— Дай им лошадей, — сказал Лазо, — и пусть верхами сюда приедут. И ты с ними возвращайся… И командиров наших привези… Метелицу, Атавина, Кожевникова, Седякина, в общем, всех… И Безуглова не забудь!
После ухода Кларка командующий оделся, умылся, приказал убрать штабной вагон и вышел на улицу. Увидев Безуглова, он поспешил к нему.
— Здравствуй, Степан!
— Здравствуй, Сергей Георгич!
— Уехал Кларк?
— Уехал.
— А ты уже прибыл на званый завтрак?
Не понимая, в чем дело, Безуглов уклончиво ответил:
— День-то хороший сегодня, я спозаранок и приехал.
— Вот ты меня и выручишь. Скоро ко мне приедут маньчжуры для переговоров, а стульев нет, да и стол худой. И рафинаду бы раздобыть, именно рафинаду. Что бы придумать?
— Понятно, — ответил Безуглов и, оставив Лазо одного, бросился к своему стреноженному коню.
Через час с ближайшего разъезда прибыла телега, груженная столом, стульями и двумя ящиками. Адъютанты, подгоняемые шутками Безуглова, вносили в вагон обстановку.
— Там в ящике скатерть, блюдца, чашки, рафинад и даже самовар, — предупредил Безуглов, — не разбейте, слово дал, что все верну, окромя рафинада.
— Вот это да! — с особым удовольствием произнес Лазо, когда увидел накрытый стол. — Ну и молодец, Степан!
Маньчжурцы приехали в чесучовых костюмах и панамах. С ними были два переводчика. Выстроенный из адъютантов, ординарцев и штабных работников караул торжественно встретил гостей. Кларк подвел их к Лазо и представил им командующего. Низко склонив головы, они учтиво пожали ему руку.
— Прошу гостей в вагон! — пригласил Лазо.
Кларк был изумлен, увидя накрытый белой скатертью стол. Командиры частей, выбритые и подтянутые, сели по одну сторону, гости — по другую. Подали крепкий чай.
Лазо поднялся и предложил:
— Прошу гостей пить чай! Мы, русские, предпочитаем его пить с крепким рафинадом, но если вам больше нравится сахарный песок, — пожалуйста! — я прикажу его подать.
— Поддел их, — прошептал Кларк сидевшему рядом Атавину.
— Так им и надо, буржуям.
После чая глава делегации медленно, обдумывая каждое слово, прокартавил:
— Мы надеемся, что русские не перейдут границу.
— А мы в свою очередь надеемся, — ответил Лазо, — что вы не дадите убежища врагам советской власти и уберете с границ семеновских бандитов и хунхузов.
— Это не в наших силах.
— Почему?
— Японское правительство имеет в Маньчжурии свои интересы.
— Не смешивайте коммерческие интересы с вооруженным вмешательством в дела другой державы.
Глава маньчжурской делегации подумал и предложил:
— Заключим перемирие, а наши правительства за это время начнут переговоры.
— Согласен! — ответил Лазо.
Тут же стороны подписали соглашение о перемирии на пять недель, и маньчжуры, важно и церемонно пожав руки всем командирам, уехали обратно.
Безуглов остался при командующем.
— Ну как, Степан, замирение?
— Верить им, Сергей Георгич, опасно. Границу надо пуще зеницы ока охранять.
— Верно, Степан! Куда это стулья понесли?
— Отвезти надо, я слово дал.
— Слово сдержать надо, но только оставь мне эту мебель еще на два дня. А сейчас я тебе дам другое задание. Машинист Агеев просил за своего друга Павла Шаборина. У того отец работал на станции Маньчжурия, семеновцы его избили. Надо старика разыскать и отправить в Оловянную.
— Понятно, — бросил Безуглов любимое словечко и умчался к Пятиглавой.
На другой день к Лазо привели старика. Верхняя губа была рассечена пополам, на лбу темнело пятно, клок бороды вырван.
— Били тебя, отец? — спросил Лазо.
— Крепко, сынок.
— Хороша семеновская власть?
— Провалиться бы ей… Не люди, а звери.
— К сыну своему хочешь поехать? К Павлу Максимовичу?
— Если будет твоя воля.
— За тебя машинист Степан Степанович Агеев просил.
Старик с трудом улыбнулся.
— Степка! — сказал он. — Вырос он небось, Павкин-то дружок. Давно не видел его.
В вагон поспешно вошел начальник штаба и подал Лазо телеграмму. Командующий прочитал ее и спрятал в карман.
— Ну, отец, — сказал он старику, — ты оставайся у меня, тебя накормят, а завтра я тебя отвезу в Оловянную.
— Спасибо, сынок!
У Пятиглавой собрались все полки. Бойцы сидели кольцом на траве, тесно прижавшись друг к другу, а на зарядном ящике стоял Лазо.
— Дорогие товарищи! — прозвучал его чистый и окрепший за последние дни голос. — Вы освободили Забайкалье от семеновских банд и головорезов. Немало наших бойцов сложили свои головы в боях за Борзю, Мациевскую, при переходе через Онон. Предлагаю почтить их память вставанием…
Бойцы встали и безмолвно сняли шапки.
— Садитесь! — продолжал Лазо. — Придет время, когда жизнь в этом крае зацветет. Но сейчас на Советскую республику зарятся иностранные капиталисты. С Байкала движется новый враг — мятежники-чехословаки с белогвардейцами и эсерами. Решением Центросибири образован Прибайкальский фронт. Сегодня я уезжаю его принимать. Вместо меня командующим фронтом назначен товарищ Балябин. От имени Центросибири выражаю всем командирам и бойцам благодарность за победы, высокую дисциплину и верность советской власти.
Бойцы молча слушали. Но едва Лазо сошел с ящика, как неожиданно возле него вырос Игнашин. Сняв с головы каракулевую кубанку, отороченную узким серебряным галуном, он нервно мял ее.
— Казаки! — крикнул он. — Дозвольте мне сказать главкому слово.
— Говори! — откликнулось несколько человек.
— Сергей Георгич, — волнуясь, сказал Игнашин, — прости меня, молодого казака, за то, что не так складно скажу. Так вот!.. Научил ты нас любить советскую власть. Теперь мы знаем, чего хотят коммунисты… Правильные они люди! И ты правильный человек! Мы тебя за даурского казака считаем, за родного, забайкальского человека!
— Ура! — раздались мощные возгласы, и в воздух полетели кубанки и папахи.
Над Пятиглавой рдел закат. Глядя на степь, насколько мог видеть глаз, казалось, будто на землю бросили бескрайний разноцветный ковер — каких только полевых цветов здесь не было!
Под вечер паровоз дал гудок, и оба вагона — командующего и штабной — тронулись. Лазо стоял на ступеньках с непокрытой головой и махал рукой, а вдоль дороги выстроились бойцы Даурского фронта, провожая своего главкома. Сергей Георгиевич смотрел на степь, манившую своей далью и необыкновенной красотой, на сопки, лежавшие в голубой дымке, на небо, залитое багрянцем. Тяжело было расставаться с Даурией, но еще тяжелее было покидать людей, с которыми он сроднился, и знал, что каждый из них готов биться до последнего вздоха за советскую власть.
— Прощайте, дорогие друзья! Прощайте, забайкальские казаки!
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Всю ночь в небе полыхали зарницы, освещая на горизонте обложенное черными тучами небо. При свете зарниц было видно, как паровоз тянул вагоны по освобожденному от неприятеля пути.
Лазо сидел у открытого окна. На столе стояла керосиновая лампа, боковой ветер раздувал холщовую занавеску, под стеклом лампы дрожал язычок пламени. За окном — темнота и шелест листьев на придорожных деревьях.
В Оловянной старик Шаборин попрощался.
— Степану Агееву кланяйся от меня, — наказал Лазо. — Скажи, что бойцы помнят его геройский подвиг под Мациевской. И еще скажи, чтобы приехал в Читу и разыскал меня.
— Скажу! — ответил Шаборин.
В Читу паровоз пришел ночью. Моросил дождь. Лазо мог остаться в вагоне, но он поспешил к Кларку. В доме уже спали. На стук откликнулась Нюта.
— Ты, Борис? — послышался ее тревожный голос за дверью.
— Это я, Сергей.
Нюта поспешно открыла дверь и боязливо отшатнулась.
— Чего испугалась? — спросил Лазо, снимая с себя мокрую шинель.
— Где Борис?
— Едет сюда со своей сотней, а я прибыл в вагоне.
От сердца у Нюты отлегло.
— Ну поди сюда, — сказала она с облегчением, обратившись к нему на «ты», — дай-ка поглядеть на тебя! Батюшки, ты бы бороду немного подстриг, а то зарос, как леший. — Засуетившись по комнате, она добавила: — Ох, и какая же я недогадливая, забыла тебя поздравить с победой. Здесь только об этом и говорят.
— Где Ольга? — перебил Лазо.
— Уехала в Шашково. Она иногда забегает ко мне, гостинцы детям приносит. А где ночует, не знаю… И что это я тебя разговорами кормлю? Иди умываться и садись за стол, а я сейчас…
— Нюта, я сыт, — сказал Лазо. — Ты лучше постели мне, голубушка.
Лазо, пройдя на цыпочках в другую комнату, где спали дети Кларка, в первый раз за долгое время разделся и уснул.
Проснулся он чуть свет, бесшумно оделся и, достав из планшета листок белой бумаги, написал записку:
«Дорогие дети! Ваш папа скоро приедет. Знайте, что он настоящий герой и беззаветно дерется за вашу жизнь. Крепко целую.
К утру тучи разбежались, и над городом засияло горячее солнце.
Лазо застал Матвеева в ревкоме. Он был озабочен и рассеян, но старался не выдавать беспокойства.
— Ты про телеграмму Центросибири знаешь, Николай Михайлович?
— Знаю, у меня ведь копия, — ответил Матвеев и в свою очередь спросил: — Когда приехал?
— Ночью.
— Где спал?
— У Кларка.
— И он приехал?
— Кларк еще в дороге. Сюда идут две сотни казаков, одной командует Кларк, другой Безуглов.
— Одну придется оставить в Чите… Не сегодня-завтра эсеры и белогвардейцы могут поднять мятеж в городе.
— Если нужна сотня, пожалуйста, — согласился Лазо. — Дня через два казаки приедут в Читу, но только прошу Безуглова направить ко мне без задержки. А теперь, Николай Михайлович, расскажи мне о положении на фронтах.
Матвеев пожал плечами и ответил:
— Признаться, у меня самого общие сведения.
— Все равно рассказывай.
— Ну так слушай! О восстании чехословаков ты уже знаешь. Командующий фронтом Муравьев изменил нам и поднял мятеж. В Мурманске высадился десятитысячный десант англичан. Он захватил Кемь, Сороку и движется на восток для соединения с чехословаками. Левые эсеры убили в Москве германского посла Мирбаха.