Спина болит, но я не прикасаюсь к морфию, хотя и хочется, ты не представляешь насколько, продолжаю занятия йогой, когда нападает тоска, и я думаю о Соттомарине, о нашем детстве, о доне Вольтолине, отдающем свою пищу тому, кто голоднее.
И тогда я решаю излечиться от боли расстояния еще большей болью, и призываю Маркона побалагурить по-венециански. Сладость домашнего языка убаюкивает меня, я уже не чувствую себя далеко, я как будто дома.
17. Маркон
13 октября 1940 года
22 часа 15 минут
Уже много дней мы плывем без цели, бороздим зону нашего назначения вдоль, поперек и по диагоналям. Ночью выходим подышать воздухом и загрузить батареи, днем идем под водой, ведь это война, на которой никто не воюет, не видно врага и вообще никого. Только серая вода да мрачное небо, или наоборот. Из Бетасома не поступает сигналов о конвоях, которые мы должны подорвать. Даже «Радио Андорры» и то замолкло.
Тодаро устал, это видно. Устал и мучится в своем железном корсете, который скрывает под застегнутой доверху рубашкой. Вместе с корсетом он пытается скрыть свою боль, но я вижу, что он страдает, мне знакома эта боль. Она никогда тебя не покидает, где ты, там всегда и она. Эта боль сблизила нас в госпитале.
Сегодня вечером он попросил меня зайти к нему в каюту. Я с первого дня плавания сюда не входил и думал, что не доведется. Он усадил меня на свой стул. Снял с себя брюки, рубашку, нательную шерстяную майку, сел на койку в трусах и металлическом корсете, прислонившись спиной к переборке. Закрыл глаза и вскоре расслабился. На меня – ноль внимания. Как будто меня там не было. Я сидел, как треска под маринадом, боясь потревожить его своим дыханием, и так продолжается уже пять минут.
Странная ситуация.
Я только вращаю глазами, потому что они не производят шума. Рассматриваю его секретный мирок. На столике, кроме письма жене («Дорогая Рина…»), пузырек морфия, нераспечатанный, красная обложка «Магнетического журнала» за ноябрь 1930 года. На обложке написано «История оккультизма» и дальше «Оглавление: Ментальный план»…
Вдруг слышится его голос.
«Parlàme in venexiàn», – говорит он.
«In venexiàn?»[20] – отвечаю я вопросом на вопрос, как еврей.
«Да. На диалекте».
«E cossa gòi da dirte?»
«Quel che ti vuò. Pàrlame dei to sogni. Dee to pasión. Déa to faméja. Xé un ordine»[21].
На его лице обозначается едва уловимая улыбка, и я, не раздумывая, как всегда, когда исполняешь приказ, начинаю говорить:
«Ну да, о моей семье, притом, что я сирота, и моя семья – Военный флот. Давай лучше о семье моей жены: семья у них большая, всех не упомнить: зятья, невестки, свекры и свекрови, племянники, живут друг у друга на голове в фермерском доме на Сант-Эразмо[22]. Здесь, мне кажется, просторнее, чем когда я еду к ним в отпуск. По фамилии они Бóсколо. Славный народ. Крестьяне с незапамятных времен. На Сант-Эразмо у них земля, выращивают главный овощ на острове. Артишок. И белый виноград для просекко. Они корнями привязаны к земле. Моя жена отказалась ехать со мной в Таранто, Ливорно, а потом в Специю, предпочла остаться в деревне и детей наших вырастила там. Я там чувствую себя не в своей тарелке, но она взяла с меня слово, что когда закончится война и я вернусь целым, то уволюсь из флота и перееду туда».
Интересно, пока я рассказываю своему капитану на диалекте про свою семью, поскольку он мне приказал, я чувствую что-то странное и понимаю, что ни с кем, даже с ним, никогда не говорил о таких простых вещах. Поэтому я продолжаю, мне нравится быть здесь и говорить, я сам расслабляюсь и отдыхаю.
«Mé sogni. Mé pasiòn…»[23]
«Ну да, поеду к ним и займусь разведением ослов. Я люблю ослов, даже больше людей, это самые прекрасные создания Творца. Терпеливые, смиренные и строптивые, потому что ослы умные. Как они предупреждают удар палкой, как движением уха сгоняют муху. Мне нравится, с каким достоинством они опускают морду, с достоинством, которое присуще только им. И так нежно стоят на своих коротких ножках. Я люблю их больше людей, но пока за людей приходится отдавать свою шкуру».
Тодаро, кажется, расслабился и задремал, прислонясь спиной к переборке. От соприкосновения корсета с кожей вокруг бедер образовался фиолетовый обод. Как только я умолкаю, он показывает, что меня слушает, и повторяет: «Ослы… Красавцы…»
Я потихоньку встаю и кладу ему под голову подушку. Думаю, выйду на цыпочках, но как только я это подумал, клянусь, как он меня останавливает. «Останься здесь… И разбуди меня через часик».
Это весь его отдых.
«Un’ora la zé massa poco, Salvatór».
«Te gò dito un’ora… Zé un ordine».[24]
Глаза закрыты, он бормочет сквозь сон.
Я усаживаюсь на место.
В моем распоряжении час. Возвращаюсь к журналу в красной обложке: «Оглавление: Ментальный план в человеческой жизни. Оккультные силы: источник магии. Оккультные силы: гипнотические опыты. Индуистские учения: человеческий прах. Посвящение в индуизм. Некромантия. Чистый воздух. Наука и оккультизм».
Его грудь, закованная в металлическую клетку, ровно вздымается и опускается, лицо разгладилось во сне. Он наконец отдыхает.
«Un’ora la zé massa poco».
18. Муларджа
«Po cambiai su chi apo nau cun s’ordini de ainnanti, po serviziu de chistionis sìghidi puru pusti su dosci de su mesi de ladamini usendu s’ora de lei in s’istadi. Passu».
Из аппарата с треском доносятся фразы, которые только я могу разобрать. Младший лейтенант Антонио Мýллири, находящийся на новой базе итальянских подводных лодок в Бордо, кодовое название «Бетасом», радирует с французского трансатлантического эсминца «Адмирал де Грасс», на котором наш Королевский флот разместил свою радиорубку, и разговаривает со мной на кампиданском сардинском[25]. Я делаю в тетради заметки. Командир, старший помощник Маркон и радист Скьясси слушают, склонив голову набок, поскольку ничего не понимают.
Когда Мýллири говорит «Passu», я ему отвечаю: «Tempus. Du nau a su Cumandanti»[26]. Потом выключаю микрофон, беру свои заметки и перевожу командиру сообщение на итальянский:
«В порядке изменения предыдущего приказа, легальным для всех радиосообщений после 12 октября остается летнее время».
Эта мысль родилась у меня: использовать кампиданский сардинский для переговоров с «Бетасомом»: третья моя заслуга с начала нашего плавания. Первой была та, что я научил командира курить «a fogu aintru». Вторая – сбил английский истребитель, за что командир меня наградил. Третья – предложил разговаривать на сардинском, чтобы англичане ничего не поняли из наших разговоров с французской базой. До сих пор всё идут служебные сообщения, не имеющие большого значения, но ведь тут никогда не знаешь: а поскольку радистом на «Адмирале де Грассе» работает мой земляк Мýллири, хотя мы с ним не односельчане, я из Нурри, а он из Мандаса, близлежащей деревни, короче, я сказал командиру, обращаясь к нему на «вы», хотя он мне разрешил обращаться к нему на «ты», но я не осмеливаюсь: «Почему бы вам не предложить командованию держать связь с Мýллири на кампиданском? Это надежнее любой шифровки». Командир счел эту мысль замечательной, и с тех пор как мы в Атлантике, мы получаем служебные сообщения от Мýллири, зашифрованные на нашем языке, и я их перевожу для офицеров «Каппеллини». Отец будет мной гордиться. Он, пехотинец из «Бригады Сассари», потерявший ногу на плоскогорье Азиаго и награжденный бронзовой медалью «За воинскую отвагу», был недоволен моим призывом во флот, но когда он узнает, что я отличился на «Каппеллини» под командованием капитана Тодаро, будет мной гордиться.
Включаю микрофон и спрашиваю, всё ли на сегодня: «Grassia, Mùlliri. Non c’est atru? Passu»[27].
И вдруг неожиданно не всё: «Eja. Eja. C’est un avvisu erribbau immòi immòi. Anti singialàu unu bastimentu stranu meda in fundu a unu stragàssu militari ingresu in sa sutt’eozona de bardàna numeru unu andendu concas a nord-sud. Passu».
Я взволнован, поскольку понимаю, что это означает, выключаю микрофон и перевожу:
«Был обнаружен неопознанный корабль, за которым на отдалении следует британский военный конвой в зоне засады «Номер Один», по курсу север-юг».
Все воспряли духом, потому что зона «Номер Один» – наша. Этого сообщения мы ждали со дня выхода в Атлантику. Командир говорит: «Курс север-юг означает, что он плывет во Фритаун».
В громкоговорителе снова трещит голос Мýллири по-итальянски: «Муларджа, ты еще здесь? Прием».
Я отвечаю ему по-сардински: «Chei o Mùlliri, naramì. Passu»[28].
Но Мýллири продолжает на простом итальянском, как нас учили в Академии: «У меня сообщение для командира Тодаро. Командир, вы меня слышите? Прием».
Мы обмерли: Мýллири забыл сардинский? Командир берет у меня микрофон: «Я слушаю. Прием».
Словно заметив наше замешательство, Мýллири пускается в объяснения: «Я говорю по-итальянски, господин командир, потому что это личное сообщение. От лица моего кузена Эфизио Карéдду, электрика, которого вы оставили на берегу в Специи. Через три дня после вашего отплытия у него обнаружился перитонит. Срочно прооперировали. Не оставь вы его на земле, глядишь, уже бы помер».
Мы все смотрим на командира, который с трудом выдерживает наши взгляды. Мýллири продолжает: «Каредду просил передать вам свою благодарность, он и вся его семья кланяются вам, включая, с вашего позволения, и меня».
Командиру все труднее сохранять лицо сфинкса. Однако ему удается, и все, что он делает в конце концов – это шмыгает носом.