Жарить для меня легче всего, я мастер по панировке и фритюрам, но это и в самом деле – изобретение, поскольку брусочки картошки кидаются на сковородку в девственном виде, без панировочных сухарей, без муки, скажите мне, кто у нас так жарит?
Вот это, я понимаю, смелый народ, который придумывает такое простое и бедное блюдо. Это гениальный народ, подумал я, отведав для пробы, если он изобретает жареную картошку такой вкусноты. Когда мы начали раздавать ее, на «Каппеллини» установилось молчание, как всегда в торжественных случаях – итальянцы обалдели, а бельгийцы почувствовали себя дома.
Командир был не просто прав, поступать справедливо даже на войне – это ведь как вдохновение, которое может посетить и противника, и мы сразу же были вознаграждены, потому что эта жареная картошка – такая немудреная, бедняцкая и до того вкусная, что может даже просвещать умы, мало-помалу опускалась бы на дно, не спаси мы бельгийцев, ибо старший матрос Джиджино Маньифико вовеки не смог бы ее изобрести.
42. Маркон
18 октября 1940 года
16 часов 00 минут
85 миль до Санта-Марии
Маленькая раковина на кухне переполнена картофельными очистками. На столе три стопки грязных тарелок, вилки и стаканы. Эта жареная картошка пришлась всем по вкусу. Невероятно, что надо оказаться посреди океана, для того чтобы узнать о существовании такого простого и вкусного блюда. Бельгийцы явно приободрились. Джиджино на вдохновении взял мандолину своего отца, которую повсюду возит с собой, и затянул: «Stai luntano da stu core, a te volo c’’o pensiero, niente voglio e niente spero che tu pienz» sulamente a me…»[57] И все итальянцы подхватили, включая Тодаро и меня: «Oi vita, oi vita mia, oi core e chistu core, sì stato «o primm’ammore, «o primm» e l’ultimo sarrai pe» meee…»[58]
Молодой бельгийский офицер, красивый как бог, сидит неподвижно в углу и не участвует во всеобщем веселье. С ним рядом присел матрос Стадерини, ласкает его колено.
22 часа 00 минут
45 миль до Санта-Марии
Тодаро предоставил на четыре часа свою койку Фогельсу, сам занялся своими обычными командирскими делами и наконец решил отдохнуть. На пороге своей каюты он мне сказал: «Прилягу ненадолго. Разбуди меня через полчаса». Я себя чувствую перед ним неловко и уже много часов ищу минуты, чтобы перед ним извиниться. «Сальваторе, послушай…», но он меня перебивает, гладит на щеке мои шрамы и говорит: «Так и быть. Через час…»
Он входит и закрывается изнутри.
Сейчас он один, его никто не видит, но я могу представить, что он делает, как если бы я его видел. Садится на койку, стягивает сапоги, снимает рубашку и оголяет свой металлический торс. Следы, которые корсет оставляет на теле, стали намного заметнее. Когда его никто не видит, он позволяет себе гримасу боли, но берет себя в руки и глубоко дышит. Взгляд скользит к изголовью постели, где стоит морфий, секунду он, кажется, раздумывает, не стоит ли применить и наконец избавиться от боли. Но отводит взгляд от пузырька, подтягивает ноги, скрещивает и поджимает их под себя и застывает в этой йоговской позе.
Потом закрывает глаза…
19 октября 1940 года
5 часов 45 минут
1,5 мили до Санта-Марии
За кормой «Каппеллини» забрезжила заря, на горизонте возникла розовая полоска, слева появился черный профиль острова с возвышенностями и зубчатыми гребнями. Это азорский остров Санта-Мария. Море утихло, а ветер нет, налетает порывами. Лодка мягко скользит по воде в сторону бухты, защищающей от ветра, названия ее не помню, я никогда не был на Азорах. Тодаро вывел бельгийцев на поверхность лодки, сам стоит с ними навытяжку, несмотря на ветер, рядом с ним сигнальщик Барлетта.
С маяка поступают световые сигналы по азбуке Морзе, которые Барлетта расшифровывает: «Господин командир, он настаивает. Хочет знать нашу национальность и какие наши намерения».
Тодаро развеселился. «Смотритель маяка…» – говорит он.
«Да, господин командир».
Он свободно курит, мы все спустя много дней свободно курим, а не становимся факирами, как научил нас Муларджа.
«Ладно», – говорит Тодаро и устремляется к боевой рубке. Открывает люк и, склонившись, кричит вглубь лодки: «Ребята! Тут смотритель маяка во что бы то ни стало хочет знать, кто мы такие. Что скажете, покажем ему наш флаг?»
Из рубки доносится гром голосов: «Фла-а-а-аг!»
«Тогда поторопитесь и принимайтесь за дело», – снова кричит Тодаро вниз.
Так, вопреки неожиданностям и затруднениям, мы вышли из положения, и Тодаро снова нас спас.
В то время как с маяка продолжают поступать запросы на азбуке Морзе, из рубки выходят тени, пятеро – Леандри, Бастино, Негри, Чеккини и Нучиферо. Несут с собою черный флаг и водружают его на флагштоке над рубкой. В светлеющем небе развевается черный пиратский флаг, который Тодаро раздобыл неизвестно где и взял с собою в плавание, распалив фантазию этих мальчишек. Это же пацаны, дети, не его, конечно, а вот моими могли бы быть. Из рубки продолжают появляться тени и собираются на корме. Слышится дружный крик: «Да здравствует Король! Да здравствуют флибустьеры!»
Тодаро продолжает улыбаться. Лодка заходит в бухту.
43. Реклерк
Выметенный ветром, утренний рассвет ясен и чист. В спасательных шлюпках по четыре человека в каждой моих товарищей высаживают на прибрежный песок. Обессиленные, раненые, ошеломленные, они наконец вздыхают полной грудью. Остаться в живых и попасть в такую красотищу – это дар, безумный, сражающий наповал. Они отплывают все дальше, смотрят в последний раз на подводную лодку, доставившую их сюда, а моряки, собравшиеся на командном пункте, смотрят на них. Кое-кто машет рукой, прощаются. Последними остаемся я и Фогельс с глазу на глаз с командиром. У Фогельса под конец возникла охота поговорить, и он просит меня перевести.
Его вопрос: «Кто вы?»
Командир-итальянец поглаживает свою бородку клинышком и отвечает: «Такой же моряк, как и вы».
Фогельс секунду молчит, а потом произносит по-фламандски фразу, которую я не берусь переводить и смотрю на него с недоумением, пока он кивком не велит мне перевести, и тогда я говорю: «Мы перевозили английские самолеты».
Но командир-итальянец даже и бровью не ведет: «Я предполагал», – отвечает он. Теперь из двоих немногословен он, тогда как у Фогельса развязался язык.
«А вы знаете, что, будь я на вашем месте, я бы не взял вас на борт?» – спрашивает он.
Командир отвечает: «Это – война».
«Тогда почему вы это сделали?»
На губах человека, которому мы обязаны жизнью, появляется намек на улыбку – маленькая щербинка на его безупречно воинственной маске.
«Потому, что мы – итальянцы».
Фогельс жмет ему руку и продолжает: думаю, он за всю жизнь столько не говорил. «У меня четверо детей. Назовите мне свое имя, они будут о вас молиться, о человеке, спасшем их отцу жизнь».
Командир говорит: «Пусть молятся о дяде Сальваторе».
Они пристально всматриваются в глаза друг друга. Фраза, которую только что произнес итальянец, кажется, заставила их побрататься. Фогельс, похоже, станет первым моряком из Остенде, который сейчас расплачется. Но он берет себя в руки, поворачивается и сходит в шлюпку.
Остаюсь я один. Я тоже должен что-нибудь сказать.
«Командир, – начинаю я, – у меня нет детей, но…»
«Тогда заведи, – перебивает он меня. – И как можно больше».
«…Не знаю, как вас отблагодарить», – говорю я себе под нос. Не так заканчивалась фраза, с которой я начал, но ничего другого в голову не идет. Обычные слова учтивости, не больше, но дядя Сальватор неожиданно придает им смысл.
«Способ отблагодарить может представиться».
«Неужели?»
«Вы говорили, что являетесь специалистом в античности, верно?»
«Да».
И вот он еще раз меня удивляет: вытаскивает из кармана мундира бумажник, вынимает сложенный листок бумаги и протягивает мне.
«Что здесь написано?» – спрашивает он.
Это фраза на древнегреческом, написанная неуверенным почерком. Я прочитываю, но переводить не тороплюсь в поисках смысла. «Вы знаете, откуда процитирован этот текст?»
«Не имею ни малейшего представления», – отвечает он.
«Это может быть из “Илиады”, – говорю я, думая про себя, но он снова спрашивает, что там написано. «Ничего», – отвечаю я, и на сей раз удивляется он: «Как ничего?»
«Это – генеалогия, – объясняю я, таких навалом в “Илиаде”. Я смотрю на человека, спасшего мне жизнь, думаю, что общего у него с этим текстом, и перевожу: «Сизиф, сын Эола, был родителем Главка, который в свой черед произвел прекрасного и совершенного из мужчин – Беллерофонта».
«И это все?»
«И это все».
Отдаю ему жеваный листок, он кладет его в карман на место, на этот раз щербина шире, она озаряет лицо отсутствующего человека, блуждающего в прошлом. «Спасибо», – говорит он и пожимает мне руку. Но пожатия мало, я обнимаю его и упираюсь грудью в стальные прутья корсета, хранящие как в заточенье тепло его тела; а так как я не военный, а всего лишь учитель греческого и латыни, переживший эпические перипетии, и родом вовсе не из Остенде, когда он прижимает меня к себе и стискивает в объятьях, я плачу. Спускаюсь в шлюпку, где Фогельс и двое итальянских моряков ждут меня для последнего переезда.
Мы удаляемся от подводной лодки, а он все стоит и смотрит. Касаемся земли, а он все стоит и смотрит. Смыкаемся с товарищами – он все стоит и смотрит.
Даже если война его проглотит, он не умрет никогда.
44. Маркон
19 октября 1940 года
8 часов 15 минут
Санта-Мария
Бухта называется Вила-ду-Порту, она несравненной красоты, сверкает под лучами осеннего солнца. Потерпевшие кораблекрушение все перевезены, ребята складывают спасательные шлюпки. Все в сборе, не хватает пока Джиджино и Несчас