Тодаро осматривает этого командира, зрелого, солидного господина с дубленой кожей и морщинами на лице. Берет под козырек и осведомляется, говорит ли тот тоже по-итальянски. Тот на приветствие не отвечает и произносит одно только слово, которое даже я понимаю: «Dutch». У него презрительный взгляд, но Тодаро не обращает внимания и даже улыбается. Поворачивается ко мне и говорит: «Sti qua no ì xé miitàri, no stémo qua a meravejàrse»[32]. Далее снова обращается к коллеге и приглашает его подняться на борт «Каппеллини». Тот понимает, поскольку покидает шлюпку, где царит ирреальная тишина, и поднимается на лодку. Хотя он и не военный, но не может не понимать, что Тодаро оказывает ему неслыханную любезность, поскольку только что нарушил протокол, пригласив его подняться на борт, но никаких знаков благодарности не выражает. Тодаро приказывает мне сопроводить его вместе с парнем в офицерскую каюту и уходит. Подходит к Степовичу, так и лежащему возле орудия, велит двум матросам снести его тело вниз и исчезает в рубке.
Я прошу Бастино и Кардилло помочь мне исполнить приказ. Они рады-радехоньки расстаться с двумя неграми, которых вытащили из воды, подходят к молодому офицеру, берут его за руки и волокут в сторону рубки. Как он не похож на своего командира: даже в плачевном состоянии он излучает свет надежды, который пробирает сильнее холода. Я думаю: «Ara qua un tòso che «l conosse el vàlore déa vita»[33]. Знаком показываю его командиру двигаться передо мной, но к нему не притрагиваюсь. Он проходит мимо своих четверых моряков, превратившихся в ледышку, и даже не удостаивает их взглядом. Идет мимо матросов, выносящих тело Степовича, и даже их не видит. Спускаемся вниз.
4 часа 15 минут
В офицерской каюте собрались, с одной стороны, Тодаро и Фратернале, а с другой – командир и Реклерк, укутанные в теплые военные шинели. Я стою за ними. Парень меня не беспокоит, но другой мне не нравится. В кармане жилета сжимаю рукоятку кинжала, которые Тодаро раздал нам перед отплытием. Ведь никогда не знаешь.
Тодаро разливает по рюмкам коньяк и угощает бельгийцев. Реклерк благодарит и глоточками вкушает аромат, обозначающий для него возвращение к жизни. Другой махом опрокидывает рюмку, не говоря ни слова. Тодаро просит парня перевести и обращается к командиру:
«Ваше имя?»
Тот понимает без перевода: «Фогельс».
«Éora el capìsse, el vècio: el gà dìto sòeo na paròea e el gà zà contà na bàea…»[34] Тодаро продолжает смотреть на него: «Корабли, идущие под нейтральным флагом, обязаны зажигать огни. Почему вы плыли с погашенным светом?»
Реклерк переводит. В ответ мы слышим единственное слово: «Поломка».
Тодаро кивает: «Понимаю. А почему открыли огонь?» Снова перевод, и снова односложный ответ: «Война».
Следующий вопрос серьезный: «Что за груз вы везли?. Parché xé tuto là»[35]. На этот раз по окончании перевода Фогельс не отвечает, стойко выдерживает взгляд Тодаро и молчит, как будто набрал в рот воды. Тодаро обменивается взглядом с Фратернале: это молчание – дороже золота и означает, что мы не зря потопили нейтральный корабль. «Ладно, – коротко отрезает Тодаро, – сейчас вопрос спасения – главное. Сколько шлюпок вы спустили на воду?»
Перевод. Ответ: «Две».
Тодаро снова кивает. Смотрит на Фратернале, на Реклерка. Смотрит на меня. Говорит: «К этому времени все остальные, должно быть, уже покойники».
6 часов 00 минут
Тодаро следует за Реклерком и Фогельсом к шлюпке. Потерпевшие кораблекрушение, вынутые из воды и укутанные в теплые одеяла, поднимаются наверх, выискивая себе местечко, где бы расположиться. Тодаро обращается к Фогельсу: «Надеюсь, вы понимаете, что я не могу принять вас на борт, не так ли?» Реклерк переводит. Оба согласно кивают. Джиджино и Несчастный Бечьенцо раздают морякам на шлюпке тушенку, сгущенное молоко, галеты. С помощью Реклерка Тодаро обращается к Фогельсу: «У вас есть с собой карты, буссоль, компас?» Они у них есть. «Я снабжу вас запасом еды и питьевой водой. Мы находимся по курсу север 31° 80», запад 31° 30». Куда вы собираетесь двинуться?» – «На Мадейру».
Потемнев в лице, Тодаро всматривается в мрак горизонта, и я знаю, о чем он думает, он думает о том же, о чем думаю я: ea scorta inglese i gà sbandonà, no i li ciaparà indrìo[36]. Мадейра отсюда, наверно, в шестистах милях, если не больше. У капризной вдовы настроение снова изменилось, океан вспучился, поднялся пронзительный ветер, который кто знает, откуда дует. Мы с Тодаро одновременно смотрим на часы, сейчас ровно шесть. Отныне мы все делаем вместе, потому что мы снова думаем с ним одинаково или, точнее, как в данном случае, ничего не можем придумать. Что их ждет в конце, до нас обоих не доходит. Наконец, раздается его голос и заполняет пустоту словами, от которых me àssa a bòca vèrta[37]. «Держитесь курса и прислушивайтесь к морю, – говорит он. – Я отыщу вторую шлюпку и возьму вас на буксир. Обещаю».
Реклерк, не веря своим ушам, как и я, переводит Фогельсу слова командира. Потом говорит: «Благодарю», видя, что его капитан и на сей раз в своем репертуаре. Они забираются в шлюпку. Отдают швартовы. Шлюпка опасно раскачивается.
27. Реклерк
…посреди Атлантики, в дырявой, пропускающей воду шлюпке я смотрю на своих товарищей и вижу, что они все намного старше меня, «Кабало» не был военным судном, это был грузоперевозчик, весь его экипаж состоит из старых, усталых, выдохшихся моряков с грубыми, мозолистыми руками, безропотно готовых умереть, не чета тем молодым удалым итальянцам с потопившей нас подлодки, удаляющейся с шумом, с ее нелепым командиром, тоже, кстати, молодым, в коротких штанах и броне на торсе, выпирающей из-под майки, я спрашиваю Фогельса, что он думает о нем, тот отвечает мне с присвистом на фламандском, мне не нравятся люди с такой бородой, он был босиком, говорю я, в семейных трусах, говорит он, ну да, в семейных трусах, повторяю я, тем временем мы попиваем сгущенное молоко в банках под названием «Шарлеруа», как мой город, потом умолкаем, и дрожим от нестерпимого холода, и молчим, прилипая друг к другу, Фогельс опытный мореход, но он неотесан и груб, из Остенде, капитан, не способный поддерживать моральный дух своих моряков, черт побери, давай-ка попробую я их рассмешить и немного согреть, и говорю по-французски, в Шарлеруа, когда я был маленьким, жил молочник, у которого была дочь вот с такенными сиськами, мой кузен говорил, что молочник продает молоко, которое по утрам сцеживает его дочь, и я ему верил, но на меня никто не обращает внимания, все как будто парализованы, цепляются за последнюю соломинку, лишь один говорит, Кодрóн, верзила с выпученными глазами и надувшейся жилой на лбу, ты, Реклерк, нам зубы не заговаривай, отвечает он на фламандском, не вернутся за нами эти фашисты, а ты откуда знаешь? спрашиваю я его, потому что они проклятые фашисты, отвечает он, так отчего же они не бросили нас в море, для чего спасли, пообещали вернуться? но он меня не слушает, ты веришь фашистам, Реклерк, повторяет он дважды, поднимается, не дождавшись моего ответа, и всей своей тяжестью протискивается сквозь живую стену тел, сбившихся на шлюпке, и проходит через их заслон на другую половину, подальше от меня, на корму, в тот час, когда ночь меркнет и вскоре наступит заря, и тогда я снова обращаюсь к Фогельсу, стараюсь задеть его побольней, англичане исчезли, мы перевозили их самолеты, нас из-за них разбомбили, а они нас бросили здесь, потому что мы для них ничего не значим, однако Фогельс едва прищурил глаза и на этом закончил дискуссию, но я не унимаюсь и говорю, что слыхал в порту перед отплытием, будто мы вступаем в войну на их стороне, охотно хотелось бы верить, потому что я, ей-богу, не вижу причин, по которым мы перевозим их самолеты, и на этот раз Фогельс реагирует, поворачивается ко мне и смотрит, и я вижу географическую карту на его лице с горными рельефами морщин, его сверлящие глаза, каплю под носом, все кончено, Реклерк, подрочи напоследок, думая о дочери молочника, и да упокоится душа твоя в мире, но я не собираюсь сдаваться и говорю ему, что верю итальянскому командиру в семейных трусах, что он за нами вернется, но тот едва поводит бровью, а я настаиваю, говорю, что смотрел ему в глаза, что он немного чокнутый, это точно, соглашается Фогельс, уже полдень, или, может, нет, еще только раннее утро, или близится вечер, трудно что-то сказать, солнца не видно, день серый, океан такого же свинцового цвета, как и небо, сливаются вместе, собачий холод, на теле засохла соль, но я не сдаюсь и придумываю другую затею, остатками голоса провожу перекличку, как в школе, чтобы знать, кто умер, и доказать другим, включая себя, что мы-то пока еще живы: Хендри, Дост, Ламменс, Ван дер Бремпт, Ритс, Кодрон, Хейнен, Десолей, Мбамба, фон Веттерн, но, во‑первых, эта перекличка неполная, я не помню всех имен, а во‑вторых, никто не отвечает, из чего следует вывод, что все они мертвы, но я вижу, что они живы, сидят передо мной, прижавшись друг к другу, как пингвины, только не отвечают и даже меня не слышат, Дост выбрасывает в море пустую пачку от печенья, у старика Ван дер Бремпта закончилась во фляге вода, Хендри крестится и молится, Ритс напустил в штаны, чувствуется по запаху мочи, только Ламменс и Мбамба подхватывают мою игру и отвечают «на месте», но еще есть те, кто не отвечает, поскольку попали в другую шлюпку, и что с ними сталось, одному Богу известно, вот банка из-под сгущенки медленно погружается в океанскую воду, легко представить, что и они погрузились точно так же и что то же самое неизбежно ждет нас…
28. Пома
Капюшон штормовки натирает шею, я ее не ношу, но сегодня я единстве