Сегодня я впервые дышал океанским воздухом. С большими трудностями мы прошли Гибралтар, потеряли Стумпо, ныряльщика за кораллами, и на этот раз погружение было и скорбью, и спасительным облегчением. Мы по очереди вышли на лодку с ощущением, будто воскресли. Я никогда не бывал в океане, учился на канонира и плавал на устаревших эсминцах типа «Тýрбине», которым дали название ветров – «Борéа», «Аквилóне», «Óстро», «Дзéффиро»[15], бороздивших только Средиземное море. И все равно воздух, которым дышишь на палубе крейсера, даже если и там сидишь взаперти, совершенно другой. Никто не утверждает, что он воняет, поскольку он не воняет ничем. Однако и он не чистый. Он загажен рутинной жизнью, потоками радиосигналов, пулеметами и пушками, народом, который беспрерывно снует взад и вперед. На палубах некоторых крейсеров, где я служил, оборудована волейбольная площадка. Разве здесь может быть чистым воздух, даже в открытом море? И разве он может вонять?
Чем пахнет чистый океанский воздух? Я пока еще не успел понять, сразу не получилось вдохнуть его смрад. Выкатив наружу, все стали жадно курить, в воздухе пахло дымом сигар, махорки, сигарет «Македония», «Альфа», «Милит». А потом со мной приключилась замечательная история, оттого и не успел подышать вовремя чистым атлантическим воздухом с его вонью. Замечательное в моей истории то, что я лично познакомился с командиром. Я вышел на поверхность лодки с офицерами, в числе первых, чтобы проверить сохранность орудий после нашего несостоявшегося затопления. Я осматривал орудие, как вдруг возле меня возник командир. Именно что возник, а не подошел.
«Есть повреждения?» – спрашивает он.
«Нет, господин командир», – отвечаю.
Он молча кивнул. Он был босиком, в форменных бриджах. Над нами повисло хмурое небо.
Он вынул из кармана пачку сигарет и прикурил, не обращая на меня внимания, но и не двигаясь с места. Это было днем, а днем мы обычно уходим под воду, всплываем только по ночам. Но у нас были неполадки в электросети, и, чтобы ликвидировать их, мы вынуждены были плыть на поверхности. Поэтому прикурить сигарету при дневном свете было неопасно. Но еще до выхода в Атлантику я видел, как он прикуривает по ночам, и он, и все остальные: его друг, старший помощник, прочие офицеры, короче, мы курим здесь все. Но курить по ночам опасно, красный кончик твоей сигареты могут увидеть даже с огромного расстояния. Они прикрывают его ладонью и опускают голову, когда затягиваются, но его не спрячешь, поскольку он живой и даже издалека привлекает к себе внимание. Поэтому я набрался смелости и сказал:
«Командир, можно вам кое-что показать?»
«Конечно». Тогда я вынул из кармана остававшуюся у меня флорентийскую сигарку, поджег ее армейской зажигалкой, одним пламенем, не прикуривая. Чтобы укрыться от ветра, я спрятался за старпома с его обгоревшим лицом, который тем временем подошел покурить за компанию. Моя сигара была раскурена, горящим концом я вставил ее в рот, сжал плотно губы и стал курить «a fogu aintru», как говорится по-нашему. Красного кончика было не видно, как и самой сигары, они были у меня во рту. Я сделал две затяжки, как только я умею, выпустил дым через нос, после вынул сигару и пригасил о каблук. Командир и старший помощник стояли с открытыми ртами.
«Это называется курить «a fogu aintru»», – объяснил я им.
«Как-как?»
Вначале никто не понимает.
«А fogu aintru», – повторил я по слогам, – курить другой стороной, «с огоньком внутри». Так ты стопроцентно уверен, что враг тебя не увидит».
Командир смерил меня взглядом. Неделя уже, как мы плаваем, но так он на меня еще не смотрел.
«Ты, сардинец, откуда?»
«Из Нурри».
Он не спросил меня, где находится Нурри. Все спрашивают, и я отвечаю: «Рядом с Орроли, где находится самый важный нураг[16] в Сардинии». Но он не спросил. Неужели ему известно? Неужели он знает, что наше озеро и река называются так же, как я? Он молча кивнул, не сводя с меня глаз.
«С сигаретами тоже работает?» – спросил он.
«Так точно», – ответил я.
«Рот не обжигает?»
«Если знаешь, как делать».
И тогда, чтобы произвести впечатление, я произнес то, что говорит мой отец, потерявший ногу на плоскогорье Ази`аго в 1917 году, отчего через год на свет появился я: «Во время Великой войны все итальянские воины в траншее курили «a fogu aintru». Их этому научили однополчане из «Бригады Сáссари»».
Командир отвел от меня взгляд, переглянулся со старшим помощником, продолжавшим спокойно курить. Что-то промелькнуло в их пересекшихся взглядах, но что именно, трудно сказать. Потом повернулся ко мне и произнес то, что я надеялся услышать: «А меня научить сможешь?»
Он имел в виду здесь и сейчас. Вот это номер! Командир, который учится у меня. Старший помощник вышвырнул окурок и, не говоря ни слова, отвалил. Командир остался со мной у орудия. Он крикнул ему вслед: «Врубай музыку и скажи повару, пусть на ужин готовит клецки!»
13. Джиджино
Старпом заходит в камбуз в то время, когда мы моем котелки и я читаю свою поварскую литанию, как приказал мне командир: зелень репы, кабачки в остром соусе, паста с сардинами, молоко по-португальски… Старпом сжимает мне плечо так, что становится больно, и говорит: «Клецки, Джиджино. Приказ командира». И убегает.
Тогда я как следует пораскинул мозгами и подумал: «Гибралтар мы прошли, добрались до Атлантики, и тут посыпались дары – мы начинаем есть по-человечески». Я обнял своего помощника Бечьенцо, точнее, Несчастного Бечьенцо, как мы его называем, чтобы отличить от другого Бечьенцо, моториста и ныряльщика за кораллами, который сегодня утром вышел в скафандре и не вернулся. Герой, сказал о нем командир, без его самопожертвования мы бы давно уже погибли. Память о нем будет отмечена золотой медалью. Но хотя этого Бечьенцо больше нет, моего помощника продолжают называть Несчастным, потому что он не учился грамоте, а семья его – целый выводок братьев и сестер, мал мала меньше, живут в приюте и, главное, без матери, а это, по-моему, самое страшное несчастье, которое может настигнуть ребенка. Он знает алфавит от А до И, а дальше запомнить не может. Он замедлен и глуховат. От роду ему девятнадцать.
«Клецки! – кричал он. – Клецки!» Он, оплакивавший полчаса назад другого Бечьенцо, был вне себя от счастья. Он не лукавил ни тогда, ни сейчас, и это подбадривало меня и помогало расслабиться. Я тоже плакал сегодня утром, а сейчас умираю от счастья. Он не стыдился, и я не стыжусь. Утром был грустен, а сейчас смеюсь. Я жив. Я готовлю клецки, а к ним – самый вкусный на свете соус.
Вперед,
Под глыбой вод,
Смеясь в глаза судьбе и смерти…
Вдруг из громкоговорителей грянул гимн. Тоже приказ командира, бросает старпом, проносясь обратно на верхнюю палубу мимо камбуза. А когда командир приказывает включить наш гимн, приказ подразумевает, что все должны петь, кто бы и где бы ни находился. Гимн наш красивый.
Разить врага
Задача моряка.
Подводники на дне
Стреляют в глубине.
Они уверены в своей судьбе!
Распевая во все горло, Несчастный Бечьенцо набросился на картошку, доселе запрещенный продукт, а я, распевая во все горло, думал о соусе: лук, сельдерей, очищенные помидоры и сыр пармезан. Я уже его предвкушал. Точно так же, как когда познакомился с Анной в военном госпитале в Специи: я предвкушал ее поцелуи с первого раза, когда она мне улыбнулась.
Сидя в засаде,
На дне морском,
Мы наблюдаем за врагом.
Штурвалы на подъем!
Торпеду мы метнем
И море озарим огнем!
Электрический патефон «Леза», который играет гимн, командир принес лично. Но он не его. Он не настолько богат, чтобы разбрасываться деньгами, но он богат другим: когда он что-то просит, христиане по-божески ему подают.
14. Степович
В то время как командир учится курить «с другой стороны», а из громкоговорителей второй раз звучит гимн, я замечаю в небе самолет. Я вижу его раньше всех, он – крошечный в затянутом серыми облаками небе, это могло быть и темное пятно в моем глазу, или же муха, или же истребитель RAF в трех километрах от нас, и я, еще толком сам ничего не зная, первым делом кричу: «Командир!» и показываю ему вверху, за его спиной, точку, ближе к корме, ближе к Гибралтару, ближе к Европе, «Командир!».
Это действительно истребитель RAF на высоте три километра.
Необычайное зрелище войны на море – увидеть, как стайка пацанов, сражающихся мокрыми полотенцами, в мгновение ока становится убойной силой. Как правило, при появлении самолета на подводной лодке происходит следующее: звучит сирена быстрого погружения, и за сорок пять секунд, захронометрированных командиром на последних учениях, со-рок-пять, лодка скрывается под водой, оставляя на поверхности лишь пенистый след. Если, как на сей раз, самолет – истребитель, а он истребитель, видно невооруженным глазом, опасность миновала, потому что истребители не сбрасывают глубинных бомб; но на сей раз это на сей раз: мы не можем погрузиться, мы ликвидируем повреждения, у нас работают приводные насосы и сварочные аппараты, открыты оба корпуса, работают люди, поэтому предстоит открытый бой на поверхности.
Раздается приказ: «Занять огневые позиции!» Муларджа вмиг оказывается у первого орудия, к другому подбегает старший канонир Чеи, к пулеметам несутся Пома и Чеккини, скачкáми по узкому и скользкому настилу. Они парни резвые, но, клянусь, задержись один из них, я бы занял его место за пулеметом. Из орудия я бы рискнул пульнуть по кораблю, но по самолету, с их безошибочной точностью, вряд ли; а из пулемета могу, особенно из тех, которыми вооружен «Каппеллини», я из них стрелял и показал неплохие результаты. Я спросил у командира, разрешит ли он мне разок стрельнуть, спросил по-венециански, потому что ему нравится, когда говорят на его диалекте, а я диалекты изучал в университете: фриульский, фельтринский, венецианский, падуанский, вичентинский, веронский, веронский низинный, полезанский. «Comandante, me faeo sparàr na volta ai inglesi coea mitràlia?» А он отвечает: «Bon!»