ан себя паскудить. А паскуде что — воруй и быстрей продавай. Вот и нужен сертификат качества: это чтоб отличить грешного от негрешного. А если не воровать — рухнет демократия… Откуда у правителей миллиарды?
— Оттуда…
— То-то же…
Вошла длинноногая секретарша, поставила перед мужчинами фарфоровый кофейник и на блюдечках две чашечки.
— Витя будет через полчаса.
— Дякую.
Секретарша удалилась. Славко Тарасович наполнил чашки горячей жидкостью.
— Ну, будь здоров.
— Будем.
За кофе разговор коснулся Анастасии Карповны.
— Она тобой довольна?
Иван Григорьевич намек понял. Можно было ответить, как спрашивал, — с вызовом. Но Славко — мэр. Тысячу раз пригодится. Сдержал себя.
— Ты что — ревнуешь?
— Боже упаси! — И запел, подменяя слова: «Что было, то было. Быльем поросло»… — Я к чему, Ваня, была наша Настенька, инкогнито, разумеется, у гинеколога. И гинеколог установил: пенсионерка Богович — беременна.
Сказал, как над ухом выстрелил.
— Шутишь?
Славко Тарасович сощурил осоловевшие глазки, стал похож на старого монгола, который всю свою жизнь откармливал себя, ни в чем не отказывая. И опять запел тенорком — он любил советские песни, потому что на них вырос:
— «И разведка доложила точно…» Моя разведка, Ваня.
— А это хорошо или плохо, что Настя беременна? — Иван Григорьевич старался не показать, что новость его оглушила.
— Смотря как посмотреть, — рассудительно говорил Славко Тарасович. — Плохо, что поздно спохватилась. Сколько случаев, когда племянники няньчат своих малолетних дядей. А хорошо, что Настя в наше говенное время остается верна своим принципам: любит жизнь. Даже если жизнь тебе — мачеха. — И опять запел: «Я люблю тебя, жизнь».
Ровно через полчаса распахнулась дверь, и Витя Кувалда, слегка сутулясь, словно стесняясь своего огромного роста, переступил порог кабинета.
— Прошу разрешения.
Его крупное, обезображенное шрамом лицо, светилось безмятежной младенческой улыбкой. «Скорценни, вылитый Скорценни», — невольно подумал Иван Григорьевич, сравнивая рэкетира с легендарным авантюристом.
— Входи, входи. Разговор будет. — Белесыми бровями Славко Тарасович изобразил недовольство.
Глава 45
— Я что-то не того? — Витя Кувалда посмотрел сначала на Славка Тарасовича, потом на Ивана Григорьевича. Прикинулся простаком.
Иван Григорьевич, чтоб не тянуть время и не словоблудить по околичностям, сказал:
— У меня, Юрий Алексеевич, пропал экспедитор Женя Забудский.
— Слышал о таком. Лауреат Ленинской премии.
— Сын лауреата.
— Давно пропал?
«И этот спросил: когда?» — отметил про себя Иван Григорьевич. Видимо, срок давности для них — немаловажная деталь.
— Пропал три дня назад.
— Может, он у своей знакомой? Если мужик что надо, женщина его отпускает не сразу.
— Относительно знакомой проверили.
— А может, у него она не одна? Вот у меня их несколько. И если я стану ставить в известность жену… Жене я так говорю: еду в командировку. И жена знает, могу вернуться, а могу и нет. Потому что беру с собой пушку.
— Ты ближе к делу, — жестко прервал его Славко Тарасович. — У них ЧП: кто-то разбил микроскоп, ну, тот, который твои хлопчики доставили из Германии… И вот потеряли экспедитора. Случайно?.. Вряд ли… Если фирме устраивают подлянку, узнай: кто? И побалакай. Чтоб у этих подлюк отпала охота причинять вред нашему другу. А вот ущерб пусть они возместят в пятикратном размере. — И к Ивану Григорьевичу для сведения: — Лучше доходит, когда бьют по морде, отбирая кошелек.
С мнением мэра Витя Кувалда всецело согласился, от себя добавил:
— У нас только бизнесмены пресекают беспредел.
Было странно это слышать из уст рэкетира. 3а полгода жизни в родном городе Иван Григорьевич усвоил: только те и осуждают, кому лучше известно: воры с негодованием говорят о воровстве, проститутки — о проституции, взяточники — о взятках, народные депутаты — о принятых ими законах. Перестройка научила людей говорить о себе в третьем лице. Неискушенный обыватель, слушая таких умельцев, не устает ими восхищаться: вот и pacкpeпoстились! И тот преуспевает, кто понял очевидное: лучше грешить и каяться, чем сидеть и помалкивать.
— Юрий Алексеевич, — заговорил Иван Григорьевич, выслушав заверение рэкетира о готовности пресекать криминальный беспредел. — Возле вас вращается хлопчик, по комплекции почти такой же, как и вы. У него золотая фикса. Нашего экспедитора видели в его компании.
— Понял, Иван Григорьевич. Разберусь. Если нет других поручений, позвольте удалиться.
Славко Тарасович небрежно махнул рукой, и рэкетир скрылся за высокой массивной дверью.
С молодых лет и особенно в годы работы в комсомоле Славко Тарасович усвоил в числе прочих одно немаловажное понятие: пить не пьянея — это искусство. Когда-то в годы учебы в Высшей школе КГБ этому искусству учили и будущего нелегала лейтенанта Коваля. Врач-консультант Мирон Абрамович Цырлин не уставал напоминать: «Ради всех основных богов — Саваофа, Аллаха и Яхве — не увлекайтесь таблетками, иначе испортите себе печень. Вся соль не пьянеть — в закуси. Лучше портить фигуру, но не печень. Для нее даже у богов запчастей нет».
Славко Тарасович увлекался не столько закусыо, сколько вьпивкой. Из всех видов жидкости предпочитал коньяк. Коньяк его взбадривал, как взбадривало Ивана Григорьевича кофе. С каждым годом человечество все яростнее тянется к наркотику. И если сегодня оно себя взбадривает войнами, то завтра и ежедневно ему будет достаточно соответствующей дозы того же героина. Его особенно любят в Америке. Чикагский банкир Николо Поберуччи, когда бывает раздражен поведением своего сына Георга, назидательно утверждает: «Советскую сверхдержаву погубили дураки, Америку погубят наркоманы».
Тогда этому высказыванию Иван Григорьевич не придавал значения — мало ли какую околесицу несет разгневанный банкир? — но, вернувшись на родину, оценил его по достоинству. Он увидел и услышал друга своей юности. Как-никак Ажипа-младший олицетворял собой элитное советское поколение.
Дети высокого начальства лес не рубили и тачки не катали, шли, как правило, работать в комсомол, из комсомола — в партшколы, из партшкол — в парткомы. В большинстве своем умом не блистали, но брали от жизни, что можно было взять. Их элитные сверстники в Америке тоже лес не рубили и тачки не катали, но заставляли работать мозг, чтоб затем умножать капиталы. А сушить мозги, в общем-то, скучное дело, и лучшее лекарство от скуки — кайф. Георг Поберуччи, сын банкира, мало чем отличался от сына кагэбиста Ажипы. Ажипа-младший пьет коньяк почти не пьянея, а Георг в тайне от родителей нагружает себя героином, и напрасно отец надеется, что сын без ущерба для банка возглавит совет директоров.
— Славко, ты не хотел бы стать банкиром?
— Хотенья нет, Ваня, но финансы позволяют, — ответил тот, не удивляясь, почему другу взбрело в голову спросить именно об этом.
— А как же вдруг «придут люди честные»?
— Я их не боюсь. Я при любой власти — власть.
Это было бахвальство, спровоцированное, видимо, коньяком. Когда Георг нагружал себя героином, тоже бахвалился и тоже не с меньшим размахом: «Джон, дружище, ты слышал, в России учреждена должность президента. Я куплю эту должность. Пойдешь ко мне советником?»
Славко Тарасович осушил еще рюмку, взглянул на часы. Было без четверти девять.
— Все, Ваня, служба кончилась. Поедем ко мне на дачу? Девочки будут.
— Спасибо. Меня ждет мой шофер.
Вышли вместе. Длинноногая секретарша поливала цветы.
— Будь здорова, Эльвира.
— До побачення, Славко Тарасович.
Рядом, в кабинете зама, часы с опережением пробили девять.
— Засиделись, однако, — извинительно произнес Иван Григорьевич. — И секретаршу задержали.
— Ну и что? — отозвался мэр. — У моей секретарши аж три выходных. А что касается остальных, те тоже уходят после меня. Вождь народов работал до четырех утра, и никто не роптал.
— Так ты же еще не вождь?
Славко Тарасович не обиделся, наоборот, был польщен, и тут же дал понять, что каждому — свое.
— Вождем народов, Ваня, надо родиться. Это редчайший талант, и он, Ваня, — от бога. Вот, к примеру, наш президент, да и российский, пошли на все, лишь бы у них что-то получалось, как у настоящих вождей.
— И убивать?
— И убивать, Ваня, тоже надо уметь. В этом искусстве только настоящий вождь думает о славе. Библия учит: ни к кому не питай никакой жалости — тогда ты будешь почитаемый богом. Российский президент хоть память о себе оставил: расстрелял свой Верховный Совет — и уже потомки вспомнят, дескать, был такой, критиковал непослушных. У Маркса как: самая действенная критика — это критика оружием. Наш президент и рад расстрелять свою Верховную раду, да кем?
— А национальная гвардия? — подсказал Иван Григорьевич.
Славко Тарасович ухмыльнулся:
— Ваня, ты с какой луны свалился? У моего дуболома Вити бойцов больше, чем у пана президента. И тем не менее этот самый Витя не смеет стать поперек дороги у Союза офицеров. Вот и соображай, Ваня, с какой стороны ждать второго пришествия вождя народов.
— Ты уверен, что он пришествует?
— А хрен его знает. Если явится с генеральскими лампасами под жовто-блакитным прапором, будет всего-навсего европейский Нестор Иванович. А если с замахом на весь бывший Союз, будет дядько с московским произношением и тоже с генеральскими лампасами.
— Как я тебя понял, — уточнил Иван Григорьевич, — ты, демократический мэр, жаждешь диктатора, притом любого колера?
— Что ты, Ваня! Мое нынешнее положение меня вполне устраивает. Ты к городу прислушайся. Вот он жаждет. Лет десять назад один маститый писатель сравнивал наш город с могучим дубом, на котором вместо желудей растут всевозможные боеприпасы. Дуб свалили. И лежит он при дороге, облепленный жуками-короедами.
— Но дуб, если он был здоровый, способен давать побеги, — опять заметил Иван Григорьевич.