И вдруг война! Она возникла за три месяца до приезда Лазо в Москву. В деревнях горько плакали бабы и молодки, прощаясь с мужьями, женихами, сыновьями. По улицам Москвы по направлению к Смоленскому вокзалу и к Брянскому ежедневно шли маршевые батальоны — их отправляли на фронт. Двор главного воинского присутствия был заполнен рекрутами.
Сергей внимательно следил за событиями и терялся. В германском парламенте социал-демократы проголосовали за военные кредиты и открыто поддержали войну. Социалисты других стран ответили тем же. В столице и в Москве на стенах домов, в ресторанах и кафе появились листовки с призывом оборонять отечество от прусских варваров. В правительственных учреждениях, на собраниях, в институтах царил безудержный патриотический угар. И только на заводах полулегально выступали большевики — депутаты Государственной думы с докладами об отношении большевиков к войне. В один из ноябрьских дней их арестовали и предали суду. Депутатов обвинили в «государственной измене». Суд приговорил их к лишению прав и ссылке на поселение в Восточную Сибирь.
«Выпишите другую газету, — предложили Сергею в книжной лавке, — у нас «Правды» больше не будет».
Сергей отказался — в других газетах открыто проповедовали классовый мир рабочих с буржуазией и войну до победного конца.
«Я тоже против классового мира, — размышлял Сергей, — но почему бы нам не победить жадных пруссаков? Они бесчинствуют на нашей земле, угоняют скот, поджигают дома, насилуют женщин».
Решалась судьба Сергея. Уже были составлены списки мобилизованных студентов для перевода их в военные училища. Направляясь в университет, он размышлял по дороге о том, где ему предстоит жить. Оставят в Москве в Алексеевском училище — он будет встречаться с новыми друзьями. А если погонят в другой город — как быть тогда?
В университете на щите висели списки мобилизованных, и среди многих фамилий Сергей отыскал свою. Его направляли в Алексеевское военное училище.
Неожиданно возникла уйма дел. Раньше всего Сергей решил поехать в Питер, переименованный в Петроград, чтобы проститься с Тихоном и Жарковым.
Никанор выглядел озабоченным.
— Завод завален заказами, — сказал он. — Цеха работают в две смены. Рабочих рук не хватает, многих отправили на фронт. Как бы и меня не послали в окопы. — Он повременил и добавил: — Пропадут жена и детки.
— Не надо падать духом, — утешал Сергей.
— Это не в моем характере, но веселого мало, — ответил Жарков. Большими руками он тер лицо, словно хотел разгладить морщины. — Дружка своего нашел? — спросил он неожиданно.
Речь шла о Кодряну.
— Сам отыскался. Еще зимой забрел ко мне на квартиру, а потом опять как сквозь землю провалился. Ты почему, Никанор Алексеевич, вспомнил про него?
— Ребята сказывали, что жандармы накрыли каких-то студентов и среди них молдаванина, так вот думаю: не твой ли?
Сергей подумал: «Неужели Федор Иванович опять попал в сети охранки? Не спасла, видно, его форма подпоручика».
— Мне бы Тихона повидать, хочу проститься с ним.
— Как это проститься? — удивился Жарков.
— Мобилизовали меня в московское военное училище.
— Значит, расстаемся?
— Выходит, что так.
Над городом нависли сумерки. Вот-вот потемнеет небо и зажгутся первые звезды. Дойдя до угла улицы, Жарков остановился и сказал:
— Прощай, Сергей Георгиевич! Желаю тебе успеха.
— Прощай и ты, Никанор Алексеевич! Тихону передай от меня низкий поклон и скажи, что я буду верен нашему делу.
Мобилизованных студентов обмундировали на скорую руку. Сергей получил гимнастерку, бриджи, фуражку защитного цвета, солдатские сапоги и шинель из крепкого ворсистого сукна. Он долго не мог привыкнуть к крючкам, которыми приходилось застегивать полу.
Со сборного пункта мобилизованным предстояло идти строем до Лефортова. Вел их командир учебного взвода, старший портупей-юнкер.
— Отставить разговоры! — предупредил он. — На вас не студенческие шинели, а юнкерские. Идти в ногу! Не озираться!
Здание Алексеевского училища в Лефортове, выкрашенное в светло-желтую краску, не отличалось привлекательностью. Перед зданием простирался обширный и унылый плац, на дальнем краю его стояли невзрачные дома. На покосившихся оконцах висели кисейные занавески, на подоконниках — герань.
Длинные и пустые коридоры училища пугали новичков. Шаги отдавались гулким эхом из конца в конец.
Сергей с легкой грустью вспомнил свою комнату. Вот тебе и революционная работа…
Среди юнкеров Сергей оказался самым способным и прилежным, вызвав к себе внимание преподавателей. Полковник Добронравов, замкнутый и малоразговорчивый офицер, с тщательно расчесанным пробором и лоснящимся от жира носом, считался знатоком артиллерийского дела. На занятиях он нередко обращался к Сергею.
— Юнкер Лазо, — говорил он, — объясните роте принципы стрельбы с закрытых позиций.
Юнкера любили слушать Сергея: он рассказывал живо и увлекательно, приводя примеры из прочитанных им книг. Добронравов даже намеревался предложить начальнику училища назначить Лазо своим помощником, но неожиданный случай заставил его отказаться от своего намерения. Остановив однажды Сергея в коридоре, полковник спросил:
— Вы из офицерской семьи?
— Никак нет, ваше высокоблагородие. Я родился в деревне, в семье землевладельца.
— Откуда же у вас такие знания?
— Интересовался многими науками, в том числе военными и общественными.
— Общественными? — повторил полковник. — Этак можно и всякой революционной дребедени начитаться.
Сергею следовало промолчать, и тем бы, вероятно, все кончилось.
— Революционной дребедени не бывает, ваше высокоблагородие, — ответил он прямо.
— Вы революционер? — повысил голос Добронравов и уставился на Сергея холодными и строгими глазами.
— Никак нет, выше высокоблагородие.
— Вы же ересь несете, да еще в Алексеевском училище… Да я вас…
Полковник, не договорив, быстро повернулся и пошел строевым шагом по коридору.
После этого разговора начальство стало присматриваться к Лазо.
Тяжело потекла жизнь в училище. Военная муштра давила человека. Каждый день одно и то же: подъем, строевые занятия, скучные лекции, ночные дежурства. Только два часа после однообразного обеда можно провести по своему желанию.
Сергея зачислили во вторую роту. Ею командовал капитан Золотарев, затянутый в рюмочку офицер, с прилизанными волосами и усиками, от которых всегда несло запахом фиксатуара, с припухшими веками. Встречая юнкеров, капитан смотрел им прямо в лицо и бросал коротко:
— Здравствуйте!
— Здравия желаю, ваше благородие! — отвечал юнкер.
— Четкости мало! Голос вялый! — упрекал Золотарев.
Юнкер повторял приветствие громче, а в глазах капитана уже горела злость.
— Сидели бы в своих вонючих институтах, — бурчал он, — а то вот где вы, господа студенты, сидите у меня! — и бил себя ладонью по затылку.
Особенно придирался Золотарев к Лазо. Сергей не сомневался в том, что Добронравов посоветовал капитану следить за ним.
По воскресеньям, после утренней молитвы и переклички, капитан медленно проходил вдоль строя, зорко всматриваясь в каждое лицо. Потом он раздавал юнкерам письма.
Однажды, раздав письма, капитан крикнул:
— Юнкер Лазо!
Сергей вышел из строя на два шага. Золотарев измерил его строгим взглядом с головы до ног и ехидно сказал:
— Увольнительной не будет!
Капитан ожидал, что Лазо попытается просить, спорить, и тогда он, Золотарев, вкатит ему несколько нарядов, но Сергей спокойно ответил:
— Слушаюсь, ваше благородие!
В следующее воскресенье капитан снова отказал Лазо в увольнительной, Сергей и на этот раз ответил:
— Слушаюсь, ваше благородие!
Из строя самовольно вышел юнкер Скопин.
— Ваше благородие, — сказал он, — юнкера второго взвода вверенной вам роты отказываются от увольнительных.
Лицо у капитана вытянулось и побагровело, на лбу вздулись жилы.
— Это почему?
— Потому что вы, ваше благородие, юнкера Лазо вторую неделю оставляете без увольнительной.
Скопин говорил смело, не робея перед капитаном. Он знал, что отец, участник русско-японской войны, сумеет защитить его и, если надо, поехать объясниться с начальником училища. Сергей удивился: только раз Скопин обратился к нему за помощью — разъяснить задачу, а сейчас он выступил от имени всего взвода в его защиту. «Чем это кончится? — подумал Сергей. — Глупо все получилось. Просидел бы я еще одно воскресенье в училище, побродил бы по пустым залам и коридорам, и подлец Золотарев в конце концов успокоился бы».
— Разойтись! Второму взводу остаться! — приказал капитан.
Скопин стал в строй. По его бледному лицу было заметно, что он волнуется и готов сгоряча наговорить капитану кучу дерзостей.
— Бунтовать вздумали? — заревел Золотарев, оставшись со вторым взводом. — Вы тоже студент? — обратился он к Скопину.
— Никак нет, ваше благородие! Я сын генерала Скопина.
«Не к добру приведет это дело, — подумал Золотарев. — Генерал Скопин может добиться моего увольнения, и тогда — прощай училище! Придется ехать в действующую армию».
— Чем объяснить ваше поведение, господин юнкер?
Так почтительно Золотарев ни к кому из юнкеров не обращался. Видно, дрогнуло у него сердчишко. От Скопина не ускользнуло смущение капитана, и он решил сильней припугнуть его.
— Воскресные дни юнкер Лазо проводит обычно у нас дома, — соврал он без запинки. — В прошлый раз отец спросил у меня: «Где же Сергей?» Я ответил, что командир роты, капитан Золотарев, оставил его без увольнительной. «Провинился?» — спросил отец. «Нет», — ответил я. «Странно, — сказал отец, — у вас командир роты самодур, что ли?» А что я сегодня скажу отцу, если Лазо не придет?
Никогда капитану Золотареву не приходилось решать более сложной задачи. Совершенно очевидно, что генерал Скопин может накликать на него беду: он даже позволил себе при сыне назвать его самодуром, а сын повторил при всем взводе. Уж лучше помириться, пусть неуклюже, но все же помириться.