— Господин комендант, — скрипучим голосом произнес английский консул на ломаном французском языке, отчего его сосед, француз, скривился, словно выпил горькой настойки, — мы требуем от новой власти письменной гарантии неприкосновенности нашей жизни и нашего имущества.
— Власть наша действительно новая, господин консул, — ответил Лазо, — но народ ее называет советской властью, и я прошу присутствующих в дальнейших переговорах так ее и именовать. — После короткой паузы он продолжал: — Перейду к существу ваших требований. Почему вообще возникли требования? Какие основания у господина консула Соединенного королевства опасаться за свою жизнь и за свое имущество?
— Значит, господин комендант, — заключил консул, — вы нам дадите письменную гарантию?
— Я этого не говорил, — твердо ответил Лазо. — Неприкосновенность гарантируется всем послам и консулам, но дополнительных письменных гарантий, которых вы требуете от революционного комитета, Советское государство и представители на местах не дают, равно как и ваши государства не дают таких особых письменных гарантий нашим послам и консулам.
— Ну что же, господин комендант, мы согласны с такой формулировкой. У нас больше требований нет.
— Зато они есть у нас, — заявил Лазо.
Консулы смущенно переглянулись.
— Ты насчет офицеров не забудь, — шепнул Гаврилов Лазо.
— Представитель революционного комитета требует от вас, господа консулы, не вмешиваться в наши внутренние дела.
— Это вполне законно, — заметил француз.
— Не сомневаюсь, что законно, — сказал Лазо, — но вы нарушаете этот закон. В английском, американском, французском и японском консульствах укрылись главари контрреволюционного мятежа. Полковник Никитин у вас, господин французский консул… Полковник Иванов у вас, господин японский консул. Кто же дал вам право нарушать законы страны, в которой вы находитесь?
Слова Лазо вызвали замешательство. Консулы слушали, не зная, как оправдаться, но и молчать было неудобно. Тогда поднялся японский консул и заговорил на ломаном русском языке:
— Каспадина коменданта, я желает просить помирофание для поркофник Ифаноф.
Лазо строго, но вежливо ответил:
— Сначала я переведу ваши слова на французский язык, чтобы все коллеги их поняли.
Кончив переводить, Лазо встал:
— А теперь я отвечу вам и вашим коллегам. Революционный комитет требует, чтобы в течение двадцати четырех часов все белогвардейские офицеры были выданы представителю коменданта, который явится с соответствующим мандатом за моей подписью. Мандат будет написан на двух языках: русском и французском. Невыполнение нашего требования будет расценено как вмешательство во внутренние дела страны со всеми вытекающими отсюда последствиями. — Лазо помолчал и добавил: — Других требований у нас пока нет.
Консулы поднялись со своих мест. Гаврилов, не поняв, о чем говорил Лазо, шепнул:
— Может, рано отпускаешь? Насчет полковников надо бы поговорить.
— Договорился, — так же тихо ответил Лазо и вышел из-за стола.
Один за другим подходили консулы, прощаясь с Лазо и Гавриловым. Пожимая руку французу, Лазо не без едкости сказал:
— Comme vous voyez, nous nous sommes passés d’interprète[5].
— Вы блестяще владеете французским языком, господин комендант, — расшаркиваясь, ответил консул, — прямо как природный парижанин.
Вечером в комендатуру пришел пожилой, высокий, гладко выбритый человек в хорошо сшитой генеральской шинели.
— Проводите меня к коменданту! Я — бывший генерал Таубе.
Лазо тотчас принял его и предложил кресло.
— Чем могу быть полезен?
— Этот вопрос я собирался задать вам, молодой человек. Меня направила сюда Центросибирь на одну из командных должностей. Безоговорочно приму любое ваше предложение, ибо твердо решил служить трудящейся России. Вот мои документы!
— Очень рад, товарищ Таубе. Хочу предложить вам должность начальника штаба гарнизона.
— Осмелюсь спросить, кто начальник гарнизона?
— Я, — застенчиво ответил Лазо.
Таубе встал и, взяв руки по швам, произнес:
— Разрешите приступить к работе?
— Что вы, товарищ Таубе, сначала побеседуем, поужинаем, а потом уж о делах.
До глубокой ночи бывший генерал и бывший прапорщик вели дружескую беседу.
— Осмелюсь спросить, Александр Александрович, что привело вас, бывшего барона, генерал-лейтенанта, к большевикам?
Таубе с искренностью, свойственной людям пожилого возраста, повидавшего на своем веку хорошее и плохое, ответил:
— Предки мои действительно принадлежали к старинному дворянскому роду. Я закончил кадетский корпус, затем Михайловское артиллерийское училище и Николаевскую академию генерального штаба. Служил на строевых и штабных должностях в царской армии, участвовал в русско-японской войне. Насмотрелся всего, и многое мне не по душе. В этой войне я перессорился со всеми генералами из штаба фронта и ушел из действующей армии.
— Где же вы были во время февральской революции? — спросил Лазо.
— В Омском военном округе начальником штаба. В апреле в кинотеатре «Гигант» собрались военнослужащие гарнизона. Я выступил и заявил, что твердо решил присягнуть революционной республике. Что было! На меня посыпались жалобы со стороны генералов и полковников Керенскому и военному министру Гучкову… В Петрограде решили изничтожить меня. Тяжело было, со мной не здоровались, третировали. Но вот в марте тысяча девятьсот восемнадцатого года Ленин выдвинул на пост председателя Центросибири Яковлева, а он, зная о моих настроениях, пригласил меня в Иркутск. Безмерно обрадовался. И вот я у вас.
Лазо внимательно выслушал человека, который годился ему в отцы, и по-деловому сказал:
— Все должно быть приведено в боевую готовность. Всякая расхлябанность ведет к дезорганизации, а следовательно, к ослаблению нашей молодой армии.
— Совершенно правильно, Сергей Георгиевич, — соглашался Таубе. — Завтра же введу штабной порядок. Я очень рад, что нам довелось встретиться, и обещаю помочь вам своими знаниями.
Таубе понравился Сергею с первой минуты своей искренностью.
— Вы привезли с собой вещи? — спросил Лазо.
— Целый сундук.
— Зачем он вам?
— Там несколько смен белья и часть моей библиотеки.
— Вот за это хвалю. А для меня найдутся книги?
— Любую берите. Вас тоже, видно, хлебом не корми, только книги подавай.
— Где же сундук?
— У меня в городе свояк, я у него и оставил. Но завтра я перевезу сюда и здесь же поселюсь.
— Я прикажу освободить для вас поблизости квартиру.
— Зачем стеснять жителей? Где сундук — там и я. Где я — там и сундук.
Лазо рассмеялся и протянул Таубе руку. Они расстались друзьями.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
От прозрачных, изумрудно-зеленых вод Байкала до шумливой Аргуни широко раскинулось Забайкалье — в старину Даурия, — рассеченное Яблоновым хребтом. Прорезанное шестью большими судоходными реками с многочисленными бурными потоками, Забайкалье славится вечно снежными Хамар-Дабаном и Мунку-Сардыком, серебряными падями и безбрежными степями. Много золота и серебра, много драгоценных камней лежали нетронутыми в недрах земли. Старики ходили в горы, чтобы нацедить в кувшины живую воду, сочившуюся из-под камней, а дома пили ее, смачивали в ней тряпки и прикладывали к ногам и рукам. Так лечили больные кости и раны. Те, кто помоложе, искали удачи, копали землю, отыскивали золотую россыпь. Много лет гуляли в даурских степях Сохатый и Капустин, наводя страх на богатых купцов и золотопромышленников.
Над высоким зубчатым хребтом поднялось позднее февральское солнце. В тот год снега выпало мало, ключи и родники при выходе из земли не замерзли, по вокруг них наросла наледь.
Не спеша ехали стремя в стремя Лазо, Рябов и Безуглов на холеных конях. Безуглов тихонько напевал грустную песню:
Сторона родная русского народа,
Как царевна в сказке, духом тьмы заклята.
Спишь ты, Забайкалье,
Мертвым сном объято.
— Загрустил, казак? — спросил Лазо.
— Не так чтобы очень, товарищ командующий, но и не весело.
— Его домой тянет, — пошутил Рябов. — Дуется, что Назарчук его в Красную гвардию заманил.
— Ишь ты какой, — осклабился Степан. — Не захотел бы по своей воле, ничего бы он и не сделал. А только я теперь от Сергея Георгича не отлучусь. Куды он — туды и я. — Повернувшись к Лазо, он спросил: — Ты партийный, товарищ командующий?
Лазо на мгновенье смутился, но тут же улыбнулся и ответил:
— Скоро запишусь.
— Тогда и я запишусь, — согласился Степан.
— Молодец, казак! — одобрительно отозвался Рябов.
Степан повеселел, словно кто-то рукой смахнул грусть с его лица.
— Жил бы отец, — сказал он, — Агафоном его звали, не поверил бы, что губатый Степка рядом с командующим Даурией едет и гуторит с ним, как с дружком.
— Вот она, Степан Агафонович, и советская власть, — произнес Рябов. — Что ты, что я — все мы равные, все одной думкой живем: сделать человеческую жизнь на земле радостной.
Издалека, где синел лес, донеслось рычание.
— Неужто медведь? — спросил Рябов. — Как думаешь, Степан?
— Может, и медведь, — ответил весело Безуглов.
— Чему радуешься?
— Вспомнил, как отец повстречался с медведем один на один и одолел его.
— Одолел? — недоверчиво переспросил Рябов.
— Ей-богу, одолел. Хочешь, расскажу?
— У командующего спроси.
— Охотно послушаю, — отозвался Лазо.
— Дело, значит, было так, — начал Безуглов. — Ходил отец в одну осень промышлять белку и попал на медведя — тот еще не залег на зиму в берлогу. Мишук, увидев зверовщика, взревел и встал на дыбы. У нас на медведя стрельцы ходят не артелями, а всегда один человек с собакой одолевают зверя, но притом ружье заряжается большим зарядом. Только медведь встанет на дыбы, зверовщик ставит ружье на сошки и стреляет медведю в лоб или сердце. У отца ружье было заряжено беличьим зарядом. Делать было нечего, приложился — и бац в медведя… Промахнулся. А михайло бросился на отца и давай его ловить: то пойдет направо и вдруг бросится налево. Отец, зная хитрость зверя, увертывался. Около часу ходили они вокруг дерева без успеха. Тогда медведь пошел на хитрость: не спуская глаз с отца, он попятился, схватил претолстую корягу, положил ее подле сосны, а на нее другую, чтобы отец не мог свободно ходить вокруг дерева. А отец, перескакивая через коряги, успевал отталкивать их от дерева. День свечерел, солнце закатилось. «Ну, думает отец, ночью он меня поймает». Отошел медведь от дерева, лег на землю, положил голову на корягу и уставил свои глазищи на отца. А отец успел перезарядить ружье. Вот уж стало темно. Но вдруг показалась луна. Отец ожил, поставил поскорей ружье на сошки и выстрелил. Медведь кинулся, ударился об дерево и растянулся. Так остался жить отец и добыл хорошего медведя…