Ивану Григорьевичу хотелось услышать, как именно перерождались партийные руководители, пока он, рядовой партии, с риском для жизни обеспечивал безопасность государства, того самого, которое развалили несколько человек. Остались они в прежних зданиях, но называют их уже не товарищами, а господами президентами. Опытный разведчик недоумевал, как он в логове врага устоял, не дрогнул, не предал дело, которому служил, а те, которым ничто не грозило, оказались мерзавцами. Покусились на доллары? Так денег у них и так предостаточно. Видимо, предположил он, таким стало общество: легко тиражирует выродков.
Женщины направились в спальный корпус, и вскоре оттуда вернулась Надежда Петровна, ведя за руку долговязого угрюмого подростка. Он скорей напоминал узника концлагеря, но никак не ученика интерната. В его больших и синих — маминых — глазах таился испуг.
— А это наш Игорек, — ласково представила его мать. — Поздоровайся с дедушкой врачом и с дядей Мишей. Дядю Мишу ты знаешь.
— Здравствуйте, — шепотом вымолвил Игорь. Ему никак нельзя было дать четырнадцать лет, от силы — восемь.
— Хочешь прокатиться? — предложил Михаил.
— Если можно… — сказал Игорь. — Только я не одет. На прогулку полагается спортивная форма.
На мальчике были потертые джинсы, истоптанные кеды и коричневый почему-то с черными заплатами пиджак. Уловив взгляд доктора, Надежда Петровна поспешила объяснить:
— Нам одежду подменили…
— И такое возможно?
— У нас все возможно, — ответил Михаил. — Мы — страна вселенских возможностей.
— Хорошо, Миша, я это запомню. А вы, Надежда Петровна, не стали объяснять начальству истинную цель нашего визита?
— Что вы, Иван Григорьевич! Нас бы тогда и к воротам не подпустили. Я сказала, что к Игорьку из Одессы приехал его дедушка, мой дядя.
Михаил после того, как прокатил Игоря на машине, остался копаться в двигателе, а Иван Григорьевич с Надеждой Петровной повели мальчика в березовую аллею. Эта посадка обрамляла унылые трехэтажки.
Накрапывал дождь. Угрюмую пасмурность скрашивал багрец березовых листьев. Надежа Петровна сняла с себя шерстяную кофту, накинула на зябкие плечи сына. Мальчик был неразговорчив.
— Тебя, Игорь, здесь не обижают? — спросил Иван Григорьевич.
— Нет.
— Он не признается, — уточнила Надежда Петровна. — Их тут бьют. И его тоже.
— За что?
— Скажи, Игорек, за что тебя бьют?
Мальчик молчал. В его глазах постоянно присутствовал страх, но страх не теперешний, а давний, как на фотографиях.
— А кого ты боишься? — допытывался Иван Григорьевич.
Мальчик, конечно, знал, кого или чего он боялся. Его страх Иван Григорьевич читал по глазам.
— Он пугается картинок, где нарисованы собаки, — подсказала мать.
— Хочешь, мы тебе найдем щенка.
— А он не будет кусаться?
— Своя собака не кусает.
— Правда?
— Правда.
Игорь впервые улыбнулся.
— А где щенок будет жить?
— У нас.
— Заберите меня домой! — Игорь забился в истерике.
С трудом мальчика удалось увести в спальный корпус. Здесь его уже поджидала директриса: за пять долларов она разрешила видеться с мальчиком ровно один час.
Уже по пути обратно Иван Григорьевич спросил, кто сказал Забудским, что мальчик у них слаборазвитый?
— У него испуг, — объяснял он как врач. — И в интернат вы его отдали напрасно.
Надежда Петровна, вытирая слезы, призналась:
— Мы его не отдавали. Настояла комиссия. Естъ у нас такая при горотделе народного образования. По ее решению слаборазвитых детей отправляют безвозвратно…
О подобных интернатах Иван Григорьевич был наслышан еще в Америке. Однажды тесть-сенатор проговорился: «Нам Россия будет поставлять своих детей. Но к этой акции надо Россию подготовить».
Глава 8
Уже на следующий день Надежда Петровна пошла по инстанциям. Игоря по настоятельному совету Ивана Григорьевича нужно было выручать немедля. Она написала заявление в горсобес. Оттуда ответили, что резолюция будет через неделю-две. В горсобесе нервически настроенная на посетителей работница, высокая с бегающими глазами блондинка, бывшая коллега Надежды Петровны (в прошлые годы она преподавала физкультуру) неинтеллигентно спросила: «А на хрена ты его забираешь?»
— Но его же там бьют! Он как был маленьким, так и остался. Совсем не растет.
— Зато сыт, — ответила бывшая коллега. — А у тебя-то, Надежда, и жрать нечего. Твой муж хоть и лауреат Ленинской премии, а толку? Небось и его все книжки ты вытаскала на рынок.
— Да вы что!..
— Знаю-знаю. Сама приторговываю. — И уже нагло: — Вот я, торговала бы телом, да кому я такая нужна? Гремлю костями. Так что я даже не конь, а всего лишь пешка в нашей рыночной игре. А ты, Надежда, забери свое заявление обратно. А там, гляди, подвернется золотой американец, выкупит у нашей державы твоего сына, и сынок твой в каком-нибудь Канзасе, извини за выражение, будет жить-поживать, как король на шахматной доске. Будет хвалиться спидоноскам от журналистики, что батя у него гениальный изобретатель, а маманя — заслуженная учительница Украины. Или ты народная? Хрен вас поймет. Нахватали званий, а теперь голодаете.
Она закурила сигарету, затянулась, бросила в урну.
— Ходите, канючите, не знаете, кому своих детей спихнуть… — и, видя, что посетительница вот-вот расплачется, переспросила уже участливо: — Разве не так? Благодари бога, что держава за свой счет содержит наших дебилов.
— Мой не дебил, — с дрожью в голосе возразила Надежда Петровна, — Он напуган. Это определил доктор.
Работница горсобеса подняла нафабренные ресницы. Над еле заметными бровями легкой зыбью теснились морщинки.
— Доктор? Откуда у тебя валюта?
— А он бесплатно.
— Он что — кретин?
— Я серьезно…
— Ладно, не дури. Я докторов лучше тебя знаю. На своего дебила извела чуть ли не все свои шмотки. Два кубка вынуждена была загнать какой-то грузинке, что якобы она, а не я, выиграла эти кубки в Монако.
С некоторых пор Надежда Петровна стала замечать, что многие интеллигенты в трудных обстоятельствах быстро превращаются в пошлых и вульгарных обывателей. Еще вчера изящно изъяснявшихся на чистом русском или украинском языке, они, став голодными и обносившимися, легко переходят на тюремно-лагерную феню, выдают себя за люмпенов.
Надежда Петровна знала, что у этой работницы, известной шахматистки Виктории Плющ, трое детей: две дочери и сын, мужа никогда не было — все дети от разных мужчин: где она участвовала в международных соревнованиях, там и беременела.
Дочери вроде благополучные, но их еще малолетними удочерила бездетная тетка, а сына до семи лет воспитывала бабушка, мать Виктории, доярка пригородного совхоза. Когда внук поджег бабушкин дом и из дома мало что удалось вынести, Виктория забрала сына в город, определила в обычную школу. В школе сын поджег склад учебных пособий. Мальчик, оказывается, любил делать пожары. Он плясал от радости, видя, как бушует пламя. С тех пор педагоги бесцеремонно обыскивают сына шахматистки и, найдя у него спички, жестоко его избивают. Все сходятся на мысли, что быть ему «диким гусем» — солдатом удачи.
Предвидя, что сын подожжет и квартиру, шахматистка обратилась с суд, чтобы ее лишили материнства. Просьбу удовлетворили с условием, что она будет платить алименты в пользу интерната, куда определят ее сына. Женщина охотно согласилась: в свободное от работы время полностью переключилась на шахматы и мужчин, как сама объясняла, чисто физиологически. Мать-доярка, видя перемены в жизни дочери, не без горечи говорила:
— Ты, Вика, отличаешься от коровы только тем, что корове бык требуется раз в год и то лишь на десять минут, а тебе мужик требуется на десять минут, но каждый день.
На свою мать Виктория не обижалась, да как было обижаться, если родительница ее кормила: у матери было приличное приусадебное хозяйство. Уже через год после пожара она его восстановила, о чем с гордостью хвалилась: «Доверили бы мне стану, я и страну на ноги поставлю».
И обстановку в квартиру она купила дочке. А вот квартиру Виктория получила как мать-одиночка. Тут, конечно, помогла взятка. На дом она пригласила к себе зампреда исполкома товарища Будко. Тот как человек сугубо прагматичный, от постели отказался.
— Тебе нужен ордер, — сказал он, — поэтому скрепим мою подпись баксами.
— Сколько?
— Учитывая твою бедность, полкуска.
Виктория не возражала. Из венской олимпиады она привезла некоторые вещи: две турецкие кожаные куртки и финский аппарат «секс-мужчина». Загнала их на местном рынке: куртки взяла Васса-перекупщица, мать бывшего начальника ОБХСС, а «секс-мужчину» пожелала иметь супруга директора хлебокомбината. Так что баксы у шахматистки были.
Кончая разговор с Надеждой Петровной, Виктория спросила:
— Ты знакома со Славком Тарасовичем Ажипой?
— Который мэр?
— Именно. Загляни к нему. Да захвати на всякий случай баксы. Но говори не с ним, а его замом паном Будко.
— Нет у меня баксов, — призналась Надежда Петровна. — А сына я все равно заберу.
— Дура, — сказала Виктория. — Ты в каком государстве живешь? Тебя за твою вольность так штрафанут, что твой муж, хотя и лауреат, без штанов останется.
— Как же мне быть?
Виктория нервическими глазами кольнула посетительницу:
— Обратись в фонд Сороса. Если твой муж еще не совсем пропил свои драгоценные мозги, пусть повкалывает на иностранцев.
Дома Надежда Петровна рассказала мужу и квартиранту о посещении горсобеса. Анатолий Зосимович, выслушав жену, прошелся матерком по начальству, а квартиранта спросил:
— Знаете, чем занимается этот фонд? — И сам же ответил: — Грабит дураков. В частности, Россию.
— Но мы же Украина!
На щетинистой щеке Анатолия Зосимовича — ухмылка:
— А чем отличается Украина от России?
— Ну, прежде всего, названием.
— Отчасти да, — согласился Анатолий Зосимович. — Русские и белорусы оставили в своем корне «русь». А вот наши предки, жители Приднепровья… Ясновельможные