Кроме ингаляторов, Славко Тарасович передал какие-то ящики.
— Что тут?
— Что… Завтра будет вся Николаевка пить чай с лимонами, а детворе набьет карманы сосательными конфетами… В общем, что увидишь, ничему не удивляйся, батя у меня со странностями: любит раздаривать, Обычно старики с возрастом жадней, а он, представь себе, все тот же.
Выехали в полдень. В пригороде задержались у бензоколонки. Пока Вася заполнял бензобак и в двигатель подливал масло, сзади, тоже на заправку, подрулила «вольво».
— Иван Григорьевич, приветствую!
Из шикарного салона иномарки — знакомая физиономия — Витя Кувалда! Косолапо выбираясь из машины, он, как всегда, сияюще улыбался, даже огромный шрам через все лицо его не безобразил.
Подошел, за руку поздоровался. В рукопожатии чувствовалась огромная сила.
— А я вас, Юрий Алексеевич, все собираюсь поблагодарить…
— За что?
— За Женю Забудского.
Витя Кувалда изобразил смущение, улыбка с лица исчезла.
— Пустяки, — сказал серьезно. — Вы же меня просили.
— А профессора Гурина ограбили, — продолжал Иван Григорьевич. — Даже дареный бинокль отобрали. Человек вышел смотреть комету…
— Комету? В наших краях? — удивился Витя. — А почему я не знаю?
— У вас хватает и земных забот.
— И то верно, — согласился тот. — В наше время в небо засмотришься — без головы останешься. Рынок ведь. А на рынке самый лютый зверь — конкурент. Вот и воюешь с ним где кнутом, где пряником.
И Витя Кувалда пустился в болтовню, видимо, чтоб уйти от разговора о профессоре Гурине.
— Конечно, без конкурента жить можно, — говорил он. — При социализме-то жили, но там был план. А тут два частника, и оба с деньгами. Не на жизнь, а насмерть бьемся за продавца рабочих рук. Он без нас пропадет, а мы без него. Диалектика. Закон единства и борьбы противоположностей.
— Вы изучали «Капитал»?
— Даже побывал в партии, — похвалился. — Правда, недолго. Мне нужно было съездить за бугор, поднабраться опыта. А беспартийных пускали не очень. Сочинил заявление: «Желаю строить коммунизм в первых рядах его строителей». Приняли. Я тогда был машинистом шагающего эскаватора. Деньгу загребал, куда тому директору. На одни мои взносы можно было прокормить секретаря горкома.
— Вы что кончали?
— Семь классов. И восемь лет пришлось на два университета.
— С семью классами в университет? — изумился Иван Григорьевич, учитывая, что у нас и невозможное возможно. Смутили университеты, куда принимают семиклассников.
— Туда, Иван Григорьевич, принимают и с двумя. Были бы заслуги.
По пути в Николаевку Иван Григорьевич поинтересовался у водителя:
— Ты Витю Кувалду хорошо знаешь?
— А кто его не знает?
— Он что — два университета закончил?
— Может, и больше, — сказал Вася и засмеялся, как может смеяться добродушный человек над непонятливым товарищем. — Один, я точно знаю, простого режима, а второй — вроде строгого. Потом была амнистия по случаю самостийности.
Серьезность, с которой отвечал ему на его вопросы Витя Кувалда, а потом, уже в машине, Вася, заставила Ивана Григорьевича улыбнуться: одурачили! Дед отстал от жизни — вот и спрашивает, о чем обычно помалкивают.
— А откуда у него шрам?
— Разборка, — со знанием дела ответил Вася. — Полоснули финкой. Так он их всех уложил. А срок дали за незаконное хранение оружия. Но тут, как я уже сказал, амнистия… Этому парняге всегда везет.
— Вы его уважаете?
— Как не уважать? У него одна вилла под Вашингтоном. По соседству с главным русским фармацевтом. А вторая — в Швейцарии. Там, говорят, кто-то из президентской команды купил кусок земли. Вот Витя к ним и присоседился. Богатые.
— А ты, Вася, хочешь быть богатым? — в лоб спросил Иван Григорьевич.
— А кто не хочет? — ответил тот, не отрывая взгляда от ровного, как полированная доска, шоссе. — Вам, Иван Григорьевич, проще. У вас голова! Это я заметил еще по экспедиции. Да и янки трекали, что вы не простой.
— Все-то тебе известно…
— Они меня выпытывали. Джери даже приглашал на выпивку.
— И ты им рассказывал?
— Что знал… Допытывались, как у вас с английским?
— И как?
— Сказал: по-украински доктор чешет классно. Спрашивали: откуда вы родом?
— И откуда же?
— Сказал: наш, прикордонский. А еще спрашивали, на каких судах вы плавали…
Разговор отклонялся в сторону, пришлось вернуться на прежнюю стезю:
— Вот у Вити семь классов, а за кордоном, как вы утверждаете, две виллы.
— Не утверждаю. Что люди говорят, то и я. И еще говорят, что капитал у него бандитский.
— И потому он самый богатый в городе?
— Да. Но если власть переменится, он смоется на свои виллы. Разве такие, как я, простят ему его богатство?
— А если он не смоется?
— Будет большая разборка. У меня уже сейчас на него руки чешутся.
«А парнишка-то зол», — отметил про себя Иван Григорьевич.
— Ты что кончал, Вася?
— Десять классов, — ответил тот и озорно улыбнулся, отчего конопатинки на его худеньком личике словно засверкали. — Мог бы, как Витя Кувалда, пройти и университеты, но семью пожалел. Жену. Дочку. Сына. Как же они без меня? Митька подрастает. За ним нужен глаз да глаз. В нашем лежачем городе самая короткая дорога — в шестерки. К тому же Вите Кувалде.
— Но город наш будет лежать не вечно. Не так ли, Вася?
— Дай-то бог, — вздохнул Вася. — Вы, я вижу, верите в возрождение. И я верю. Поэтому я — с вами… Были у меня предложения и позаманчивей. Я ведь служил в команде особого назначения. Моя военная специальность — диверсант. Вам я могу признаться. Недавно меня вызывали в военкомат. Какой-то хлыщ приезжал из Киева. Предлагал наваристую работу. Им, оказывается, нужны специалисты по дистанционным взрывам. Но я-то знаю, какой будет навар лично для меня. Взорву неугодного деятеля, и меня тут же прикончат. Чтоб никаких следов.
— Ты намекаешь, что и всем известного журналиста…
— Ничего не намекаю. Там была двойная или тройная гарантия. Это называется ликвидация по-монгольски. Вы, наверное, читали, как прятали могилу Чингизхана. Ту сотню, которая хоронила самого великого в Поднебесной, вырубила тысяча, а тысячу вырубил тумен. Так что могилу самого великого найдут еще не скоро. И не найдут киллеров, прикончивших журналиста. Их уже через полчаса ликвидировали и сожгли в крематории.
— А в нашем городе такое возможно?
— Нашему городу, Иван Григорьевич, до Киева, тем более до Москвы еще тянуться и тянуться. А на таких, как Женя Забудский, шестерок, алкашей достаточно. Им после дай бутылку денатурата — выжрут, не задумываясь, и через пять минут сдохнут.
Не утерпел Иван Григорьевич, полюбопытствовал:
— А что, по-твоему, толкнуло Женю на подлость?
— Женька давно уже на дне, — ответил Вася. — А донного купит всякий за малейший грош. Его купила фирма, вроде одесская. Та самая, что угробила Паперного. А в убийстве доктора Паперного — только я об этом вам, Иван Григорьевич, ничего ни-ни — вроде замешан наш мэр.
— Ему какой резон?
— Главврача убивать? В его же ведении была целая больница. А на эту больницу один одесский еврей глаз положил.
— И еврей еврея убил?
— Где речь идет о собственности, национальность не играет никакой роли. Тот, одесский еврей, задумал купить больницу. Там отличный навар на проститутках. Сначала он хотел договориться с Паперным, но Паперный ни в какую. Одессит дал взятку мэру, чтоб тот выставил больницу на аукцион. Мэр сказал: единственная преграда — Паперный. Теперь этой преграды нет. Скоро больницу продадут.
— Откуда у тебя эти сведения?
— Не спрашивайте… Вы проговоритесь — я исчезну. А буду жив — буду вам помогать.
— Хорошо. Не исчезайте.
— А что касается Жени, — продолжал Вася, — он встречался с одним типом. Я его засек. Он и вас обхаживает.
— С какой целью?
— Вам, Иван Григорьевич, лучше знать.
Вася уклонился от прямого ответа, и на это у него, видимо, были свои соображения.
«Верить ли ему?..»
За разговором не заметили, как скоротали время. Из-за покатого холма выплыли белые корпуса одноэтажных строений.
— Ложная Николаевка?
— Что вы! Еe нет на местности. Есть села, поселки, тысячи гектаров тополей и сплошные плавни.
Толком никто не знает, где она, Ложная Николаевка. Говорят, в войну вокруг одного важного настоящего аэродрома строили десятки ложных. Так и здесь…
Глава 53
Восьмого марта Тарас Онуфриевич Ажипа отметил свое восьмидесятитрехлетие. Крупный, кряжистый, совершенно седой, но не по годам подвижный, он и в этом возрасте сохранил подтянутость и молодцеватость. Его очень молодила стрижка «под бокс». Он еще заглядывался на молодиц. При виде бойких и пригожих, возбужденно покашливал в кулак, при этом непроизвольно крутил пышный казацкий ус.
Родился он на берегу Донца, в поселке под военным названием Третья Рота (теперь поселок входит в черту города Лисичанска). Отец работал машинистом паровоза на содовом заводе русско-бельгийского акционерного общества «Любимов, Сольве и К°». Мать при заводской больнице служила санитаркой. Чуть ли не с четырех лет Тарас научился читать. В больнице, в крепком краснокирпичном здании, стоявшем на склоне крутой горы, пол был выложен узорчатой керамической плиткой. На всех плитках было отпечатано одно слово: «Харьковъ». Это слово стало первым, которое прочитал Тарас. Рос он в больнице и на заводе. Но завод притягивал сильнее. Там отец катал его на маленьком, без тендера, паровозе.
Мальчик мечтал быть машинистом. Но жизнь продиктовала свою линию. Уже летом семнадцатого года рабочие Лисичанска установили у себя советскую власть. В октябре такая же власть победила и в Питере. Весной восемнадцатого Третью Роту заняли немцы, после немцев — петлюровцы, их желто-голубой флаг висел над управой ровно две недели. Потом опять была восстановлена советская власть. Поселковый совет организовал отряд самообороны, в него вступили отец и мать: отец — бойцом, мать — санитаркой. А когда л