Как-то в середине зимы, уже в гвардейском полку, Дулькину поставили задачу разведать вражеский аэродром, выявить расположение зенитных батарей, стоящих на его охране. Полет совершался ночью. Ночь была светлая, лунная, небо — без единого облачка. Вышли в район аэродрома. По разведчику не стреляли: по-видимому, противник не хотел демаскировать свои огневые точки. А экипажу хорошо были видны самолеты на стоянках: в стороне от взлетной полосы стояли бомбардировщики, ближе — истребители. Штурман Саноцкий быстро наносил на схему условные значки и цифры. Его наблюдения дублировали радист и воздушный стрелок.
А огневые точки врага по-прежнему молчали. Дулькин решил растревожить осиное гнездо, чтобы засечь средства противовоздушной обороны. На стоянку самолетов сбросили несколько фугасных бомб. Тут-то и началось! Машину окружило плотное кольцо разрывов, лететь с бомбами стало опасно. Штурман сбросил оставшийся груз. В тот же момент его ослепило. Машину резко швырнуло вверх, у летчика вырвало из рук штурвал. Стрелок-радист ударился лицом о пулемет, воздушный стрелок — головой о борт самолета...
Когда Павел убедился, что моторы работают нормально и машина слушается рулей, он сделал перекличку экипажу. Стрелок ответил, что он невредим, пулемет [204] исправен. Радист доложил: «Сам цел, кабина имеет много пробоин». Штурман долго не отвечал, затем с трудом выговорил несколько слов, из которых можно было понять, что он еще не пришел в себя. Несколько позже доложил, что разбито остекление кабины, вырван люк, разбиты приборы. Командир без его помощи вернулся на аэродром, посадил машину...
Утром окружившие самолет техники и инженеры поражались: «Как он долетел? У машины совершенно нарушена аэродинамика». В штурманской кабине не осталось ни одной целой стенки, из фюзеляжа и крыльев вырваны большие куски обшивки, с кабины стрелка сорван колпак... Проанализировав все происшедшее, установили: в момент отделения бомб от самолета во взрыватель одной из них попал осколок зенитного снаряда...
В этих условиях экипаж не растерялся, не поддался панике. Оценив обстановку, летчик нашел в себе силы привести почти неуправляемый самолет на свой аэродром. Осматривая искалеченную машину, инженеры не переставали удивляться ее живучести: «Танк, а не аэроплан!» Восхищались ее создателями.
Летчики с уважением бросали взгляды на Дулькина: «Молодец!»
У каждого своя специальность, свой взгляд...
* * *
Улетают на задание самолеты, и на аэродроме воцаряется тишина. Но это не покой. Все, кто остается на земле, долго смотрят вслед улетевшим. Потом расходятся по своим местам, делают какое-нибудь дело, но разговаривают мало. И все время поглядывают на небо. И вот кто-то кричит:
— Идут!
— Один, другой, третий... — вслух считает каждый.
— Двоих нет, — вырывается вздох. И все стихают. И еще напряженнее смотрят в небо — может, появятся? Может, отстали? [205]
— Бесов сел в Геленджике, — хмуро говорит первый из приземлившихся летчиков.
А Дулькин? О нем не спрашивают. Ждут. Ждут еще. Потом кто-то молча снимает фуражку... Идет война. И как бы ни был умел и хладнокровен летчик, точен и сообразителен штурман, смекалисты и искусны стрелки, а гибель в бою может постигнуть любой экипаж. Война неумолима, и единственной гарантией жизни каждого может быть только победа всех!
Так я примерно думал в тот день.
Так, вероятно, думали и все мои товарищи. [206]
Часть вторая. Идет война...
Продолжение одной записи
«С боевого задания не вернулись...»
Такая запись в журнале боевых действий полка означала, как правило, то же, что и «сбит в воздушном бою», «сгорел в воздухе», «взорвался от попадания снаряда»... Разница в том, что свидетелей не было: или вылет был одиночный, или самолет отбился от группы и уже после взорвался, сгорел, упал...
В наземных войсках этой записи соответствовало «пропал без вести». Горькие слова, оставляющие каплю надежды. До сих пор еще ждут «пропавших» во многих семьях, во многих домах.
Были случаи, возвращались...
Были случаи и у нас.
Ранее я рассказал об экипаже одного из лучших летчиков полка капитана Федора Клименко. 19 декабря 1942 года в журнале боевых действий против его фамилии и фамилий его товарищей появилась эта печальная запись: «С боевого задания не вернулись...» Их считали погибшими. Но оказалось не так.
Расскажу все по порядку, как рассказали мне они сами, в частности штурман Михаил Гордеев, с которым я был знаком ближе всех.
* * *
Это был их двести пятьдесят седьмой боевой вылет. Вечером Клименко и его штурман были по тревоге вызваны в штаб. [207]
— Что бы это значило? — гадал по пути Гордеев. — Ведь мы только что прилетели с боевого задания.
— Потерпи, Миша, — отвечал спокойный Клименко. — В замыслы начальства все равно не проникнешь. Во всяком случае, думаю, спать нам сегодня с тобой не придется.
Вот и штаб.
— Как себя чувствует экипаж? — с порога спросил подполковник Канарев.
— Готовы исполнить любой приказ! — в один голос ответили Клименко с Гордеевым.
— Хорошо, — внимательно оглядел их командир. — Необходимо срочно выполнить специальное задание. Свободных экипажей, подготовленных к ночному полету в сложных метеоусловиях, сейчас нет. Придется лететь вам. Подойдите к карте...
Задание заключалось в том, чтобы сбросить парашютиста на территорию, занятую противником, в строго определенном районе. В целях маскировки нанести бомбовый удар по железнодорожной станции Мелитополь. Маршрут предоставлялось выбрать самим. Высоту для выброски определить на месте в зависимости от погоды, но не менее четырехсот метров. Вылетать немедленно на уже подготовленном самолете другого экипажа.
— Есть! — уточнив район выброски, ответил Клименко.
Тут же в штабе Гордеев проложил маршрут, произвел все расчеты.
— Порядок, штурман? — спросил Клименко.
— Карта мелковата, командир. Трудно выйти по ней на эту деревню, много их там...
Пошли к начальнику штаба. Тот без разговоров отдал свою крупномасштабную карту. На ней Гордеев без труда наметил характерные ориентиры на подходах к деревне Троицкое, в восьмидесяти километрах восточнее Мелитополя. [208]
На аэродром приехали уже ночью. У самолета стояли парашютист и начальник парашютно-десантной службы бригады капитан Соломашенко.
— Самолет к полету готов! — доложил техник.
— Все данные для связи и опознавательные «свой-чужой» имею! — отрапортовал стрелок-радист Гусев.
Клименко вопросительно обернулся к пассажирам. Соломашенко молча кивнул.
— По местам!
Майор с парашютистом заняли кабину воздушного стрелка: его в этот полет не взяли.
Погода была скверная, видимости почти никакой. Резкий, порывистый ветер.
Взлетели. Сплошная облачность высотой триста — четыреста метров. Самолет приходится вести вслепую, по приборам. Клименко не привыкать. Опытный летчик, воюет с первых дней войны. Гордеев — тоже.
— Будем надеяться, командир, что в районе Керченского полуострова погодка разгуляется.
Но этого не случилось. Дальше меж облаков лететь было нельзя: впереди горы.
— Что будем делать, Миша?
— Нужно пробиваться вверх, командир!
Моторы загудели с натугой. Стрелка высотомера отсчитывала одну сотню метров за другой. Вышли за облака. Пройдя Керченский полуостров и часть Азовского моря, стали снижаться: впереди в двух десятках километров должна находиться цель.
— С какой высоты будем бомбить? — посоветовался Клименко со штурманом.
— Держи пятьсот!
Земля здесь просматривалась хорошо. Слева тянулась железная дорога на Мелитополь. На станцию зашли с юга. Гордеев увидел товарные эшелоны, решил бомбить с ходу.
— Ложимся на боевой! [209]
Зенитного огня не было. Очевидно, появление бомбардировщика оказалось для противника неожиданностью.
— Сброс.
Тут же засверкали разрывы зенитных снарядов. Один блеснул совсем близко, машину тряхнуло. Правый мотор стал давать перебои, в кабине запахло маслом. Клименко вывел машину на основной курс — к месту выброски парашютиста. Оглянувшись назад, увидел: на станции горели вагоны...
Штурман все чаще сличал свою крупномасштабную карту с местностью. Надо было обеспечить наиболее точное приземление разведчика, чтобы, не теряя времени, он вышел к условленной явке. В стороне осталось село Троицкое. Михаил подал команду стрелку-радисту Гусеву:
— Приготовить пассажира к прыжку!
— Все готово!
— Прыгать! — скомандовал штурман, спустя полминуты.
Но парашютист не выпрыгнул. Клименко и штурман подумали, что он замешкался. Еще дважды заходил на цель поврежденный самолет, но парашютист так и не покинул кабины. Наконец Гусев доложил, что у разведчика плохо с сердцем.
На последнем заходе правый мотор заклинило полностью.
На землю полетела радиограмма: «Имею неисправность, возвращаюсь!» Командир решил в темную ночь, в сложных метеорологических условиях добраться на израненной машине до своего аэродрома.
Вскоре самолет стал заваливаться на крыло. Клименко передал Гордееву, что у него не хватает сил удерживать машину в горизонтальном полете. Штурман поставил в своей кабине ручку в рабочее положение, откинул педали. Еще некоторое время они вдвоем кое-как [210] удерживали самолет в нормальном положении. Но машина катастрофически теряла высоту, А внизу было море....
Через полчаса стрелка высотомера подошла к нулю. Дальше лететь было нельзя: машина неизбежно врежется в воду. Летчик включил крыльевую фару: до воды оставалось метров десять — пятнадцать. Остановил мотор и, высоко подняв нос самолета, пошел на посадку.
Самолет коснулся поверхности воды хвостовой частью. От удара хвост отвалился. В тот же момент Гордеев услышал крик. Кричал парашютист: он вывалился через образовавшееся в фюзеляже отверстие. Спасательного жилета не нем не было...