— Пора начинать!
Он вошел в столовую, раскланялся и отчетливо произнес, как всегда, слегка картавя: «Здравствуйте, друзья!», потом сел за стол и положил перед собой «Чтец-декламатор».
Студенты и курсистки с трудом разбирались в программах политических партий. Их объединяла ненависть к царскому строю, и они готовы были отдать все силы на борьбу с самодержавием. Один из студентов поднялся с места и, пробираясь между стульями, приблизился к столу, и тут все увидели, как Сергей, подняв брови, радостно посмотрел на студента и, протянув руку через стол, произнес:
— Здравствуй, Николай! Вот так встреча!..
По всему было видно, что им хочется поговорить, но Люся подняла руку и воскликнула:
— Друзья! Мы начинаем наш литературный вечер. Товарищ Сергей, приехавший из Питера, прочтет свои стихи.
Сергей обвел всех взглядом и тихо заговорил:
— Стихов, как вы понимаете, читать я не стану, а буду говорить о задачах революционной молодежи. Все вы, бесспорно, считаете себя революционерами, у каждого из вас в груди бьется пламенное сердце свободолюбца, но не все вы боретесь против царизма.
— А вы-то сами боретесь? — спросил актерским голосом студент, одетый в кремовую косоворотку, стянутую в талии черным шнурком с длинными кисточками. Он небрежно держал на коленях студенческую тужурку, а левой рукой теребил свою каштановую бородку. У него было продолговатое лицо, гладкие, причесанные набок светлые волосы. По тому, как этот студент держал себя, как манерно он задал Сергею вопрос, можно было безошибочно причислить его к тем, кто мнит о себе чрезмерно высоко.
Сергей уловил эту черту в студенте, и, хотя ему впервые пришлось выступать перед аудиторией, он не смутился и ответил:
— Если у вас еще есть демагогические вопросы, то задайте их после доклада, и я вам отвечу.
Эта отповедь сразу расположила многих к петербургскому «поэту».
— Одни из вас сочувствуют меньшевикам, — продолжал Сергей, — другие эсерам, третьи — большевикам. — Он иронически посмотрел на бородатого студента и с мягкой подчеркнутостью произнес: — Вас я отношу ко второй группе.
— Вы не ошиблись, молодой человек, — ответил противник.
— Ведь от вас, эсеров, разит за версту, — не остался в долгу Сергей.
— Съели, Пчелкин! — обрадованно воскликнула Люся.
— Этому юноше трудно меня переспорить, не то что убедить.
Сергей вспылил, но не настолько, чтобы сказать грубость. Напротив, он немного помолчал и, приглушив пыл, произнес:
— Ваша манера изъясняться может понравиться романтической девушке, а здесь собрались серьезные люди, и каждый, надеюсь, сам разберется в том, что я скажу.
Он пробежал взглядом по лицам собравшихся:
— Не так ли, коллеги?
— Безусловно! — отозвался из угла баском студент, втиснувшись в узкое, с подлокотниками, кресло.
Сергей почувствовал, что вниманием аудитории нужно тотчас завладеть, иначе все превратится в обычную студенческую сходку, где каждый станет выкрикивать свое. Поднявшись со стула, он возвысил голос:
— Назовем вещи своими именами: социалисты помогают своим правительствам одурачивать рабочий класс и отравлять его ядом шовинизма. Только одна партия, партия большевиков, занимает последовательную позицию.
Его слова заставили всех насторожиться. Лишь Пчелкин, кичась своим независимым видом, равнодушно слушал Сергея, а Сергей, от которого не ускользнуло поведение Пчелкина, понимал, что задевать его больше не следует, иначе внимание студентов рассеется.
Голос Лазо дрожал от волнения, лицо пылало юношеским задором, и это волнение невольно передавалось слушателям.
— Что же делать? — вырвалось у Пчелкина.
— Что же делать? Разве вы не знаете, коллега Пчелкин? Надо свергнуть самодержавие. Но, чтобы свергнуть его, необходимо пробудить сознание широких масс и всегда иметь в виду вооруженные силы врага.
— Это что-то новое, — снова заметил Пчелкин.
Сергей даже не посмотрел в его сторону. Внимание аудитории было завоевано — никто не шевелился, не позевывал, никто не протянул руки к чашкам.
— Дорогие друзья! — закончил Сергей. — Как мне кажется, необходимо знать военное дело. Надо идти в армию, учиться, чтобы стать командирами взводов, рот, полков, уметь управлять войсками. У Парижской коммуны были свои замечательные генералы — Домбровский, Флуранс, Дюваль, Эд. Но Коммуна не имела крепкой революционной партии и потому не закрепила своих побед. Россия имеет крепкую политическую партию, и это — большевистская партия. Идите, не колеблясь, в армию, изучайте стрелковое, артиллерийское дело, инженерное, кавалерийское. Когда в армии появятся революционные командиры, царский самодержавный строй будет сметен вооруженной силой рабочих и крестьян, одетых в серые солдатские шинели.
Сергей сел, отпил глоток остывшего чая. «Чтец-декламатор» лежал нераскрытым. Кто-то попытался ударить в ладоши, но Люся быстро подняла руку, давая понять, что шум неуместен.
К ней подошли два рослых студента. Она шепнула им поочередно что-то на ухо и, обернувшись к Сергею, сказала:
— Иди с ними! Завтра увидимся!
Над городом стояла ночь. Небо было усеяно холодными, как льдинки, звездами. Сергей и его спутники прошли всю Дерибасовскую, свернули налево, пересекли Екатерининскую площадь и подошли к памятнику Ришелье. С моря дул ветер. В темноте отчетливо возникал красный глаз на маяке, и тогда на воду падал на мгновенье пурпурный луч. В порту скрипели лебедки, у пароходов, стоявших под погрузкой, слышались голоса грузчиков: «Вира помалу, майна!» Потом прошел маневровый паровоз, и звук его гудка, тонкий и скрипучий, уплыл в море.
На другой день Сергей уезжал в Кишинев. Его провожала Люся.
— Твой доклад, — сказал она, прощаясь, — поднял у всех настроение. Ты очень ясно говорил. Все товарищи, особенно Николай, просили передать привет и пожелание снова услышать тебя.
Сергей смущенно поднялся по ступенькам в вагон и направился к открытому окну. В эту минуту поезд тронулся. Сергей успел разглядеть в толпе Люсю и помахал ей на прощанье рукой.
— Пиши! — крикнула она. — Буду ждать твоих писем.
Сергей не предупредил мать о своем приезде. Когда поезд подошел к перрону кишиневского вокзала, сердце у Сергея забилось. Он вышел на платформу, где два года назад простился с матерью, Степой и Юрой Булатом. На площади стояли пролетки, и извозчики, восседая в армяках на козлах, зазывали пассажиров.
— На Госпитальную! — коротко бросил Сергей, усевшись на протертое кожаное сиденье.
Дорога показалась бесконечно длинной и нудной — от вокзала до Госпитальной надо было проехать через всю Александровскую улицу, делившую город на две части: верхнюю, в которой жили богачи, состоятельные чиновники, врачи и адвокаты, и нижнюю, где обитали беднота и ремесленный люд.
Дверь ему открыл Степа и от удивления даже не поздоровался, а убежал в комнаты с радостным криком:
— Мама, Сережа приехал!
Елена Степановна почти без чувств упала в объятия сына, плакала от радости. Перед ней стоял уже не юноша, которого она с опаской отпускала одного два года назад в далекий Петербург, а возмужавший человек, спокойный, уравновешенный.
Сергей вошел в столовую в студенческой куртке. Над столом под белым фарфоровым абажуром горела большая керосиновая лампа, та самая, которую он помнил еще по Лазое. Из глубокого кресла, стоявшего в углу, поднялся сухощавый человек в войлочных туфлях, с проседью в аккуратно зачесанной голове.
— Это твой отчим, Сереженька, — сказала смущенно мать. — Степан Михайлович.
Сергей без особой охоты протянул руку, вежливо поздоровался.
— Иди умываться! — закричал Степа, вбежав в комнату. — Я тебе приготовил воду, мыло и полотенце.
В этот вечер семья Лазо просидела до полуночи, слушая рассказ Сергея о своей жизни в столице, о занятиях. Чуткое сердце матери уловило в словах сына свободомыслие и резкость в суждениях, недовольство теми, кто правит государством, но сделать замечание она не рисковала — боялась омрачить радость долгожданной встречи. Отчим часто морщил лоб, неприветливо глядя на пасынка, ерзал на стуле, но тоже не возражал.
Перед сном Степа по секрету сказал Сергею:
— Борька наш так и не исправился. Шатается по ночам, однажды два дня домой не приходил.
— А тебе-то что? — поучал его Сергей. — Кончишь гимназию — приезжай ко мне. Хочешь в Технологический институт?
— Лучше в путейский.
— Пожалуйста! А с отчимом дружишь?
— Хороший человек, ничего дурного про него нельзя сказать. О маме очень беспокоится, она ведь серьезно больна. Меня никогда не ругает.
Случилось то, чего меньше всего ожидал Сергей. Хозяйство в усадьбе пришло в упадок, отчим мало им интересовался, а мать, жалуясь на недомогание, с трудом уговорила сына остаться в Езоренах хотя бы на три месяца. Однако ранней осенью он попрощался с домочадцами и уехал. Не в Петербург, а в Москву, и не без причины. Ему хотелось слушать лекции в так называемом народном университете Шанявского, чтобы отыскать, как он позже писал Люсе, «ариаднину нить, которая укажет ему путь и поможет перебросить мосты между самыми противоречивыми сторонами бытия».
…Москва встретила его холодным, пасмурным утром. В университете Сергей предъявил студенческий билет и был принят на физико-математический факультет. Помимо этого он записался слушателем университета Шанявского.
В Петербурге оставались вещи Сергея, и он поехал за ними.
Позднее солнце взошло негреющим. Над Исаакием уже не кружились грачи. В Летнем саду осыпались листья. По утрам в тех местах, где падала тень от больших домов, можно было приметить на клумбах тронутую инеем траву.
Сергею предстояло проститься с городом, который стал для него дорог. Он бродил по его улицам, вдоль каналов, подолгу смотрел на Медного всадника. Возвратившись в Москву, он вскоре написал Люсе:
«Я уже второй месяц в Москве. Начал упорно заниматься как по своим математическим наукам, так и по наукам общественным, историческим и философским. Если тебе не скучно, послушай, что я делаю. По нематематическим наукам я слушаю по вечерам лекции в так называемом городском университете имени Шанявского. Сюда могут ходить все желающие, без всяких ограничений. Правда, никаких прав университет не дает, но нет никаких формальностей при поступлении. Зато в громадном новом здании университета, в чистых просторных аудиториях читают лучшие умственные силы всей Москвы, если не всей России. Это не только детище Москвы, но детище 905 года. Раньше всякие попытки вынести огонь высшего знания для широкой публики пресекались свыше; и только в 907 году был разрешен университет, построенный на средства покойного Шанявского».