый путь не только потому, что стояли холодные, снежные дни сорок четвертого года. В словацких горах среди хрупкого снежного безмолвия безраздельно свирепствовала смерть: от переохлаждения, от ранения, от болезни, от предательской минной растяжки или прицельного снайперского выстрела противника.
Когда разведчики спускались с гор, они встречались с другой бедой — густыми и плотными моросящими дождями. Только движение при ходьбе разогревало людей и, конечно, подаренные отряду местными жителями несколько лошадей, особенно на привалах, — лошади грели разведчиков, а люди согревали лошадок.
Разведчики-диверсанты шли по пересеченной местности, прорезанной множеством мелких речушек и ручьев. Появлялись, казалось бы, небольшие, неглубокие лужи, однако в разных их местах обнаруживались впадины глубиной почти что в человеческий рост. Попадал человек в такую природную «водяную ловушку», и становилось его нестерпимо жалко, — обсушиться нигде он не мог. Высыхала одежда прямо на разведчике от и так пониженной температуры озябшего тела.
«В период межсезонья природа хулиганит с погодой, а погода измывается над человеческим организмом, — рассуждал Зорич, глядя, как тяжело достается его людям каждый километр пути к заветной цели. — Ничего, ещё немного, и мы будем у цели. Нельзя духовно расшнуровываться, — надо держаться. И мы должны выдержать все испытания — впереди непременная Победа!»
Склоны словацких гор, как назло, попадались бойцам глинистые, которые под воздействием моросящих дождей становились опасно скользкими. Катайся хоть на салазках по этой глине. Те, кто хоть раз в своей жизни соприкасался с размокшим толстым слоем глинозема, знает, как тяжело ступать и продвигаться по густой кашице даже на ровной местности, не говоря уже о гористом грунте, лежащем на склонах.
Иной раз трудно вырвать сапог из такого месива, а идти ведь надо ещё не один десяток километров и не отставать от товарищей. Проклятые всеми дожди усложняли поход и утяжеляли экипировку. Намокшие вещмешки и рюкзаки становились неподъёмными, увеличивали вес почти что вдвое. Они давили на позвонки, от чего ныли спины, и пережатые нервы током били по ногам…
Люди быстро уставали от тяжести перехода. Всё чаще требовались привалы — отдыхать просили натруженные ноги и болезненные хребты. Измотанные переходом разведчики устраивали привалы всё чаще и чаще.
Фашистские гарнизоны, находившиеся почти что в каждом населенном пункте, приходилось обходить, а поэтому группа держалась подальше от людского глаза, от жилого тепла и вероятного провианта. Немцы же на околицах городов и больших сел выставляли дозоры, оснащенные эффективными средствами радиосвязи, а нередко маршрутировали свою агентуру для наблюдения за обстановкой.
В командах карателей обязательно находились люди, знающие русский, украинский, польский и словацкий языки. В подкрепление им придавались кинологи с собаками в намордниках, — это на тот случай, чтобы лаем раньше времени псы не выдали команду карателей и не насторожили партизан.
Наступил ноябрь — последний месяц живой воды, канун ледостава. Этот месяц в народе называют бездорожником. В ноябре тепло морозу не указ. В ноябре рассвет с сумерками встречаются. Он, этот месяц, — ворота зиме.
Прихоти и приметы ноября партизаны скоро приняли за должное, почувствовав на себе все «прелести» межсезонья.
Слово Святогорову:
«На привалах — люди в изнеможении падали прямо в глинистую жижу и поднимались, не просохнув. О том, чтобы разжечь костер, обсушиться и хлебнуть глоток горячей воды, нечего было и помышлять: кругом тревожно, особенно в преддверии нашего праздника — в ночь на 7 ноября.
Тем не менее, надо было ещё до рассвета преодолеть долину, совершив марш-бросок в 10–12 километров по совершенно открытой местности. Так что, когда все-таки достигли горного лесного массива, да ещё с полуразрушенной сторожкой в самой чаще леса, наши силы, что называется, были на пределе.
Кое-как обсушившись и наскоро перекусив, выставили дозоры и расположились на ночь — кто в сторожке, а кто и в палатке.
Когда же утром 7 ноября я не без труда раскрыл веки — в глаза ударил необычно яркий свет. Выглянул наружу и остолбенел: земля, деревья, кустарники, хижина и две палатки — все в искрящемся, ослепительно белом уборе.
Воистину природа надела праздничный наряд.
Настроение сразу же поднялось. Правда, одолела другая забота: у многих бойцов совершенно прохудилась обувь и — хочешь не хочешь — придется им хотя бы несколько дней пересидеть в сторожке.
Пока же был праздник, и по такому случаю, скрепя сердце, я разрешил послушать Москву — экономия на радиопитании была строжайшая. Разумеется, все до единого, — и наши десантники, и словацкие партизаны, пополнившие отряд, — мгновенно сгрудились у приёмника.
Затаив дыхание, вслушивались в отдаленное от нас тысячами километров ликование, приобщались к нему, потому что было от чего радоваться. Подумать только: первый праздник на освобожденной полностью советской земле! И на фронтах полнейший успех, в том числе на востоке Чехословакии, где наши войска прочно удерживали позиции.
А затем было дружное застолье, конечно же, с главным тостом — „За скорую победу!“, с полюбившимися песнями — русскими, украинскими, словацкими, — прежде всего всемирно известной „Катюшей“».
Конечно, самое большое впечатление у партизан группы Зорича осталось от прослушанных победных новостей из Москвы, объявленных голосом Левитана и начинающихся словами: «Внимание, внимание… Говорит Москва! Говорит Москва!»
Потом поэт в одном из четверостиший своего стихотворения так скажет по этому поводу:
С каким волненьем в годы огневые
Мы слушали победные слова,
Когда в эфире вслед за позывными
Звучало гордо: «Говорит Москва!»
Подсушившись и кое-как отремонтировав обувь и одежду, десантники снова двинулись в путь. Шли опять по гористой местности. Но теперь в окружении порой глубоких снегов, оставляя следы от ног людей и лошадей на белой скатерти природы, что было опасно в плане конспирации для группы, выдвигающейся к Братиславе. Следы могли заметить лесники, но их хорошо было видно даже с самолета-разведчика.