Или как-нибудь попытаться устроиться на какую-нибудь службу? Нет, устраиваться он не умел и очень не любил наниматься.
Его товарищи, раньше чем идти в штаб за назначением, бегали по кораблям и подыскивали себе подходящее место, а он этого не мог. Он ни за кого не цеплялся. Ничего себе не выбирал и прямо шел, куда его назначат.
Вот так он и попал на «Дикую дивизию». В штабе морских сил получил предписание, взвалил на плечо мешок и пошел.
Когда-то, очень давно, на первый свой корабль он явился с превосходным чемоданом свиной кожи, но теперь нужно было уметь носить тяжести.
И кроме того, делать еще более трудные вещи.
Он сумел сохранить полное спокойствие, когда принимал дела дивизиона от своего товарища по выпуску Кости Патаниоти, а сделать это было совсем не просто.
Костя... самый смешной грек в истории человечества, самый горячий юноша в Морском корпусе. Теперь никакой горячности в нем не осталось и рядом с ним стоял караульный. Он был арестован.
Конечно, провоз контрабанды и торговля с финскими рыбаками — дело нестоящее. Более того — даже грязное. Но ведь сам Костя ни придумать его, ни выполнить физически не был способен.
И все кругом говорили, что он был всего лишь орудием в руках знаменитого Андрея Андреевича Скублинского, который остался на свободе и продолжал улыбаться.
Тут Бахметьев внезапно прямо перед собой увидел лицо Андрея Андреевича, бледное, круглое, с редкими волосами на макушке и ласковыми голубыми глазами. Так ясно увидел, что невольно зажмурился. Когда он снова раскрыл глаза, в каюте по-прежнему была темнота и только тусклый свет, падавший из иллюминатора, овальным пятном качался на противоположной переборке.
Он очень ослабел, и головная боль тугим кольцом сжимала ему череп. Оттого-то он и видел то, чего не было, и думал о том, о чем думать определенно не стоило. Скублинский был почти легендарной личностью, но черт бы драл такие легенды!
Бахметьев с трудом повернулся на бок и от нахлынувшей боли закусил губу. Потом накрыл голову одеялом, заставил себя закрыть глаза и медленно стал считать до ста. Но счет скоро перевалил за шестьсот, а сна все не было.
Это именно Скублинский в восемнадцатом году после конца старого флота изобрел яблочную пастилу из турнепса и торговал ею в ларьке на углу Гостиного двора. Отлично зарабатывал.
А потом был мобилизован на Красный флот, но и там процветал. Организовывал продовольственные отряды и с ними разъезжал по всей стране. Однажды привез себе живую корову, за которую отдал всего лишь испорченную фисгармонию[77].
Наконец летом двадцать первого года почуял, какие дела можно организовать на тральщиках, и принял в командование эту самую «Дикую дивизию». Вместо мин тралил преимущественно мыло. Ящиками закупал его на финских лайбах, а потом перепродавал в Питере каким-то спекулянтам. Говорят, сколотил себе форменное состояние.
И опять, прохвост, выскочил сухим из воды. Как только увидел вновь назначенного комиссара Лукьянова и узнал, что он бывший следователь военно-морского трибунала, быстренько сбежал на заградители.
А за него попался Костя, который выполнял его поручения... веселый грек Костя... Когда он сдавал дела, у него кадык двигался так, точно он что-то силился проглотить.
Он был очень рассеян и ни с того ни с чего сказал:
— А ведь я позавчера женился.
Нет, об этом просто нестерпимо было думать. И во рту был прогорклый вкус и в ушах — глухое гудение. Когда оно началось и почему не прекращалось?
Скинув с головы одеяло, Бахметьев приподнялся на локте и только тогда понял, что это гудел мотор. Подходил какой-то из катеров дивизиона.
По борту плеснула вода, и овальный отсвет иллюминатора пополз вверх. Потом где-то рядом прозвенел машинный телеграф, весь корпус «Сторожевого» вздрогнул от толчка и у самого иллюминатора заскрипели кранцы[78].
Красота! Неизвестный катер швартовался к борту флагманского корабля, и вахтенному даже не пришло в голову об этом доложить. Хорошенькая служба!
Впрочем, расстраиваться по этому поводу не стоило. Никогда не нужно расстраиваться из-за того, что все равно неисправимо.
Вот с комиссаром Лукьяновым тоже ничего нельзя было сделать. Молчаливый, с остановившимся взглядом... Черный и явно враждебный... Впрочем, к счастью, его можно было оставить в Кронштадте, и это было немалым утешением.
А может, следовало сказать —— утехой или успехом? И Бахметьев с радостью почувствовал, что слова путаются у него в голове. Теперь, кажется, он мог уснуть.
Но дверь внезапно распахнулась, и сразу вспыхнул нестерпимо яркий свет.
— Здравствуйте, — сказал медленный, хриплый голос.
Посреди каюты в сверкающем дождевике, с которого струйками стекала вода, стоял комиссар Лукьянов.
4
Катерный трал состоит из двух грушевидной формы буйков, к которым подвешена тралящая часть, снабженная подрывным патроном. В отличие от так называемых тяжелых тралов трал этот буксируется не двумя кораблями, а только одним. У каждого из его буйков имеется соответственное направляющее перо, и на ходу буйки расходятся в обе стороны, растягивая тралящую часть широкой дугой.
Мина заграждения, как известно, стоит на якоре, с которым она связана гибким стальным тросом, носящим название минреп. Захватив его, тралящая часть сразу отрывается от одного из своих буйков и пересучивается по минрепу, пока не подведет к нему подрывной патрон. Патрон, взрываясь, перебивает минреп, и мина всплывает на поверхность.
Так все происходит, если мину захватит тралом, но совсем иное случается, если мину заденет днищем тральщика.
Впрочем, размышлять об этом нет никакого смысла, да и к тому же некогда. Нужно думать о деле: о том, чтобы не запутать трал при постановке, о том, чтобы во время траления точно лежать на курсе, и еще о многом другом не менее существенном.
На «Орлике» взамен загулявшего минера пришлось назначить ученика Кожина с катера «Мороз». Бахметьев сам отвел его к тральной лебедки и приказал изготовить трал к постановке.
Кожин был нерешителен, работал медленно, но, в общем, разбирался.
— Так, — сказал наконец Бахметьев. — Теперь еще раз.
И Кожин снова повторил все изготовление трала.
Вероятно, командиру катера Дубову это очень понравилось. Он все время стоял рядом и, почтительно улыбаясь, кивал головой.
Возможно, впрочем, что причина его почтительности была совсем иной. Может быть, он почему-либо испугался внезапности прибытия комиссара Лукьянова и на всякий случай решил расположить к себе начальника.
Бахметьев пожал плечами. Все это ему было глубоко безразлично. Дубов мог как угодно улыбаться или хамить. И в том и в ином случае его запросто можно было взять в работу.
— Съемка в десять пятнадцать, — сказал Бахметьев.
— Есть, — почти подобострастно ответил Дубов.
Теперь Бахметьев был совсем не тем человеком, что ночью, и, если бы вспомнил кое-что из своих ночных размышлений, наверное, рассердился бы. Едва ли он теперь признал бы, что у него нет никакой власти над командой и что он даже вахтенного не может заставить служить как следует.
Он, однако, ни о чем не вспомнил, веселым шагом спускался по сходне на свой флагманский катер «Сторожевой» и даже насвистывал что-то из популярной в морских кругах оперетты «Сильва».
Особенно удивляться происшедшей с ним перемены не приходится. Ему было только двадцать пять лет, и под утро ему все-таки удалось поспать часа четыре.
Кроме того, стояла совершенно великолепная, просто небывалая для осени погода. Отличная видимость, полный штиль, яркое солнце в безоблачном небе и только легкая мертвая зыбь, по которой, качаясь, плавали огненные блики. В такую погоду тралить — одно сплошное удовольствие.
И наконец, ему как-то легче стало с комиссаром Лукьяновым. Тогда ночью Лукьянов молча снял дождевик, сел к столу и, опустив голову на руки, мгновенно заснул. Значит, он тоже до конца был измучен и от этого неожиданно стал Бахметьеву близким.
Спускаясь по трапу, Бахметьев все еще насвистывал и, войдя в свою каюту, сказал:
— Через двадцать минут снимаемся.
Лукьянов в ответ только кивнул головой. Он опять сидел у стола, но теперь был занят тем, что спичкой сортировал мусор, который только что выгреб из своих карманов. Отбирал махорку от хлебных крошек.
Это было очень трогательное занятие, и Бахметьев, улыбнувшись, посоветовал:
— Бросьте. У меня есть папиросы.
— Предпочитаю махорку, — ответил Лукьянов, не поднимая глаз.
Бахметьев сел на койку. Теперь хмурая внешность Лукьянова не производила на него никакого впечатления. Ему самому было слишком весело, и у него появилось озорное желание как-нибудь своего комиссара расшевелить.
— Вы женаты? — спросил он.
— Женат, — ответил Лукьянов. Он нисколько не был удивлен таким неожиданным вопросом.
— Что же жену с собой не взяли? Смотрите, какая погода для прогулки! — и Бахметьев рукой показал на сверкающее в иллюминаторе море.
Лукьянов на мгновение прекратил свою разборку мусора.
Потом сказал:
— Вы, говорят, не женаты.
— Нет, — подтвердил Бахметьев, — не женат.
— Вот и не понимаете, — все так же медленно продолжал Лукьянов. — От жены тоже отдохнуть надо.
Это было просто здорово. До такой степени неожиданно, что Бахметьев сперва не поверил своим ушам, а потом расхохотался.
Но лицо Лукьянова оставалось таким же хмурым и сосредоточенным. Что же это было? Шутка или совершенно неправдоподобный разговор всерьез?
— Мало, — заявил Лукьянов, искоса оглядывая свою кучку махорки. — Буду ваши папиросы курить.
Нет, наверное, это была шутка, и Бахметьев обрадовался:
— Сделайте одолжение, — но внезапно вспомнил: этот человек арестовал его друга и был готов арестовать его самого. А он почему-то старался с ним сблизиться. Почему?