ский способ обработки земли приводил к тому, что она истощалась, и средней руки помещики постепенно разорялись. Этим пользовались богачи, скупая у них усадьбы за полцены. Георгия Ивановича ожидала та же участь, и он открыто говорил об этом жене при детях.
— Продай землю — и сразу все заботы отпадут, — предложил Сережа отцу.
Георгий Иванович усмехнулся, обращаясь к жене:
— Вот как рассуждает наш сын… Вырастет — не удержит усадьбу.
— Ты для нас оставь немного, — растерянно предложил Сережа, как бы желая оправдаться, — мы с тобою вспашем, засеем…
Отец сурово посмотрел на сына и сказал:
— Я не мужик, чтобы ходить за сохой.
С этого дня Сережа понял: отец не хочет быть на положении тех, кто сам пашет и сеет. «Чем отличается мужик от отца? — мучительно думал пытливый мальчик. — Тот — человек, и этот — человек. У одного хороший дом, у другого худой, у одного много земли, у другого клочок, и прокормить такому человеку семью не под силу. Кто же виноват в этом? Ведь земли-то видимо-невидимо. Поговорить бы с мужиками». И Сережа вошел в избу Богдана Раду, жившего в Новых Езоренах. На него дохнуло тяжелым запахом кислой капусты и брынзы. С печи доносился детский плач.
— Буна диминяца![1] — робко произнес Сережа.
— Доброе утро! — неохотно ответил Раду тем же приветствием.
— Как живете?
— Спасибо, барин, дай бог всем помещикам так жить.
— Я еще мальчик, а не барин, — ответил он.
— Вырастешь, будешь таким, как отец, — проворчал Раду.
— А отец какой?
— Такой, как все… Иди, барин, домой, тут тебе не место.
Сережа в смущении вышел на улицу. Поговорить не удалось, все осталось по-прежнему неясным и непонятным. Почему Богдан Раду так непочтительно отозвался об отце? Не тот ли это крестьянин, которому отец угрожал расправой за порубку дерева в роще? Потом, правда, оказалось, что дерево-то засохшее, но Георгий Иванович метал громы и молнии, крича на порубщика:
— Сегодня срубил мертвое дерево, а завтра живое. Я, что ли, не знаю мужика? Не доглядишь — стащит.
— Постыдились бы, барин, такие речи говорить. Сами вы молдаванин и знаете, что молдаванин чужого не возьмет. Дети наши с голоду пухнут. За прошлую зиму на погосте новых пятнадцать крестов выросло — одних первогодков десятеро умерло. А ваши барчуки растут, на голодуху не жалуются.
— Ступай вон! — злобно крикнул Георгий Иванович.
Сережа медленно брел и размышлял. Для него было ясно одно: будь это Ион Костакэ или Богдан Раду — они его отца не любят, недовольны им, но разгадать причину мальчику было не под силу.
Крестьянские ребята не сторонились Сережи, а он был им всегда рад. Случай помог Сереже заслужить признание у ребят. В знойный день загорелась изба вдовы Иляны Лупу. Огонь быстро охватил камышовую крышу. Тушить пожар прибежали соседи. В избе находились две девочки. Вбежать в избу через дверь невозможно — огонь яростно бился в сенях. Никто не хотел рисковать жизнью.
— Сгорят дети, — услышал Сережа вздохи в толпе и тут же подумал: «Жалеют, а спасать боятся». В его детских руках неожиданно родилась сила. Подбежав к изгороди, он выхватил кол и бросился к дому, под крышей которого уже трепыхали языки пламени. Ударив колом по оконцу, Сережа легко высадил раму, изъеденную короедом, и влез в избу.
Его ждали с напряженным любопытством и нетерпением, но он долго не появлялся. Наконец в окне показалась голова Сережи. Задыхаясь от дыма, он крикнул, протягивая руки, в которых бережно держал девочку:
— Возьмите!
Потом он вынес другую девочку, отдал ее взволнованной матери, прибежавшей к дому, и с трудом выбрался из огня. Прыгая через окно, Сережа повредил ногу, но, не показав виду, пошел домой.
— Это чей? — спросила Иляна, глядя с невыразимой благодарностью ему вслед.
— Лазо.
— Ишь какой! Видно, не в отца пошел.
Второй год жил в доме Лазо Федор Иванович Кодряну, скромный петербургский студент, один из тех, кому за отсутствием средств приходилось часто прерывать занятия и наниматься в репетиторы, чтобы скопить немного денег на жизнь.
Кодряну был родом из Бессарабии и на предложение одного из петербургских адвокатов, находившегося с Георгием Ивановичем в переписке, дал согласие поехать в Лазою на год. Он прибыл в Кишинев, когда акации стояли в белой кипени, и на лошадях добрался до Сынжереи, а оттуда на хутор. Его любезно встретили, отвели отдельную комнатку в одно окно, выходившее в сад, и поручили заниматься с Сережей по программе гимназии.
Студент ничем не привлекал к себе внимания, но говорить с ним доставляло большое удовольствие. Голос у него был грудной, спокойный, сам никогда не прерывал собеседника, свое мнение высказывал убедительно. Не прошло и недели, как Кодряну завоевал симпатии Елены Степановны, всех дворовых слуг и даже самого Георгия Ивановича. Лишь доктор почему-то сторонился студента и в один из своих приездов в Лазою обратился к Георгию Ивановичу:
— Почему вы не определите Сережу в кишиневскую гимназию? Это ведь не церковноприходская школа или реальное училище. В гимназии дворянские дети занимаются.
— Ничего, кроме дурных навыков, он там не получит, — решительно возразил Георгий Иванович, — меня вот испортили в гимназии, научили всяким гадостям. Пусть дома учится…
Сереже понравился Кодряну с первой встречи. Мальчик тщательно готовил уроки, почтительно разговаривал с учителем. Однажды он попросил его пройтись к оврагам и посмотреть в расщелинах красную, как кровь, глину. По дороге Сережа расспрашивал, как выглядят Кишинев и Петербург, много ли звезд на небе, куда девается вода после обильных дождей, и наконец, пытливо посмотрев на студента, спросил:
— Вы умеете хранить секреты?
Федор Иванович улыбнулся и ответил:
— Умею!
Тогда Сережа рассказал о Ионе Костакэ и Богдане Раду.
Федор Иванович ответил не сразу. Он видел перед собой не обычного мальчика и понимал, что если ему привить любовь к наукам и серьезно им заняться, то он еще в раннем возрасте поймет не только явления природы, но и характер общественного строя, делившего людей на избранных и униженных, на богатых и бедных. Подбирая понятные для мальчика слова, учитель постепенно привлекал его к себе. Так между ними установились сердечные отношения.
— В гимназию тебе все же придется поступить, — убеждал его Федор Иванович, — но знания, которые ты в ней приобретешь, сумей потом применить по-своему. Ты встретишь там много богатых дворянских детей, а они не любят таких, как ты, — дворянскую голытьбу. Настоящий человек думает не о себе, а о всех людях. Не разменивай свою совесть и храни честь смолоду. Читай книги, умей находить в них зерно истины!
— Зачем мне гимназия? — недоумевал Сережа.
— Важно быть среди людей. Ты должен узнать их, чтобы разобраться, кто друзья народа и кто его враги.
Нередко Кодряну уходил из дому. Сережа не мог догадаться, что его учитель сидит в доме у Иона Костакэ.
— Что русский, что молдавский помещик — все одним миром мазаны, — говорил он. — Им бы выжать из мужика все соки. Ты про гайдуков слышал?
— Слышал. Угоняют их жандармы в Сибирь, на каторгу. Пропадут они там, — тяжело вздыхал Костакэ.
— Другие будут, — уверял Кодряну. — Не надо унывать…
Почти ежедневно Кодряну с Сережей совершали прогулки. Как-то они добрели до большака, который вел на Сынжерею. Тощие, низкорослые лошаденки со впавшими боками медленно тянули по дороге длинный возок, называемый в Молдавии каруцей. На каруце, поджав под себя ноги, сидел бородатый крестьянин в поношенной фетровой шляпе с опущенными полями.
Навстречу ехала пароконная бричка, в которой сидел управляющий помещика Мими, обрусевший поляк Плахецкий, известный в округе своей жестокостью. Мими дорожил своим управляющим и платил ему большие деньги, опасаясь, как бы его не переманили соседи. Плахецкий не знал молдавского языка, но ругань он усвоил и поносил крестьян на каждом шагу.
Крестьянин помедлил свернуть на обочину, и бричка ударилась крылом о каруцу. Рассвирепевший управляющий соскочил с брички, набросился на крестьянина и стал его избивать. Стоявший поблизости Кодряну, недолго думая, ударил Плахецкого в бок кулаком с такой силой, что тот схватился руками за сердце.
— Больно? — спросил как ни в чем не бывало Кодряну.
Плахецкий с искаженным от злости лицом повернулся к Федору Ивановичу, но, увидев перед собой незнакомого студента с золотыми наплечниками, позабыл про боль и, сдерживая свое негодование, спросил:
— За что пан меня ударил?
— А за что вы побили его? — спросил Кодряну, кивнув в сторону крестьянина.
— Я управляющий пана Мими, а мужик есть быдло. — И повысил голос: — Я не позволю себя бить!
— А я не позволяю его бить, — хладнокровно произнес Кодряну. — Он вас не обидел, а издеваться над человеком нельзя.
Сереже понравилась невозмутимость учителя.
— Пусть извинится перед крестьянином, — подсказал он Кодряну.
— Ему от этого легче не станет, — ответил Федор Иванович. — Пусть лучше этот тип убирается подобру-поздорову, пока я ему не дал тумака в другой бок.
Сережа невольно засмеялся, и это разозлило Плахецкого.
— Я буду жаловаться пану Мими.
— Пожалуйста!
— В полицию буду жаловаться, — угрожал Плахецкий.
— Не рекомендую, — посоветовал Кодряну. — Езжайте своей дорогой. — И, ударив себя рукой по лбу, словно он вспомнил что-то важное, добавил: — Кстати, с вами давно хочет познакомиться Котовский…
Неожиданно Плахецкий прыгнул, как акробат, в бричку и, выхватив из рук кучера вожжи, стал неистово хлестать лошадей, которые и без того неслись галопом в сторону Сынжереи.
Дома Сережа ни словом не обмолвился о встрече Кодряну с Плахецким, но начал смотреть на своего учителя с затаенным восторгом.
До Георгия Ивановича весть о стычке Кодряну с Плахецким все-таки дошла, но так как он ненавидел Мими и его заносчивого управляющего, то не придал этой истории никакого значения. Георгий Иванович и Елена Степановна были довольны Кодряну. Сережа успевал в занятиях, речь его с каждым днем становилась разумнее, сам он стал сосредоточенным, правда, иногда чрезмерно задумчивым. Он постоянно жаловался на отсутствие книг — в библиотеке отца, кроме сельскохозяйственных календарей и книг по охоте, ничего не было.