Балябин не обиделся.
— Вы, должно быть, коммунистка, девушка? — спросил он серьезно.
— Да! — гордо ответила она.
— Как вас зовут?
— Ольга Грабенко.
— Тогда давайте знакомиться! — и протянул большую руку. — Не бойтесь, я крепко не сожму. Командир Аргунского полка, коммунист с шестнадцатого года Фрол Балябин.
Грабенко от удивления широко раскрыла глаза.
— Вы коммунист? — переспросила она.
— Что ж тут удивительного? Я не один, нас тут несколько человек. Агитировать нас не надо, мы сами все знаем. Уходя с фронта, мы присягнули советской власти и этой присяге не изменим.
Томичи засиделись у аргунцев, рассказав им последние новости из газет. В сотнях были устроены митинги. Казаки внимательно слушали гостей и дружно им аплодировали.
Через два дня аргунцы прощались.
— Приезжайте к нам, — приглашал Балябин Грабенко, мягко пожимая ей руку, — вы понравились аргунцам, такого политагитатора они примут с радостью.
— Обязательно приеду! Ждите!
И аргунцы двинулись в родную Даурию.
На станции Андриановка Балябин приказал выстроить полк. Сидя на крепком коне, он громким голосом спросил:
— Присягали мы с вами на верность советской власти?
— Присягали! — ответили казаки.
— Сегодня же разъезжайтесь по домам на побывку. Помните, что семеновские вербовщики рыщут по станицам, но только не поддавайтесь их уговорам. И не будьте падки на бабские слезы. Баба бабой, а служба службой. Не за себя будете драться в полку, а за свою вольницу, за счастье ваших детей. Советская власть — наша власть. Поклянемся же еще раз верно ей служить.
Казаки выхватили из ножен шашки, на солнце засверкали стальные клинки…
К Лазо пришел под вечер слесарь читинских железнодорожных мастерских. Невысокого роста, но складный и с мужественными чертами лица, он приковывал внимание собеседника. Острый взгляд колючих глаз, резкие жесты и настороженность, не оставлявшая его ни на минуту, отличали этого человека от рабочих-забайкальцев, которым свойственно спокойствие и даже медлительность.
— Я слушал ваш доклад, — сказал он, — и намерен записаться в отряд.
— Как вас зовут?
— Борис Павлович Кларк.
— Так вот кто вы! Мне про вас рассказывали, — обрадовался Лазо. — Вы ведь немало мытарствовали в жизни?
— Пришлось, — скромно ответил слесарь.
— Где ваш отец отбывал наказание?
— На Акатуйской каторге.
— И вы там сидели?
— Сидел.
— Убежали?
— Убежал.
— Ну что вы так скупо рассказываете? Ведь меня это интересует.
— Зачем?
— Хочу знать, кто будет служить в моем отряде.
Кларк долго мялся, не зная, с чего начать.
— Я расскажу, но только коротко. Меня с отцом сослали за пропагандистскую работу на Акатуйскую каторгу. В тысяча девятьсот шестом году мне удалось бежать во Владивосток, а там товарищи помогли перебраться в Японию. Работал я в революционной типографии. Через год меня потянуло на родину. Вернулся во Владивосток и принял участие в восстании матросов на миноносцах «Скорый» и «Бравый». Меня арестовали и отправили в Читу. Ехали мы в арестантском вагоне. Добра ждать в Чите нечего было, и я решил снова бежать. На полном ходу поезда выпрыгнул из вагона, остался цел и скрылся… И опять в Японию. В Йокогаме стоял английский пароход. Нанялся я матросом и уехал в Австралию. А там — все делал: и на сахарных плантациях работал, и на железной дороге, и на молочной ферме. И вдруг узнаю — в России революция. Не выдержал и бросился на родину. Приехал в июне прошлого года в Читу и вот работаю слесарем…
— Вы одинокий? — спросил Лазо.
— Что вы? У меня солидная семья: жена и шестеро детишек.
— А вам не страшно покинуть такую большую семью и уйти на фронт?
Кларк пожал плечами и ответил:
— Разве не ради их счастья надо бороться с контрреволюцией?
— Вы правы! Так вот, дорогой, — сказал Лазо, — я предлагаю вам пойти помощником командира железнодорожного отряда. Им командует Назарчук. Кстати, где вы живете?
— Недалеко от вокзала, на Железнодорожной, двенадцать, а на Кручине у меня небольшая заимка.
Вечером Лазо отправился к Кларку в гости. Столкнувшись с командующим в дверях, Кларк смутился — он не думал, что Лазо так запросто придет к нему.
— Непрошеный гость? — засмеялся Лазо.
— Что вы, Сергей Георгиевич! Спросите у них!
Позади Кларка стояла целая ватага детишек. Старшим — девочке Мэри и мальчику Грише было по девять-десять лет. Они с любопытством рассматривали незнакомого человека.
— Мэри, — спросил отец, — с кем я сегодня днем беседовал?
— С Лазо, — живо ответила девочка с тонкими косичками.
— А кто такой Лазо?
— Командующий, — ответила четырехлетняя Наташа. — Хороший мужик…
Кларк смутился, вспомнив, что девочка повторила его слова, сказанные им жене о Лазо.
В комнату вошла полная, с гладкой прической улыбающаяся женщина, неся в руках тарелку. Увидев незнакомого человека, она остановилась.
— Мама, — закричали весело дети, — не бойся, это командующий Лазо.
Жена Кларка от неожиданности растерялась и выпустила из рук тарелку. Она с треском разлетелась. Лазо бросился подбирать осколки, за ним поспешили дети, а Борис Павлович и жена его Анна, глядя друг на друга, виновато улыбались.
Весна 1918 года ворвалась в Даурию рано и стремительно. Еще в середине апреля пронесся первый дождь. Лес зазеленел. В конце месяца вскрылась река Чита, зацвел ургуй, прилетел козодой.
В даурских степях, грубо топча их весеннее цветение, носились на конях семеновские мятежники. Вербовщики атамана сгоняли казаков в отряды. На станциях бесчинствовали офицеры. Заподозренных в сочувствии к коммунистам железнодорожников расстреливали без суда и следствия, вешали на фонарных столбах.
Из Японии прибыли полки, прикатили тяжелые орудия и мощный бронепоезд.
Получив подкрепление, атаман Семенов начал второе наступление. Ему удалось оттеснить красные части, захватить Борзю и выслать конный разъезд на станцию Хадабулак. Красные отряды отходили с боями, задерживаясь на рубежах.
Карательные экспедиции атамана рыскали по станциям, вылавливали казаков, укрывшихся от мобилизации. Японские интервенты и белые офицеры жгли жилища, насиловали женщин, рубили детей шашками. Повсюду висели листовки за подписью атамана:
«Считаю своим долгом совести предупредить всех, что с движением моим по Забайкалью буду предавать смертной казни всех тех, кто будет оказывать противодействие моему отряду».
От станции Маньчжурия к Чите, преодолевая подъемы, двигались эшелон за эшелоном. Из теплушек доносились брань и пьяные песни, а в классных вагонах весело проводили время японские офицеры.
На русскую землю хлынул сброд со всей Европы и Азии, мечтая о золоте, мехах, легкой наживе и власти.
Тревожно было в Чите. Со станции Оловянной возвратился поезд. Из вагона поспешно вышли пассажиры, разнесли по городу весть о том, что Семенов захватил Борзю, а через неделю займет Читу и перережет Сибирскую магистраль.
Еще до нового наступления Семенова по линии Забайкальской, Амурской и Уссурийской железных дорог железнодорожники и рабочие читали воззвание командующего Даурским фронтом:
«Приближается день решительной борьбы с Семеновым. 9 апреля кончается срок, до которого Семенов не будет пропущен через границу. Спешите послать к тому времени все свои силы, все отряды. Посылайте людей вооруженными, обутыми, у нас ничего нет. Предстоит упорная борьба. Враг силен, хорошо вооружен. Ему помогает русская буржуазия, его поддерживают иностранные капиталисты. Пусть сильнее сомкнутся наши ряды с рабочими. Казацкое и бурятское население шлет нам добровольцев. Заканчивайте организацию отрядов и выезжайте все, кто хочет защищать революцию. Время не ждет.
На станциях и разъездах, на заводах и в мастерских, на стенах домов, в театрах и клубах висели листовки большевистской партии. Народ читал простые, правдивые слова:
«Все под ружье!
Монголо-бурятский отряд Семенова, большинство которого состоит из офицеров, напал на рабоче-крестьянскую республику.
Сибирь объявлена на военном положении. Со всех городов идут воинские отряды на Амурский фронт.
Авангарду российского пролетариата, революционным железнодорожникам выпало на долю первыми выдержать натиск контрреволюционной семеновской банды.
На Востоке заканчивается один из эпизодов вооруженной классовой борьбы. По одну сторону баррикад — рабочие, крестьяне, солдаты и казаки, а по другую — дармоеды офицеры и барчуки, которые при помощи русских и иностранных капиталистов хотят залить кровью трудящихся рабоче-крестьянскую власть.
Немедленно записывайтесь в Красную Армию! Вооружайтесь, защищайте себя, свои семьи. Имена павших будут бессмертны.
Все под ружье!»
Всколыхнулась Сибирь, забурлила. Из станиц и селений, городов и поселков хлынул народ под красные знамена на Даурский фронт.
Тесным кольцом сомкнулись казачьи станицы по Шилке и Нерче, а в центре кольца — Арбагарские каменноугольные копи. На выжженной земле вросли по самые оконцы шанхайки-домишки, в них ютятся рабочие с семьями. У рабочего день — от зари до зари, не разгибая спины. Что ни день, то пожар или отравление, то взрыв или завал.
В поселке нет рынка. Хозяин недавно открыл свою лавку и драл втридорога. Плачешь, ругаешься, да нужда гонит к нему. Над рабочими старшинка, тот, кто вербовал их на копи. Со старшинкой не сговоришься: он с каждого удержит в получку, а если кто откажется — убьет темной ночью. Народ так и говорил: «Живем на Арбагарской каторге».
С первых дней революции на Арбагарских копях — Совет рабочих депутатов. Он и депешу дал Ленину: дескать, признаем только советскую власть. Хозяина вывезли на тачке к шлаковой горе, и больше он оттуда не возвращался. Выстроили свой клуб, открыли рабочий кооператив.