— Когда отходил на Ага.
— Кто прикрывал отход?
— Я с одной ротой.
— И до самого Могойтуя?
— Почти.
Лазо резко встал. Все ожидали, что он обрушится на командира. Так оно и вышло. Голос его строго зазвучал с первых же слов:
— Я много раз предупреждал вас всех: докладывать только правду, иначе мне трудно принимать решения. То же самое вы должны требовать от ваших младших командиров. А на деле что получается? — Сверлящим взглядом он посмотрел на командира Канского полка. — Не вы прикрывали отход своих бойцов, а десять казаков из особой сотни, которой командует даурец Степан Безуглов.
Все переглянулись, покосившись на командира Канского полка.
— Прикрывал я, — упрямствовал тот, — а уж потом казаки прискакали на помощь.
— Снимите бинт! — неожиданно приказал Лазо. Командир неподвижно сидел, сложа руки на столе.
Тогда Балябин подошел к нему и молча, но со злостью сорвал с головы кубанку и повязку.
— Покажи командующему, куда ты ранен, — ероша ему волосы, громовым басом зарычал Балябин.
Командира полка уличил сам командующий, и от стыда у него язык отнялся.
— Позволь мне, Сергей Георгиевич, поговорить с ним наедине, — попросил не без лукавства Балябин. — Поговорю по-хорошему, но только скажи нам, пожалуйста, что стало с казаками Безуглова и откуда ты дознался, что эта птица, — при этом он ткнул пальцем в плечо командира Канского полка так, что тот зашатался, — не раненая?
— Я случайно нашел Степана. Он сейчас в лазарете.
Рябов, узнав о тяжелом ранении Безуглова, поспешил в лазарет.
— Браток мой здесь лежит, — сказал он вкрадчивым голосом сестре. — Мне бы с ним повидаться.
— Начальство не позволяет, — ответила она скороговоркой и собралась уйти, но Рябов удержал ее за полу халата.
— Постой, голубушка!
— Не озорничай! — строго сказала сестра. — Пусти! — и ударила Рябова по руке.
— Эх ты, тюря, — пожурил ее Рябов. — Я с тобой по-хорошему, а ты — драться.
— Нечего по лазарету шататься.
— Разве я шатаюсь? — сказал Рябов строго и перешел на начальствующий тон: — Сестра, я помощник главкома Лазо!
— Ищи дурочек в другом месте.
Рябов растерялся, но решил не отступать.
— Вот мой мандат! — тыкал он ей в нос какую-то бумажку. — А за невыполнение приказания сегодня же уволю.
Сестра сразу притихла. Поправив марлевую косынку на голове, она с боязливым любопытством посмотрела на Рябова и доверчиво ответила:
— Так бы сразу и сказал, а то тут всякие шатаются… Пожалуйте за мной!
Лазарет был размещен в школе. Без занавесок комнаты казались неуютными. Ученические парты были сдвинуты в углы коридора и поставлены штабелями почти до потолка.
Рябов шел за сестрой, примечая каждую мелочь и досадуя на самого себя. «Как же это я недосмотрел? — думал он. — Все всем достаю, а про лазарет словно все забыли». Сестра подошла к узкой железной кровати с заржавленными прутьями, стоявшей у самой стены. На худом, подбитом соломой тюфячке лежал под грубым ворсистым одеялом человек, укрытый с головой.
— Спасибо, сестра! — поблагодарил Рябов. — Можешь идти.
Оставшись один, он осторожно откинул одеяло. Раненый проснулся, посмотрел вокруг себя и снова закрыл глаза.
Рябов не узнал с первой минуты Безуглова — он и не он: волосы коротко острижены, нос заострился, щеки впали, только в глазах, которые он открыл на мгновенье, светилась та же синева, так понравившаяся Ивану, когда он впервые встретился с казаком.
— Степан, проснись!
Казак открыл глаза.
— Узнаешь? Это я, Рябов!
Безуглов с трудом приподнялся на локтях и присел, положив голову на спинку кровати. И голос его прозвучал тихо:
— Ты, Иван?
— Здорово, казак, тебя побило.
— В голове шумит…
— Так уж положено каждому раненому. Зато руки и ноги целы.
Безуглов едва заметно покачал головой.
— Небось думал, что забыли? — спросил Рябов. — Нет, браток, я, как дознался, сейчас же поехал тебя искать. Главком приказал тебе кланяться, а еще спросить, чего тебе надо.
В глазах Степана зажегся огонек.
— Почто так говоришь, кланяться? Кто я ему — посельщик?
— А тебя кто сюда привез? — спросил Рябов, усаживаясь на край кровати.
— Не знаю, не помню.
— То-то и оно. Сам главком привез и наказал: «Спасти мне этого казака беспременно, иначе не помилую», а ты — «посельщик, что ли, он мне?» Он тебя на поле боя нашел.
— Правду сказываешь?
— Слово коммуниста.
Безуглова привезли в лазарет в беспамятстве, но, когда сознание вернулось, казак не раз силился припомнить, как его ранило… Вот он идет, опираясь на винтовку, а дальше — сплошной туман в глазах, тошнота и назойливое жужжание в ушах… Никогда бы не догадался, что его спас сам командующий. «Да, — подумал он про себя, — отплатил мне красно Лазо, а за это я ему век служить буду». И проглотил подступивший к горлу ком.
— Он тебе и гостинец прислал, — добавил Рябов, извлекая из-под полы шинели сверток, — кура и буханка хлеба. На вот, возьми!
Когда прощались, Безуглов дрожащим голосом промолвил:
— Передай главкому, что я никогда не забуду…
В доме оловяннинского священника готовились к пирушке. Вокруг стола тесно сидели семеновские офицеры, и среди них выделялся японец. Все они с жадностью смотрели на бутылки с вином, на тарелки с дымящейся бараниной, пирогами, солеными огурчиками, квашеной капустой и толсто нарезанными ломтями колбасы. Сам священник не принимал участия в пирушке, предпочитая оставаться наедине в своей комнате, зато жена его хлопотливо бегала из кухни в столовую то с хлебницей, то с горчицей, то с хреном.
— Ешьте, дорогие гости, ешьте, наши спасители! — говорила она офицерам, но никто не обращал на нее внимания.
— Фи хотит знайт мое мнение? — спросил японец у своего соседа, капитана, ерзавшего на стуле оттого, что пирушка не начиналась из-за отсутствия какого-то полковника. — Мы фам дафари оружие и деньга, а фы отдафайт борсефик… Казаки убегайт домой… Есри борсефик сюда приходит, мы фозьмем команда сфой руки и пустим армию микадо.
— До этого не дойдет, господин советник, — ответил капитан. — Жаль потерянного времени.
— Фы прафы, много фремя потеряри… Японский сордаты дафно бы сидери Чита, Иркутск, Байкар…
— Я про другое, — без смущения сказал капитан, глядя на напитки, — ждем полковника, и все без толку. Охотно выпил бы и закусил.
— Фы федь не торопитесь, господин капитана, фпереди Онон, позади гора и борсефик, туда ходить запрещено.
На макушке стенных часов раскрылось крохотное оконце, показавшаяся кукушка прокричала несколько раз. С улицы донесся шум. Японец с трудом отодвинул свой стул, инстинктивно бросился к окну и отшатнулся — перед ним проскакали несколько всадников с карабинами. Раздались выстрелы. В комнату вбежал хунхуз и испуганно закричал:
— Борсефик идет!
Офицеры, позабыв о еде, кинулись к дверям — каждый пытался удрать первым. Началась свалка. Одни бросились к окну и, выбив его, выскочили на улицу, другие — на кухню, чтобы скрыться черным ходом. По дороге сбили с ног гостеприимную жену священника.
Первыми в Оловянную ворвались дальневосточники. Это было так неожиданно для семеновцев, что, позабыв о чинопочитании, всякий, кто только был смел и ловок, хватал первую подвернувшуюся ему лошадь и скакал к Онону.
В полдень в Оловянную прибыл Лазо.
— Спасибо вам! — прокричал он бойцам, выстроившимся на пристанционной площади.
С разрешения Лазо командир Дальневосточного отряда Бородавкин дал телеграмму во Владивосток.
«На фронте Андриановка — Оловянная семеновские банды разбиты. В два часа дня 18 мая первые цепи Дальневосточного отряда вошли в Оловянную. Наши трофеи — много оружия, одно орудие, снаряды, патроны. Противник отступает. Настроение отряда бодрое. Бойцы рвутся в бой с врагами революции. Трудовое население приветствует революционные войска — избавителей от бандита Семенова. Привет Дальнему Востоку от всего отряда».
Командующий прочитал телеграмму и одобрительно покачал головой.
Зажатый в крутые берега Онон бурно несет свои мутные воды к Амуру. К осени, когда вода спадает, на реке возникают островки и мели, но весной и в начале лета Онон разбухает, волнуется и даже пенится. Неширок Онон — от верховьев до той излучины, где воды его, слившись с водами Ингоды, образуют Шилку, впадающую в Амур, но под Читой, вблизи Оловянной, ширина реки достигает двухсот метров.
За Ононом на сопках стояла артиллерия противника, ежедневно обстреливавшая позиции красных.
Третий день разведчики из Дальневосточного отряда искали по ночам удобную переправу. И когда нашли — привязали к седлам свою одежду и пулеметы, свели коней на поводу в Онон и погнали их, а сами вцепились им в гривы. Потом они возвратились и доложили Лазо: на другом берегу небольшие заставы, которые можно без шума снять.
Переправа через Онон была назначена за час до того, как начнет светать.
Тихая, облачная ночь. Мертво на берегах реки. И вдруг — ружейная стрельба. Что же случилось? Неужели противник узнал о предстоящей переправе?
Ночью Бородавкин примчался к Лазо и рассказал:
— Надо ж было такому случиться. Выехали усть-илинские рыбаки ночью лучить рыбу. Берега-то круты, с уступами, а ночь такая, что хоть глаза выколи. Плыли они, плыли почти до перевоза, а там застава всполошилась, подняла тревогу и открыла стрельбу. Придется отменить приказ.
— Нет, — возразил командующий. — Внезапность потеряна, но форсировать реку надо начать сейчас же. Твои ребята готовы?
— Так точно!
— Тогда начинай! — приказал Лазо. — И делай все по плану.
Сначала разведчики переплыли Онон. Убедившись в том, что противник не придал значения происшествию с рыбаками и на заставах даже не зажгли огней, они вернулись и уже на лошадях переправили пулеметы.
Тем временем стало светать. Командующий, стоя на берегу, торопил людей. А тут, как на грех, Онон разгулялся, зашумели его воды, перекатывая гребни волн через взорванную Назарчуком ранней весной среднюю ферму моста. И тогда командующего осенила мысль, как обмануть семеновцев.