— Да вы не беспокойтесь, — уговаривал он, подмигивая. — Это не «гурьмовка», это обыкновенный самогон. Первач. Из сахара. Конечно, на травках. А «гурьмовка», настоящая, слегка отдает мочевиной. Алкаши пьют как газировку. А к запахам они принюхались. У нас вокруг любого пивларька земля пропитала мочевиной чуть ли не до Соединенных Штатов Америки. Уже давно известно, что «гурьмовка» — это пойло рабочего класса — дешовое и хмельное. Итээровцы, конечно, тоже пьют, когда уже все выпито и пить больше нечего. Не вам объяснять, пьяный интеллигент лакает что угодно, лишь бы оно было на халяву…
Иван Григорьевич слушал Дубогрыза и не слушал, раздумывая над странным тостом.
— Хорошо, что Мише не дадите погибнуть…
— Да не Мише, — возразил Дубогрыз. — Заводу. Наш завод был пущен ровно сорок лет назад. И в этот день, как по заказу, родился Миша Спис. О появлении у знатного отца наследника сообщили на митинге, посвященном пуску завода. Тут же отправили в роддом телеграмму. От имени заводского коллектива. А Мишин отец, Василий Семенович, формовщик, в этот час делал первую отливку первого снаряда для новой стотридцатмиллиметровой противотанковой пушки… — И, прервав рассказ, обратился ко всем: — Наш завод нам еще пригодится! Так, ребята?
Дубогрыза уже никто не слушал, разве что Иван Григорьевич. Всем хотелось высказаться.
— А должок за мной, — продолжал Дубогрыз. — Я помню.
— А я вот не помню, — сознался Иван Григорьевич, напрягая память: — Какой должок?
— Какой? Я обещал представить вас товарищу полковнику. Недавно видел этого грозного полковника. Он вспомнил вас и очень удивился. Стал горячо меня расспрашивать. А что я про вас знаю? Рассказал, как мы ездили в областной центр.
— И где вы его видели?
— Там же… В селе. Я ездил за продуктами. А за плавнями у них там база. Ну и подсобное хозяйство.
Дубогрыз говорил несвязно, сбивчиво.
— Они все там… Там дисциплина… Учеба. Сами себя обеспечивают. Что поделаешь, если государство не может. Без родни в селе вот все мы, — широким жестом показал на товарищей, — все мы были бы дистрофиками… А случись нашествие, слабосильные Родину не прикроют…
Догадался Иван Григорьевич, о каком грозном полковнике идет речь.
— Вам когда удобнее с ним повидаться?
— При первой же возможности.
— Усек.
Столовая гудела. Офицеры, бывшие военпреды, отмечали сорокалетие завода, а заодно и день рождения своего товарища.
Вскоре Дубогрыз, взглянув на часы и попрощавшись только с Иваном Григорьевичем, покинул застолье. Иван Григорьевич сравнил, как за океаном, в кругу коллег по Исследовательскому центру он участвовал в подобных попойках. Как здесь, так и там, чужих не было (Джона Смита они считали своим), и там, как здесь, пили не меньше, а может, и больше. И там, как и здесь, господствовал корпоративный дух. И здесь, как и там, говорили о повседневной жизни: о деньгах, о женщинах, и меньше всего о противнике. Здесь никто не ругал американцев, как и они не ругали русских. Хорошо, что был противник, а значит, были хорошо оплачиваемые рабочие места, в данном случае должности. Так что и здесь и там над умными головами витал дух противника. Никто друг друга не побеждал — существовало военное равновесие, названное политиками «холодной войной». И когда руководители Советского Союза перебежали из одной тарелки весов на другую, противник стал весомей — и советская супердержава взлетела на воздух, рассыпалась на отдельные княжества, и князья одного партийного клана разбежались по своим удельным княжествам. У кого же осталось традиционное чувство патриотизма, тот оказался не у дел, а некоторые, более строптивые, очутились в тюремной камере. Вся обстановка отличалась от Средневековья лишь тем, что бывшие члены бывшего политбюро не выкалывали друг другу глаза и не душили в застенках, хотя и выбрасывали из окон управделами, знавшими, куда ушли партийные деньги.
Как только партийные руководители предали свой народ, офицеры Прикордонного, пожалуй, первые ощутили, что по ним ударила Америка: военпреды оказались не нужны, и за океаном сразу же спало напряжение: Россия уже не представляла собой грозного монстра. Военная мощь России уже не излучала страх. Но страшней было другое: Америке не требовалось столь много военных. Военным, особенно высокого ранга, стало страшно терять работу. И умные головы Пентагона рассудили здраво: если противника нет, его надо создать, в противном случае будет тощим военный бюджет.
Пентагон ответил конгрессу: противником Америки на все времена останется Россия. Она одна на ближайшие десятилетия может выручить Пентагон. Ее нельзя добивать, как фашистскую Германию. С Германией тогда поспешили — настояли русские. И сами же русские просчитались. Тогда была бы Америка не врагом, а союзником. А Германию время от времени давили бы. Такова ее судьба. Она любит начинать войны, притом на чужих землях, а заканчивает обычно на своих.
Пока люди обладают огромным капиталом, они заинтересованы, чтобы в Европе было военное противостояние, иначе нищие перебьют богатых, и все станут нищими. Потом ловкие из ловких, став президентами и премьерами, опять обворуют свою нищую державу, опять станут обладателями огромных капиталов и опять будут с предельной жестокостью отстаивать свою власть — и кровавое колесо истории сделает новый оборот. Но в мире все тленно. Не исключение составит и колесо истории…
Вот какие мысли приходили в голову старому разведчику, пока он пил и закусывал в узком кругу бывших военпредов. Но там, в Пентагоне, и здесь, в заводской столовой, пили и закусывали разное: там — что душе угодно, здесь — что удалось достать в своих обедневших семьях.
Здесь в отличие от Пентагона было уютно, здесь были другие люди — свои по духу. Как их ему недоставало там, за океаном! Здесь свои были на расстоянии вытянутой руки. И это ощущение физической близости прибавляло сил, голова работала как никогда раньше. Даже в молодости, в труднейшие годы вхождения в роль «натурального американца», он не ощущал такого высокого вдохновения.
— И нам, Иван Григорьевич, пора, — подошел к нему совершенно трезвый Михаил Спис.
Улицу, по которой они ехали к Забудским, он узнавал, как свою родную: вот здесь он ходил в булочную, вот здесь сдавал бутылки, вот здесь его раздевали ночные грабители. А вот и знакомая, пятнистая от морозов и дождей «хрущевка». С учащенно бьющимся сердцем он поднялся на лестничную площадку пятого этажа, на стенах которой красовалась все та же надпись: «Игорь — чмо», а ниже, видимо, рукой Игоря: «Писал Козел».
Был полдень. Раньше в это время из школы возвращались младшие школьники. Возвращались шумно, с топаньем и криком. Но у школьников с началом холодов — каникулы. В январе их продлили до первого февраля. А если и дальше Украина не будет оплачивать российский газ, то, по заверению министра просвещения, каникулы продлятся до весеннего тепла.
В подъезде было тихо, как на кладбище. В такой тишине по домам обычно ходят нищие: «Помогите беженцам». За беженцев себя выдавали все, исключая разве что молодых цыганок. Обвешанные гирляндами детей, они требовательно стучали в двери, и, если им открывали, заявляли с порога: «Если не накормите, гром вас побьет об сухую дорогу». Но чаще в такой кладбищенской тишине орудовали элегантно одетые воры. Если в квартире никого не было, они вынимали отмычки…
Иван Григорьевич нажал знакомую кнопку звонка. Из глубины квартиры послышались шаркающие шаги. Потом — хриплый, пропойный голос:
— Женька — ты? Сгинь, сволочь!
— Это я, Анатолий Зосимович, ваш бывший квартирант.
За дверью послышалась возня. Что-то упало с вешалки. Щелкнул замок. Показалась небритая физиономия.
— А! — Хозяин расплылся в доброй улыбке, распахнул дверь в темную прихожую. — Заходите, проходите, гостем будете.
— Я не один.
Анатолий Зосимович заглянул через плечо своего бывшего квартиранта:
— Это ты? Миша! Дорогой Мих Вась! Сколько лет…
Жутко было подумать, что этот давно небритый, полупьяный человек известный изобретатель вооружения. Кольнула горькая мысль: «Вот что делает с людьми поражение державы, возвышавшими эту державу!»
В прихожей по привычке Иван Григорьевич стал искать выключатель.
— Не ищите. Женька вырвал и продал, — сказал Анатолий Зосимович. — Он и лампочки…Все вынес, наркоман проклятый.
Вернувшись с Севера, с заработков, Евгений Забудский за каких-то два месяца очистил родительскую квартиру. В зале оставался пока еще некогда зеленый, засаленный диван.
— А где хозяйка?
— На работе. Халтурка подвернулась. В школе трубы разморозили. Сволочи… Вот учителя и подрабатывают. Трубы меняют.
— Не женское это дело — трубы менять, — заметил Иван Григорьевич.
— А мужиков туда нельзя, — сказал Анатолий Зосимович. — Пропьют, сволочи.
Гости замечали, что хозяин был под тем градусом, когда сволочил всех и вся.
— Что ж это вы, уважаемый Анатолий Зосимович, не подсобляете Надежде Петровне? — мягко упрекнул Михаил и, чтоб хозяин не обиделся, польстил: — Вы же — механик — асс, любого слесаря заткнете за пояс.
— Заткну… Но мне туда — нельзя… Я что — не мужик? Пропью.
«И это лауреат Ленинской премии!» — с горечью подумал Иван Григорьевич. Он не знал еще, что инженер Забудский — почетный профессор нескольких арабских университетов, в том числе Багдадского.
В дни, когда американцы всей своей военной мощью навалились на Ирак, военный специалист Забудский отказался выехать на Родину — в безопасное место, своим умом и умением помогал дружественному народу отражать агрессора.
Иван Григрьевич уже был знаком с некоторыми его изделиями, и у него сложилось мнение, что этот изобретатель легкого ракетного оружия по таланту не уступает ружейнику Калашникову. Кумулятивная граната Забудского была испытана еще во Вьетнаме. Но сейчас, когда ему что-либо заказывали, он помогал только арабам. Его любовь к арабам была безмерной. И последнее изобретение — «Комарик» — реактивное ружье для ведения ближнего боя в закрытых помещениях, он тоже им передал, но, будучи хронически голодным, один экземпляр «Комарика», собранный собственными руками, продал какой-то кавказской фирме. Фирме нужен был «Комарик» для вскрытия сейфов — замки выжигать.