лом приклад немецкого карабина.
Пробуждение было тяжелым. С трудом смог открыть только один склеенный чем-то глаз, после чего посмотрел вверх. Судя по всему, я лежал на спине в каком-то сарае, перед глазами были балка и стропила, обшитые досками. Чувствовал я себя весьма хреново, как и любой человек, получивший контузию. Попытка глубоко вздохнуть привела к тому, что я закашлялся и после щелчка в голове вдруг стал слышать звуки. Справа раздалось шуршание соломы, и я понял, что сам лежу на ней. Перед глазами показалась голова Молчунова, перевязанная разорванной нижней рубахой.
— Товарищ капитан, вы очнулись! — Он попытался улыбнуться разбитыми губами. Два синяка под глазами симметрично располагались на его избитом лице.
— Помоги подняться, — прохрипел я пересохшим ртом.
Подхватив меня под мышки, Молчунов с трудом помог мне усесться, привалив спиной к стенке сарая. Дотронувшись до головы, я понял, что у меня такая же повязка, как и у радиста. Видимо, удар прикладом не прошел даром.
— Дывы, Фома Ильич, командыр проснулысь.
— Ну и что, Мыкола? Все равно немцы нас за комуняк принимают, несмотря на добровольную сдачу… — Справа сидели двое в форме красноармейцев и криво улыбались, глядя на меня.
Посмотрев на радиста, я спросил:
— Что за чмошники?
— Кто, товарищ капитан? Извините, не понял!
— Эти двое, кто такие?
— А, предатели, к немцам переметнулись. Сдались, а те их в сарае заперли, вот и злобствуют. Один вроде украинец, другой наш, русский, судя по говору — из Рязани.
Так как мы оба были контужены, то говорили громко. Предатели, с интересом прислушивающиеся к нашему разговору, недовольно заворчали.
— Ниче, и на нашей улице будет праздник. У немцев порядок. Попили нашей кровушки, хватит. Поступим к ним на службу — возьмем свое. Все, что у отца советы забрали, все вернем.
Слушать этот бред мне быстро надоело, и я спросил у Молчунова:
— Остальные где? — Радист молча показал глазами в угол. Повернув голову, я увидел двоих в комбинезонах. Лиц различить не смог, поэтому спросил: — Кто?
— Истомин. Его придавило кузовом, когда перевернулся бронетранспортер.
— Жаль парня. С остальными что?
— Немцы злыми были. Осокину еще и руку сломали, когда ногами били. Старшина до сих пор в сознание не пришел. Врач, когда нас осматривал, сказал, что у него контузия; когда старшина очнется, он не знает.
— Что за врач? Из наших?
— Да, товарищ капитан, военнопленный.
— Эти давно здесь?
— Когда нас принесли, они уже были.
Наши громкие переговоры были услышаны часовым. Дверь со скрипом открылась, и в сарай вошли три немца. Один из них был офицером СС в звании штандартенфюрера. Ого, целый полковник нас посетил. С интересом осмотрев меня, он сказал солдатам на немецком языке:
— Офицера ко мне в кабинет, — и вышел наружу.
Послышался звук запускаемого двигателя, машина, шурша покрышками, удалилась. Странно, что я не расслышал шум двигателя подъехавшей машины; наверное, на заглушенном моторе прикатились, вот и не слышал.
— Вставай, русская свинья.
Меня подхватили под локти и волоком вытащили из сарая. Как ни странно, обращались со мной довольно прилично. Держа за плечи, терпеливо ждали, когда у меня закончится головокружение. Откуда-то справа подошел невысокий худощавый мужчина лет сорока, в нашей форме и грязном когда-то белом халате, с медицинским чемоданчиком. За ним следовал немецкий солдат.
— Ну что же они вас так резко подняли. Осторожно нужно. Осторожно. — Открыв чемоданчик, он достал пузырек с прозрачной жидкостью и, смочив марлю, ткнул ее мне под нос.
От запаха нашатыря меня чуть не стошнило, но голова просветлела. Убедившись, что я более или менее в порядке, врач кивнул немцам. Те осторожно повели меня по улице, направляясь в сторону площади, где меня подбили. Идя по улице, я с удовлетворением смотрел на раздавленную и уничтоженную технику. Немцы, почувствовав мое настроение, больно сжали руки. По улице ходили солдаты и местные жители. Вдруг откуда-то справа выскочила старуха со злым лицом и заорала, что я уничтожил ее огород и разнес весь двор. Нагнувшись, она зачерпнула свежую коровью лепешку и швырнула ее в меня. Попала. Коровьи экскременты потекли по лицу. Немецким солдатам, державшим меня, это не понравилось, им тоже досталось. Поэтому они стали гнать ее от меня, не отпуская рук. Сразу обнаружилось, что конвоиров больше, чем я думал. Со спины показались еще два солдата и стали шугать старуху. Но та, вырвавшись, успела подбежать ко мне и плюнуть в лицо. Увернуться я не смог из-за державших меня солдат. Это им, похоже, понравилось, но старуху они все-таки отогнали. Постаравшись вытереть лицо о плечи, я продолжал идти вместе с конвоирами к площади. Бабка двигалась в отдалении, не переставая выкрикивать угрозы и оскорбления, я пристально посмотрел на нее, стараясь запомнить, и продолжил осматривать проделанную нами работу.
Из-за кунга «Опель-Блица» показался корпус моего танка. Уже не моего. Около него суетилось несколько ремонтников, восстанавливая гусеницу. Черт, надо было хоть гранату кинуть вовнутрь, чтобы он никому не достался. Хотя там оставалось очень мало снарядов для детонации. Подходя к дверям трехэтажного здания, в окна которого я выпустил несколько бронебойных снарядов, обернулся, бросив последний взгляд на свой бывший танк.
В кабинет я так и зашел с испачканным коровьим гов…м лицом. Штандартенфюрер с улыбкой наблюдал, как меня сажают на стул, и знаком отпустил конвоиров. Достав из великолепного портсигара папиросу, штандартенфюрер закурил. После чего спросил на плохом русском:
— Ну как вам гостеприимство местных жителей?
— Так себе. Оставляет желать лучшего, — ответил я на немецком языке, что заставило немца удивленно приподнять брови.
— О, ваше произношение великолепно. Для русского просто отлично!
— О, герр штандартенфюрер, вы мне льстите. Позвольте представиться. Вацлав Швед, служу в полку «Бранденбург». В шве моих галифе вы найдете мой опознавательный знак. В эту группу окруженцев попал совершенно случайно. Позвольте рассказать вам после того, как ваши солдаты достанут код. Сам, извините, не могу, все тело болит.
Разговор со штандартенфюрером затянулся почти на час после того, как его адъютант ушел пробивать опознавательный код. Мне даже принесли воды в тазике и полотенце, чтобы я мог умыться. Врать мне оказалось привычно. Только сложно было накладывать на недавние события. Поверил он мне или нет, но слушал внимательно. После допроса меня отвели обратно в сарай.
Пройдя в угол, где находились мои бойцы, сел рядом с радистом. Улыбнувшись, глядя на его синюшное лицо, тихо спросил, наклонившись к уху:
— Как у вас тут?
— «Пока все хорошо», — сказал индюк, направляясь за хозяйкой к колоде. — Кивнув на угол и криво улыбнувшись, радист добавил: — Когда вы ушли, эти двое пытались права качать, но я их послал.
— Старшина не очнулся?
— Нет, но Осокин пришел в себя!
— Да? Потом подойду. Есть возможность уйти отсюда. Будь наготове.
— Понял, — так же тихо сказал радист, его глаза радостно блеснули.
Пройдя к Осокину, спросил у бойца:
— Как себя чувствуешь, боец?
— Рука болит, товарищ капитан. Невезучая она у меня. То пуля, то перелом.
— Ничего, выберемся, сдадим тебя на руки красавицам медсестрам, будешь спать на белоснежной простыне и кушать кашу с маслом.
— Хорошо бы, товарищ капитан.
— Спи, сон полезен.
Еще почти час мы с Молчуновым общались, склонив головы друг к другу, под подозрительными взглядами соседей. Вот что странно, я точно получил контузию, а сейчас ее почти нет. Так, легкий шум в ушах, чего не скажешь про радиста. Речь его изредка начинала заплетаться, нормальный слух так и не вернулся. Я еще тогда заметил, когда сожгли мой первый танк, что пришел в себя после контузии довольно быстро. Странно все это… Отправив радиста отсыпаться, сам лег рядом и, прикрыв веки, начал прокручивать в памяти наш разговор с штандартенфюрером.
«Я буду вас называть вашим настоящим званием, гауптман. Кстати, какое у вас звание в разведке?
— Лейтенант Абвера, герр штандартенфюрер.
— Хорошо, лейтенант. Расскажите, что произошло с вами за последние два дня?»
Мой так называемый рассказ длился почти час, хотя я и старался врать правдоподобнее, вставляя ключевые моменты, происшедшие за это время. Например, командиром моей «тридцатьчетверки» был погибший рядовой Истомин, являющийся в действительности сотрудником НКВД. Повезло, что в танке на четыре человека экипажа нас оказалось пятеро. Я же за все время боя пролежал на днище танка, притворяясь сильно контуженным. Потому как являюсь честным солдатом Рейха и в своих стрелять не желал. Офицер проглотил эту ложь не моргнув и глазом. Поняв, что о нападении на оба лагеря я ничего не знаю, сразу потерял ко мне интерес. Почему-то его интересовало именно нападение на лагерь военнопленных, уничтоженная нами техника в селе его особенно не волновала. Дальше допрос быстро закончился.
Нас так и не накормили, и, хмуро вздохнув, я стал устраиваться спать. Сейчас я самый боеспособный из нас четверых. Еще через полчаса очнулся старшина.
— Ну что, Федя, как себя чувствуешь?
— Непонятно, товарищ капитан, — ответил старшина и начал ощупывать себя руками.
— О, слышишь уже хорошо.
Как ни странно, старшина был в более приличной форме, чем я думал. Походив по сараю туда-сюда, он лег рядом с нами, и мы с радистом начали посвящать его в наш план, получивший его полное одобрение. Закрыв со старшиной радиста своими телами от взглядов предателей, лежавших в противоположном углу сарая, мы позволили ему и дальше раскачивать длинный гвоздь, забитый в стену.
Толчок в плечо разбудил меня. Открыв глаза, я увидел темный силуэт склонившегося надо мной человека. Определив по торчавшим вихрам, что это старшина, спросил свистящим шепотом: