- Да, мы, конечно, в школе проходили это по истории. Но что поделаешь, вся история человечества кровава. Начиная с Каина. Я говорю, Димочка, что нынешнее время - тоскливо и бездарно. Расслабляющий комфорт жизни на Западе. Тебе по электронной заявке доставят на дом все, что угодно, вплоть до живого кенгуру. Почему нет? А у нас, как всегда, муторно, масло и сахар по талонам, гнусное политиканство в центре, вечное копание в огородах в провинции.
- А что тебе, собственно, нужно?
- Мне хотелось бы, - сказала Настя, дымя сигаретой, - чтобы мужчины вспомнили, что они мужчины, а не сгусток протоплазмы в галстуке.
- Ну, я-то не ношу галстуки, - пробормотал я, не найдя достойного ответа на Настину филиппику.
Итак, в гостиную вошла, прикрывая зевок ладонью, Настя.
- Ну что, выспалась? - спросил Сундушников, показав в улыбке розовые десны. - Познакомься с корреспондентом "Большой газеты".
- А то мы незнакомы. - Настя милостиво мне кивнула: - Привет, Дима.
- Привет, - ответил я сдавленным голосом. - Как ты здесь очутилась?
- Так же, как и ты. - Она села за стол и приняла от Сундушникова рюмку коньяку. - Прилетела следующим рейсом, если тебе это важно.
- А зачем?
- Советую, Дима: задавай поменьше вопросов.
Выпив коньяк, она закурила и, отвернувшись от меня, тихо о чем-то заговорила с Сундушниковым.
- Молодой человек, - раздался тонкий голос Анциферова. - Вы передали факс в газету? Ну, спасибо. Вы свободны.
- Ступай, корреспондент, в свой номер, - добавил Недбайлов. - И не выходи до утра. Утром мы с тобой свяжемся, шиш.
Это тебе - шиш, подумал я. Вы меня выставляете, а я не уйду. То есть уйду недалеко.
Я спустился в холл, там была стойка небольшого бара, я заказал длинногривому бармену двести коньяку, бутерброды и кофе. Буду тут сидеть, пока не приедет Валя Сорочкин. Впрочем, омоновцы могут задержать его у дверей. Я медленно пил, ел и соображал, как поступить, если Сорочкина не пустят. За стойкой бара сидели двое парней - один был заросший, нестриженный, наверное, от рождения, второй - горбоносый, с мокрыми губами. Они пили, курили, на меня даже и не взглянули. Ну и черт с ними!
С площади донеслось тревожное завывание сирены скорой помощи. На втором этаже вдруг возник громкий спор - слов было не разобрать, голоса сердито гудели, упало и разбилось что-то стеклянное. Затем все стихло.
Прошло минут двадцать. Раздались шаги - кто-то быстро спускался по лестнице. Я поднял голову и увидел Настю. Отчетливо и как-то вызывающе стучали ее каблуки по ступенькам. Нестриженый и горбоносый соскочили с табуретов. Я тоже встал и шагнул к Насте, но те двое мигом возникли между нами.
- Мотай отсюда, кореш, - посоветовал горбоносый, приоткрывая пиджак, чтобы я мог разглядеть рукоятку пистолета, засунутого за ремень.
Настя молча шла к выходу. Я рванулся было за ней, но те двое ловко и крепко схватили меня под руки.
- Я же сказал, не лезь, козел, - повысил голос горбоносый.
- Настя! - позвал я.
Она обернулась, секунды три смотрела, как я пытался вырваться, а потом сказала:
- Отпустите его. - И когда я к ней подошел, подняла на меня свои серые сердитые глаза. - Что тебе нужно?
Тут на меня нашло. Я поклонился ей и сказал:
- Позвольте предложить, красавица, вам руку, вас провожать всегда, вам рыцарем служить.
Я полагал, она оценит ироническую интонацию, с которой я произнес фразу из оперы "Фауст". Она не приняла иронии, но взгляд ее смягчился. Черт возьми, разве мы не были любовниками?
- Хорошо, - сказала Настя. - Ты можешь меня проводить, рыцарь.
Вчетвером мы прошли сквозь цепкие взгляды омоновцев. На площади было ветрено и зябко. Темные, с закрытыми ставнями, киоски казались сторожевыми башнями. Порывы ветра швыряли в них обрывки газет, обертки и прочий мусор, перекатывали по площади пивные банки.
Вчетвером сели в черный ЗИЛ: нестриженый за руль, горбоносый с ним рядом, мы с Настей - на заднее сиденье. Машина тронулась.
Мы ехали по плохо освещенным улицам города, который когда-то в детстве казался мне красивым, зеленым. Деревья - акации, клены, каштаны - и теперь стояли длинными рядами. Но не было прежнего, давнишнего ощущения красоты. Затаившийся в предчувствии беды город у остывающего неспокойного моря. И я мчусь по нему незнамо куда с женщиной, которую люблю и которая мне изменила.
- Настя, - сказал я тихо. - Ни о чем не спрашиваю, только одно скажи, очень прошу: ты прилетела сюда к Братееву?
Она курила, пуская дым в приоткрытое окошко, и молчала. Ладно, не хочешь отвечать - не надо. Вдруг она сказала, глядя в окно:
- Братеев - мой бывший муж.
Я ошалело моргал.
- Так ты, - вытолкнул я из пересохшего горла, - ты что же... хочешь к нему вернуться?
- Еще не решила.
Кто-то из сидевших впереди пофыркал носом, словно услышал нечто смешное. А меня захлестнуло отчаяние. Вычитанные из книг вероломные женщины - их лиц я не различал, но у всех были рыжие гривы - хороводом кружились перед мысленным взором. Захотелось остановить машину и выйти... бежать от своей беды, от рухнувшей любви... от самого себя...
- Он груб, - бросила Настя, прикуривая от догоревшей сигареты новую, потому я и ушла от него. Но по крайней мере Братеев - настоящий мужчина.
- Ага... - Я мигом вспомнил, что, собственно, происходит. - И ты считаешь то, что он сейчас делает, настоящим, достойным делом?
- Может быть, и так. - Она помолчала немного. - Во всяком случае, это дело. Осточертела болтовня, треп, бесконечное воровство...
- Твой друг Сундушников, - вставил я, - украл бюст Инессы Арманд.
- Никакой он мне не друг, - отрезала Настя.
А ее горбоносый телохранитель обернулся и рыкнул угрожающе:
- Ты! Закрой свою форточку, понял?
В машине воцарилось молчание. Только нестриженый за рулем пофыркивал, словно черт нашептывал ему анекдоты.
Спустя полчаса машина выскочила из длинной аллеи тополей на пустырь, миновала несколько строений барачного типа и подъехала к схваченному бетонными плитами морскому берегу. Тут был длинный старый пирс на черных толстых сваях.
- Приехали, - сообщил нестриженый.
Я вышел из машины вслед за Настей. Горбоносый тоже выскочил и крикнул мне:
- Ты! Тебе дальше нельзя. Давай обратно в машину!
Я быстро шел по пирсу, на полшага отставая от Насти. Когда-то здесь, наверное, был причал яхт-клуба, но сваи давно подгнили, доски расшатались. Они стонали под нашими шагами, словно от боли.
В конце пирса темнели два силуэта, к ним-то и направлялась Настя. Горбоносый, непрерывно матерясь, хватал меня за руку, пытаясь задержать, но я всякий раз вырывался. Я не знал, что буду делать здесь, на продуваемом холодным ветром, стонущем и ухающем пирсе, в следующую секунду. Я просто шел, почти бежал за Настей. Мы достигли конца пирса, когда в одной из двух фигур я узнал толстомордого человека в зеленой шляпе, который давеча привязался ко мне в гастрономе, просил за сына... как его... Окурок... Нет, Огарок!
- Привет, Огарок! - воскликнул я. - Ну как, ты вычистил свои башмаки о штаны человечества?
Огарок хлопал на меня глазами.
- Зачем ты его привела? - спросил он. - Сама же просила не подпускать его...
- Все готово? - оборвала Настя Огарка.
- Готово, готово. И хурма погружена. Спускайся в шлюпку. По отвесной деревянной лестнице, прибитой к одной из свай, Настя полезла в шлюпку, качающуюся у пирса.
- Колька, отдашь фалинь, когда я крикну, - сказал Огарок своему помощнику, парню в кепке козырьком назад, и шагнул к лестнице, намереваясь, очевидно, спуститься вслед за Настей.
И тут...
Герои Стивенсона, Луи Жаколио, капитана Мариетта возопили в моем возбужденном мозгу: "Не трусь! Вперед! На абордаж!"
Я с силой оттолкнул Огарка от лестницы, он, взвыв, повалился навзничь на краю пирса. Опередив опешившего Кольку, я сорвал петлю фалиня с пала и с неожиданной для самого себя обезьяньей ловкостью прыгнул в шлюпку. Настя завизжала и упала на какие-то корзины. Хорошо еще, что я угодил в шлюпочный нос: загруженная корма как бы сбалансировала мой дикий прыжок. Бросив канат на носовую банку, я обеими руками оттолкнулся от сваи. Все это произошло в несколько секунд - шлюпка послушно отошла от пирса, качаясь на волнах. Сев на вторую банку, я схватился за весла, вставленные в уключины, развернул шлюпку и погнал ее к волнолому. Я видел, как темные фигуры на пирсе размахивали руками. Ветер доносил обрывки матерных слов. Я крикнул им:
- Эй, вы, черти! Сарынь на кичку!
Настя, сидя на корме, сняла свою джинсовую курточку и озабоченно счищала с нее что-то желтое.
- В чем это ты измазалась? - спросил я невинно, продолжая наваливаться на весла.
- Дурак! - зло взглянула она на меня. - Попрыгун чертов!
- А-а, понимаю, ты упала на корзины с хурмой. Бедненькая!
- Дима, поверни обратно к берегу. Немедленно!
- А как же твой бывший муж? Ты хочешь оставить его без хурмы? Ай-яй-яй, ведь он так ее любит.
- Перестань дурачиться! Поверни, говорю тебе!
- Что наша жизнь? Хурма! - пропел я. - Пускай Огарок пла-а-чет... Кстати, он-то кем тебе приходится? Любимым дядюшкой?
- Что-то ты очень веселый. - Настя смотрела на меня по-прежнему сердито, но, как бы сказать, не без интереса.
С волны на волну, с волны на волну - шлюпка шла резво под ударами моих весел. Хорошая шлюпка-четверка, полугичка. Дынная корка луны вынырнула из-за туч, снова заволоклась, опять вынырнула. Луне определенно было интересно посмотреть, чем кончится наше ночное приключение. Левее, там, где был порт, вспыхнул прожектор, повел голубой луч по акватории гавани.
- Если нас увидят и догонят на катере, - быстро проговорила Настя, - ты должен сказать, что мы брат и сестра, везем хурму в Гнилую слободу.
- Так-так-так. - Я покивал. - А потом мы зайдем за волнолом, он скроет нас от прожектора, и мы подойдем к крейсеру. Да?