нный, кто явился в штормовке. Все знают почему: почему я здесь, на лодке, а лейтенант Степович в гробу, покрыт итальянским флагом. Он погиб вместо меня. Командир знает, что я чувствую, когда я спросил у него, можно ли мне с нашим начальником похоронить его в море, он не ответил мне «нет», Пома, у тебя сломана рука, он сказал мне «да» и обнял, как когда-то обнимал лейтенанта. Сейчас командир открыл прощальную церемонию и говорит:
«У подводников нет надгробных плит и могильных крестов. Мы провожаем лейтенанта Данило Степовича, итальянца, погибшего героической смертью, нашими слезами и коралловым крестом. Кораллы любил и другой наш герой, моторист Винченцо Стумпо, ныряльщик за кораллами из Торре-дель-Греко, память о котором в наших сердцах не умрет».
Командир щелкает каблуками и отдает воинскую честь. Мы делаем то же самое. В тишине слышится только море, которое как будто раздает пощечины, мы с командиром стрелкового отряда поднимаем тело, обернутое трехцветным флагом, и на вытянутых руках возносим его к небу как подношение Всевышнему. У меня хватает сил поднять его, но держать на сломанной руке – невыносимая боль, на что я рассчитывал, потому что теперь могу плакать от чего захочу.
Наступает очередь второго офицера, самого верующего, как и я, из всего экипажа, прочитать «Молитву моряка», написанную, как говорит он, Антонио Фогаццаро[38], понятия не имею, кто это такой, я закончил всего пять классов начальной школы, но все равно он тоже, наверное, великий.
«Пред тобой, всемогущий и вечный Владыка небес и бездны, которому покорны моря и ветры, мы, люди моря и войны, матросы и офицеры Италии с этого военного корабля нашей Родины исповедуемся в своих грехах и очищаем душу. Спаси и восславь в своей нерушимой вере нашу Отчизну. Воздай силу и славу нашему флагу, да помогут ему бурные волны и штормы; пусть опасается его враг; да встанут на его защиту наши железные груди, тверже металла, из которого создан Тобою этот корабль. Даруй ему вечную славу. Благослови, Господи, наши дома и наших близких. Благослови с наступлением ночи сон твоего народа, благослови и нас, стоящих с оружием на его защите. Аминь».
Мы с командиром стрелкового отряда мягко опускаем в море тело лейтенанта Степовича, обернутое в трехцветный флаг. «Мягко» означает для меня адскую боль, хотя наши и так все знают, почему я плачу, зарывшись с головой в капюшон штормовки.
Повар Джиджино, нарушив молчание, отправляет вслед за Степовичем его скрипку. Тело, подхваченное волнами, исчезает быстро, а вот скрипке требуется время, чтобы набраться воды и потонуть. Выброшенная волной, на настиле лодки валяется палочка, ею водят по струнам, извлекают звуки, из конского волоса, понятия не имею, как она называется.
29. Реклерк
…ан нет, такой конец нас не ждет, ибо тишину океана прорезает с подветренной стороны шум двигателя, он слышится все отчетливей, и вот уже нос итальянской подводной лодки устремляется прямо на нас, шум мотора становится оглушительным, но вскоре стихает, подлодка подходит к нам, итальянские матросы бросают нам тросы, на корме их командир с рупором в руках.
«Лейтенант Реклерк, – говорит он, обращаясь ко мне, – будьте добры, переведите своим соотечественникам, – я встаю, – другая ваша шлюпка с потерпевшими кораблекрушение была взята на борт пароходом, шедшим под флагом Панамы, – я перевожу, – других плавучих средств в зоне не обнаружено, – добавляет он, и я перевожу, – привяжите накрепко к шлюпке тросы, мы отбуксируем вас к азорскому острову Санта-Мария, крепитесь, и все будет хорошо», – говорит он, и мои товарищи ликуют, они не верят своим ушам, услышанное придает им надежды выжить, они накрепко закрепляют тросы на кнехтах шлюпки. За тридцать секунд этот человек придал нам больше надежды, чем наш командир за двенадцать часов, он сказал, что вернется, и вернулся, посреди Атлантики, и вот он отчаливает, взяв нас на буксир, скользит по поверхности вод, океан разбушевался, штормит, лодке это нипочем, а шлюпка вот-вот, гляди, распадется, мы глотаем морскую воду, кашляем, вычерпываем воду, но мы пока еще живы, и вот уже наступает следующая ночь, черная, ледяная, мутная.
Внезапно на шлюпке срывается кнехт, устав за долгие часы буксировки, канат развязывается и, хлестнув по лицу Хейнена, соскальзывает в море, я переглядываюсь с Фогельсом, поскольку мы знаем, что за этим последует, и действительно, в считаные секунды из-за перегрузки, вызванной отвалившимся кнехтом, пошли отрываться другие, все разом, распустившиеся концы тросов бьют по лицам и тонут в воде, мы начинаем кричать, но крик свой слышим только мы, лодка, рыча, удаляется, уже затихает ее шум, она уже не видна, и мы, совершенно беспомощные, ждем откровения, ждем чуда, я вижу, как меня сверлит пылающий взгляд Кодрона с синюшным лицом.
«С нами будет то же, что с кнехтами, – говорит он, посинев от злости, – стоит одному уступить, и мы погибнем все», – говорит он так, как будто это произойдет по моей вине.
Проходит много времени, слишком много, даже чересчур, и Фогельс смотрит на меня, он часами молчал, а теперь, обращаясь ко мне, говорит: «Ты по-прежнему веришь, что этот итальянец в семейных трусах вернется?», говорит враждебно, будто это моя вина, но верить – не вина, поэтому я отвечаю: «Да, я видел его лицо, и я ему верю», это молитва, исполнившаяся молитва, потому что слышится шум двигателя, подлодка возвращается и с нею спасение, и если раньше это была моя вина, то теперь это моя заслуга, вот она сближается с нами, бросают новые тросы, с помощью выскочивших кнехтов мы их привязываем к сиденьям, к форпику у форштевня, к уключинам и отбываем вслед за лодкой, Кодрон избегает моего взгляда, и Фогельс тоже молчит, но шлюпка привязана плохо, кренится, зачерпывает воду, того и гляди потонет, но возвращается заря, за нею день, сколько времени прошло, никто не представляет, а наш бедный челн плачет и стонет при каждом ударе волн, при каждом рывке канатов, он скончался, он нас не спасет, и внезапно он превращается в месиво, не распадается, а словно тает, превращаясь в обломки, обломки вместе с тросами оказываются в воде, а итальянцы удаляются, снова исчезают во мгле, а мы вновь посреди океана, уже без надежды, итальянцы не могут взять нас на борт, а мы уже не в состоянии плыть, поэтому конец, мы сопротивлялись, мы верили, но теперь конец, сил бороться больше ни у кого нет, даже у меня, мы соляные столпы, мы души на покаянии, эта бездна нас знает, вот она проводит поименную перекличку: Хендри, Дост, Ламменс, Ван дер Бремпт, Ритс, Фогельс, Реклерк, и мы отвечаем «Здесь!», уже без голоса, без дыхания, мы боролись, но пора смириться и отдаться смерти, которую мы уже призываем, потому что с ее приходом мы перестанем страдать, закроем глаза, и наступит покой, мы умрем здесь, неведомо где, без могилы, без надгробной плиты, наши бедные кости будут обглоданы рыбами, и мы не вернемся прахом, как написано, а растворимся как этот челн…
Но, однако же, нет.
Среди волн, уже поглощавших нас, вновь возникает нос итальянской подлодки с командиром, стоящим на центральном посту. Этот титан решил поднять всех нас на борт. Он обещал, он выполняет слово. Его подлодка похожа на иглу, где он думает нас разместить?
30. Тодаро
Внимание, говорит командир подлодки. Прошу всех внимательно меня выслушать. Я обращаюсь сейчас не к военным, а к людям, и не просто к людям, а к морякам. Я отдаю себе отчет, что многие из вас к этому не готовы: одно дело – стрелять из океанских глубин, рисковать жизнью, чтобы сразить врага – с идеей жертвенности мы пошли воевать, не так ли? Но с какой стати мы должны выставляться и быть мишенью для вражеских истребителей, чтобы спасти неизвестных нам людей, по всей видимости, перевозивших под нейтральным флагом военное оборудование для британцев?
Но вопрос не только в том, чтобы спасти их и доставить на землю, вопрос в том, чтобы суметь в эти дни пережить невыносимые человеческие условия. Прошу лейтенанта Реклерка переводить мои слова: их должны понимать все.
Мы находимся в 310 милях от азорского острова Санта-Мария, ближайший и самый надежный порт, к которому мы направляемся для высадки потерпевших кораблекрушение, как того требуют правила морской навигации. Лодка перегружена, двигаться со скоростью больше 6–7 узлов мы не сумеем, что означает – нам придется прожить в сложившейся ситуации почти двое суток. Хочу прояснить одно: принять на борт экипаж потерпевшего кораблекрушение корабля «Кабало» означает, что я нарушаю данные мне предписания: я полностью это осознаю и возлагаю всю ответственность на себя. Если по нашему возвращении командование не одобрит мое решение и я подам в отставку, то сейчас я еще командир, и я принял решение, которое никто не в силах отменить. Мы без страха и жалости губим вражеские суда, но человека – спасаем! Старший матрос Маньифико, если тебе повезет просочиться сквозь эту толпу, будь любезен, плесни коньяку тем, кто нуждается больше всех.
В ближайшие два дня жить будем следующим образом: трое раненых останутся в офицерской каюте, где они уже размещены, и трое из наших будут поочередно возле них находиться.
Я разделю свою каюту с командиром Фогельсом, а капитан Фратернале – с лейтенантом Реклерком.
Одну группу разместим в отсеке младшего офицерского состава, другую – на многоярусных нарах, но, несмотря на нашу любезность, – надеюсь, Реклерк, вы переводите – туже всего придется нашим гостям.
Полдюжины могут с большими неудобствами разместиться на складе снастей…
Трое, с еще бóльшими неудобствами, в запасном туалете, сейчас, благо, сломанном…
Пятеро на кухне, стоя…
Оставшимся придется ютиться на поверхности лодки. Это чудовищное место, которое заливает вода, даже когда мы идем на поверхности. Но другого места нет.
Под контролем командира Фогельса каждые три часа будет проводиться ротация, каждый в равной доле принесет себя в жертву. Всем должно быть ясно, что в случае вражеской атаки эта лодка уйдет под воду для безопасности своего экипажа. Если подобное случится, находящиеся на поверхности лодки не выживут.