— Куда вы лезете? Ошалели! Корабль мне поломаете!
Миноносцем разломать линкор, конечно, трудно, но на мостике «Пластуна» никому смеяться не хотелось.
— Лево на борт! — снова вскрикнул Андрей Андреевич.
— Лево на борту! — ответил бледный рулевой.
— Кранцы! Кранцы! — закричал кто-то на корме.
Ванты грот-мачты задели за одну из восьмидюймовых пушек «Республики» и со звоном лопнули. Потом к той же восьмидюймовке подошла шлюпбалка[86].
Страшно и вместе с тем почему-то весело смотреть, как ломается твой корабль. Слышишь скрежет стали и треск дерева, видишь, как одна за другой летят стойки, шлюпбалки, шлюпки, не можешь оторваться и ждешь, что будет дальше. И одновременно ощущаешь прямо-таки физическую боль и нестерпимый стыд.
Только когда миноносец окончательно остановился у грязно-серого борта линкора, Бахметьев сумел оторвать руки от поручня и стереть пот лица.
Миноносец был очень основательно разломан. Ему смяло правое крыло мостика и вдребезги разнесло моторный катер. Срезало отвод над правым винтом и переломало все лопасти самого винта. И вдобавок о якорный канат «Республики» распороло корму.
Сразу же его поставили в док, а Андрея Андреевича вызвали в штаб флота, откуда он больше не вернулся.
14
Временно в командование миноносцем вступил Бахметьев, но радости в этом было мало. Командовать стоявшим на суше кораблем было совершенно неинтересно, особенно когда остальные корабли готовились к первым после войны маневрам.
И жить в доке было жарко и скучно, и в уборную приходилось ходить на берег со своим ключом. Ключ этот, чтобы командиры не уносили его с собой в город, механик Короткевич распорядился приковать цепью к изрядной величины полену. Это тоже было противно, хотя и необходимо.
В штаб, в порт, на корабль, в контору завода и потом снова в штаб. А вечером — неизвестно куда. И никаких непрочитанных книг в судовой библиотеке не оставалось.
Но в один из вечеров Бахметьев на буфете в кают-компании нашел забытый Короткевичем том переписки Маркса и Энгельса. Книга оказалась очень непривычной и временами даже непонятной. Приходилось останавливаться и наново перечитывать страницу, чтобы докопаться до сути дела, и это раздражало. Но, с другой стороны, она была очень прямолинейной, острой и даже ядовитой. Ее хотелось читать.
И в ней, совершенно неожиданно, много говорилось о войне, и все, что говорилось, вдребезги разбивало все его прежние представления.
Он сопротивлялся. Он считал себя образованным человеком и ничего не желал принимать на веру. Но книга тоже ничего не принимала на веру, и бороться с ней он не мог. К утру он потушил свет, закрыл глаза и постарался как можно добросовестнее взвесить все, что прочел. И вдруг почувствовал, что он не образованный человек, а самый обыкновенный неуч.
Как ни странно, но это его обрадовало. Значит, какой-то выход из всего его внутреннего неустройства существовал. Значит, впереди могло быть много хорошего.
С этим чувством он заснул, а утром, проснувшись, был весел и насвистывал вальс из «Сильвы». За чаем шутил, а после чая совместно с механиком Короткевичем отправился на кладбище миноносцев добывать себе новый катер, взамен разбитого. Идя по стенке, перепрыгивал через всяческие наваленные на ней предметы, подговаривал Короткевича купаться и вообще вел себя как форменный мальчишка.
Подходящий катер нашелся на «Стерегущем». Мотор у него, по-видимому, был в полном порядке, и катер требовал только небольшого ремонта по корпусу.
Механик Короткевич решил заодно выдрать со «Стерегущего» две донки. Это было много проще сделать, чем без конца чинить свои собственные ломаные, и Бахметьев с ним согласился.
Потом стали думать: чем бы еще поживиться? Короткевич полез в машину, а Бахметьев спустился в кают-компанию. И в кают-компании внезапно вспомнил: этот самый миноносец «Стерегущий» поднял его из воды после взрыва на «Джигите».
Вон в той каюте он несколько часов пролежал без сознания, вот здесь, на диване, после страшной ночи пили чай, вот за этим столом узнал о гибели своих друзей.
Но теперь кают-компанию трудно было узнать: с дивана была содрана кожа, и стол с подломившейся ножкой лежал на боку.
От всего этого вместе взятого трудно было дышать, и, круто повернувшись, Бахметьев вышел наверх. Но наверху ему легче не стало.
Нет зрелища печальнее, чем вид покинутого, забытого боевого корабля. На палубе — ржавчина, грязь, обрывки троса, какие-то бидоны и ведра. Над головой — обгорелые, облупленные трубы, хлопающий по ветру рваный брезентовый обвес мостика, а еще выше — спутанный такелаж и сорванная антенна радиопередатчика. И полная пустота, и абсолютная безнадежность, и запах тления.
— Пойдем, — сказал Бахметьев и выскочил на стенку.
Теперь он был сосредоточен и молчалив, вся его веселость исчезла. Во что бы то ни стало нужно было оживить мертвые корабли, и лично он обязан был как можно скорее ввести в строй своего «Пластуна».
Чтобы его протертая маслом палуба блестела светлым металлом, чтобы корпус его дрожал от всех шести с половиной тысяч сил машины, чтобы орудия и торпедные аппараты были готовы к бою и все люди стояли по своим местам.
Но в штабе сообщили неожиданную и страшную новость: «Пластуна» решено было сдать на хранение — отправить на то же миноносное кладбище.
Он яростно запротестовал, но флагманский механик от него отмахнулся: плавучих гробов у него было больше чем нужно, и всех ремонтировать завод не мог. Не имел никакой возможности.
Бахметьев бросился прямо к начальнику штаба. «Пластун» был отличным миноносцем, а совсем не плавучим гробом. За такие слова флагманскому механику следовало дать суток двадцать. Выкидывать из флота боевую единицу было настоящим преступлением. Чистейшей контрреволюцией.
Начальник штаба слушал не перебивая. Опустив голову, рисовал на бюваре какой-то сложный многогранник. Когда Бахметьев закончил, сказал:
— Я вас понимаю. — Помолчав, подумал и вдруг резко перечеркнул написанное: Ничего не поделаешь. Ремонтных средств у нас действительно нет, и людей тоже не хватает. В первую очередь нужно налаживать наши лучшие корабли. К примеру — «Новик». [87]
Конечно, «Пластун», построенный сразу после японской войны, уже устарел. Конечно, «Новики» — большие миноносцы новейшей постройки — были ценнее. Но все-таки как отправлять свой корабль на кладбище? Свой собственный корабль!
— Вот что, — снова заговорил начальник штаба. — Мы вас назначим старшим помощником на один из «Новиков». Там вы будете нужнее.
Бахметьев вышел от него молча и в коридоре неожиданно столкнулся лицом к лицу с Лукьяновым.
— Здорово, — сказал Лукьянов. — Глупости ты написал в своем научном сочинении.
— Сам знаю, — с досадой ответил Бахметьев. Оттолкнул Лукьянова и пошел к выходу. Но все-таки не выдержал и остановился:
— Корабль мой на свалку свозят.
— Свозят? — подняв брови, переспросил Лукьянов. Внимательно посмотрел на Бахметьева, подошел и положил руку на плечо: — На другом служить будешь.
15
Теперь Бахметьев был помощником командира на большом и превосходном миноносце «Лассаль», и миноносец его зимовал на правом берегу Невы, у Николаевского моста.
Особенной службы зимой не бывает, а до квартиры на углу Шестой линии и Среднего было не больше двадцати минут ходьбы.
Он очень подружился со своим сыном Никитой. Из обрубка дерева построил ему настоящий трехмачтовый фрегат и вместе с ним пускал его в ванне. Читал ему Брема[88] и рассказывал всяческие истории о знакомых судовых собачках. Иные сам сочинял.
Мальчишка оказался смышленым и не лишенным чувства юмора. А жилось ему неважно: характер сестры Варвары становился все более и более сварливым.
К тому же она начала красить губы и любезничать с каким-то нэпманом, который по виду и манерам мог бы быть младшим братом блаженной памяти Андрея Андреевича.
В квартире пахло смесью духов «Убиган» и оладий на подсолнечном масле — Варвара деятельно готовилась к приему своего любезного спекулянта. А на улице светило зимнее солнце и стояла отменная морозная погода. Бахметьев взял Никиту и вышел с ним на воздух.
Сперва они без всякой цели шли по направлению к Неве, а потом Бахметьев вспомнил: нужно было пройти в управление порта похлопотать насчет дров, и они пошли через мост.
На мосту рассуждали о том, какого бы им завести ручного зверя, но внезапно их разговор был прерван.
— Васька Бахметьев! — сказал чей-то удивленный голос, и Бахметьев остановился.
Перед ним, в меховой шапке с ушами и потрепанном штатском пальто, стоял Вадим Домашенко, друг и приятель Домашенко, с которым они когда-то кончали корпус.
— Вадим! Сколько лет не видались?
— Без малого пять. Порядочно дел наделали за это время, а?
Несмотря на свою непрезентабельную внешность, Домашенко выглядел таким веселым, каким никогда не бывал в корпусе. Он имел на то все основания и, взяв Бахметьева под руку, немедленно их выложил.
Флот, в сущности, никогда его не привлекал. Болтаться на кораблях, стрелять из пушек — какая радость? Гораздо интереснее делать вещи. Настоящие нужные вещи.
После демобилизации в восемнадцатом году он сразу поступил в Электротехнический институт. Конечно, было голодно, холодно и черт знает как трудно, но все-таки он его кончил и уже стал инженером.
И работы было сколько угодно, а дальше предвиделось еще больше, потому что страну нужно было электрифицировать — дать хороший, яркий свет во всю эту кромешную старинную темноту и наново перевернуть жизнь миллионов людей.
Он говорил с несвойственным ему увлечением. О Ленине, о строительстве гигантской электростанции на Волхове