— С чего это ты колючим меня называешь? Чем я тебя уколол?
— Пошутил я, — смутился Агеев. — А ты, Сергей Кузьмич, в обиду… Я ведь тебе плохого ничего не желаю.
— И я тебе плохого не желаю.
— Да ты мне веришь? — уже раздраженно спросил Агеев.
— Если попросишь взаймы двадцать рублей — дам.
— Почему двадцать?
— У меня большие деньги не водятся.
Агеев растерянно пожал плечами. Ольга Андреевна, нетерпеливо слушавшая разговор Агеева с Иванцовым, пришла к выводу, что машинист не переубедит старика-железнодорожника, и решила вмешаться в разговор.
— Извините, товарищ Иванцов, — сказала она и запнулась, испугавшись того, что произнесла слово «товарищ», но Сергей Кузьмич, наоборот, почувствовал в этом обращении большую женскую искренность. — Меня, Сергей Кузьмич, вы вовсе не знаете и видите в первый раз. Я не собираюсь одалживать у вас денег и давать вам взаймы — их у меня тоже нет. Не гневайтесь на Агеева, что он меня привел к вам, горе привело. А вас я прошу об одном: передайте моему брату эту записку, — и Ольга Андреевна протянула письмецо, заранее написанное на кухне у Никитиной.
Иванцов доверчиво посмотрел на озабоченное лицо Ольги Андреевны, на ее сдвинутые брови с грустными глазами и развел руками:
— Где же я его увижу? Пришел человек — и ушел.
— Но может ведь случиться, что снова придет, не правда ли? Вы ему тогда и отдайте.
— Ладно, — согласился он и без большой охоты взял из рук Ольги Андреевны записку.
После ухода Агеева и Ольги Марфа Лукьяновна закрыла дверь и недовольно сказала:
— Как бы этот казак не накликал на нас беду.
— Чего ершишься? Если не народ будет помогать им (он побоялся сказать вслух «партизанам»), то кто еще поможет? Может, и нашего Ванюшу хранят…
— Чего же ты на людей набросился?
— Одно к другому не касается, может, они с тайной мыслью пришли, может, выведать что хотят. Дай-ка мне очки, почитаю, что она пишет.
Марфа Лукьяновна поднесла мужу очки, и он, старательно надев их на переносицу, спрятал дужки за уши. Потом развернул записку и медленно стал читать вполголоса:
«Степушка, я здесь у Агеева, на квартире у вдовы Никитиной. Оля».
— А ведь правду пишет, никакого такого страху нет. Может, снесешь, Марфа?
— Ложись спать, — ответила жена, — за ночь, чего доброго, еще передумаешь.
Утром, после ухода мужа на работу, Марфа Лукьяновна вспомнила про Ольгу, и в сердце прокралась жалость к молодой и тихой женщине. Достав записку, спрятанную Сергеем Кузьмичом под клеенку, она надела поношенный салоп, укутала голову платком и направилась к сестре.
Пелагея встретила Марфу Лукьяновну без особой радости, хотя сестры питали друг к другу большую привязанность.
— Где твой бородач? — спросила, усаживаясь, Марфа.
— Ушел в тайгу и не вернулся.
— Скажи на милость! Слезно просил устроить его с дружком, а устроили — ушел.
Пелагея, не выпуская шитья из рук, даже не взглянула на сестру. Она помнила просьбу Степана и в точности ответила: «Ушел в тайгу и не вернулся». Марфа же не стала допытываться, встала и, положив записку на подоконник, сказала:
— Если придет — отдай!
Ночью, закрывая дверь за своими таинственными жильцами, Пелагея вспомнила про записку и сказала:
— Приходила Марфа и оставила записку.
— Мне, что ли? — спросил в темноте Безуглов.
— Может, тебе, а может, твоему дружку.
Безуглов, словно ужаленный, подскочил к хозяйке и стал шарить в карманах, ища коробок со спичками. Пелагея протянула ему записку.
— На вот, возьми!
Накинув тулуп на голову, Степан чиркнул спичкой и передал записку Лазо. И тут произошло совершенно неожиданное: Лазо быстро пробежал записку, погасил огонек и, обхватив Степана, с которого свалился тулуп на пол, крепко сжал казака, прошептав ему на ухо:
— Олюшка жива!
Всю ночь Лазо и Безуглов не сомкнули глаз. Укрывшись тулупами, они тихо беседовали, строя планы встречи с Ольгой и предстоящего отъезда. А утром они ушли как ни в чем не бывало в тайгу.
Встреча с Ольгой Андреевной произошла ночью в доме Пелагеи. Много часов они просидели без огня и говорили. Агеев рассказал, что Стахеев собирается уйти в тайгу на розыски партизанского отряда Машкова, который якобы сильно тревожит японцев.
— Ай да Виктор! — вспомнил Лазо командира бронепоезда «За власть Советов».
Перед самым рассветом было решено: Безуглову и Стахееву пробраться к Машкову и остаться у него в отряде, квартиры Никитиной и Пелагеи Лукьяновны сделать явками, Лазо и Ольге выехать во Владивосток.
Через неделю Агеев принес подложный паспорт для Лазо, бритвенный прибор и чемоданчик, а Пелагея Лукьяновна сшила ему скромный костюм: штаны и толстовку. Лазо решили устроить в классном вагоне, купив ему билет, а Ольгу усадить в теплушку.
Прощались трогательно. Безуглов крепился, но под конец не выдержал и прослезился. Лазо долго не выпускал его из объятий и дал ему клятву приехать после победы в станицу. Один Агеев был серьезен и по обыкновению молчалив.
В морозный декабрьский вечер Лазо и его друзья вышли из дома Пелагеи Лукьяновны и, крепко пожав ей руку, исчезли в темноте.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Деревья стояли в белоснежном уборе. В захолодевшем синем небе несся звон — высоко-высоко звенели серебряные бубенцы. В небе блистала луна, а вокруг нее — радужные кольца.
Поезд шел на Владивосток.
В теплушке, съежившись от холода, сидели люди с голодными глазами, отмороженными ногами, обмотанными в тряпье. Поезд останавливался на всех станциях — скрипели буфера. Снаружи били прикладами в дверь.
— Открой! Вылезай!
Кряхтя и охая, люди с трудом открывали дверь и в вагон, пропахший человеческим потом, чесноком и луком, врывался морозный воздух.
Два офицера в бекешах, воротники белые, — не разберешь: не то из смушки, не то заиндевели, — спросили:
— Кто едет?
— Больные! — ответил бойкий паренек за всех. Он дрожал от холода, втянув шею в воротник рваной шинели.
— Большевики есть?
— Избави бог!
Офицеры отошли. Дверь с грохотом закрылась. Озябшие от холода прижимались друг к другу и с трудом засыпали. Не спала одна Ольга. Если бы нашелся доносчик, белогвардейцы тотчас бы ее арестовали, но ехавшие сдержали слово — они обещали молчать, спрятав Ольгу в угол теплушки.
В том же поезде, в вагоне третьего класса, сидел тщательно выбритый, в новом, но плохо сшитом костюме человек. Трудно было узнать в нем Сергея Лазо. Он делал вид, что погружен в чтение. Никто им не интересовался. В вагоне было шумно из-за какого-то подвыпившего купчика, хваставшего тем, что он обкрутил «чумазых» комиссаров и закопал свои товары так, что «ни один черт не сыщет».
На каком-то полустанке в вагон вошли два офицера-контрразведчика. Один из них, держа в руках фотографию, присматривался к пассажирам, и Лазо решил, что офицеры, возможно, разыскивают его. Подхватив чемоданчик, он незаметно юркнул в тамбур. Поезд шел быстро под уклон, и прыгнуть на ходу даже в сугроб снега было небезопасно. Оставлять Ольгу одну в поезде не хотелось, да и до Владивостока было не так уж далеко. Тогда Лазо пришел в голову смелый план — он открыл дверь и решительно вошел в вагон второго класса. «Нельзя же так глупо отдавать себя в руки врага», — думал он. С этой мыслью он сделал несколько шагов и очутился перед открытым купе, где сидел генерал. Держа на коленях шахматную доску, генерал медленно передвигал фигуры из слоновой кости.
— Pardon, — грассируя с особым изяществом, произнес Лазо на французском языке. — Je jouerais avec plaisir une partie d’échecs avec vous. Permettez-moi de me présenter: ingénieur qui a perdu ses mines dans le bassin du Donetz. Je vais chercher fortune à Vladivostok[9]. Анатолий Анатольевич Козленко.
Генерал посмотрел на незнакомца изумленными глазами. Он любил французский язык, но владел им плохо, а свободное и легкое изъяснение этого инженера сразу расположило к нему.
— O merveille![10] — ответил обрадованно генерал. Лазо рассмотрел его лицо: оно было румяное, тщательно выбритое, усы холеные, во рту золотые коронки.
— Vous possédez la langue à merveille, comme un pur Français. Je suis heureux de faire votre connaissance[11]. Николай Николаевич Рождественский. Садитесь, пожалуйста!
— И я не менее рад, — скаля белые зубы, ответил Лазо.
Он поставил на сиденье чемоданчик и принялся расставлять фигуры на доске.
— Замечательные шахматы, — сказал он, рассматривая ладью, — какая тонкая работа!
— Китайские резчики — кудесники. Они только на это и способны, — заметил генерал и, зажав в каждом кулаке по пешке — белую и черную, спросил: — В какой руке?
Лазо достались черные. Генерал сделал первый ход пешкой короля. Лазо ответил тем же.
Уже было сделано много ходов, когда на доске создалась сложная позиция. Лазо играл смело, намереваясь выиграть, что, бесспорно, подзадорило бы противника, который предложил бы вторую партию, чего так жаждал Лазо, и в то же время он незаметно бросал взгляды на дверь, у которой неминуемо должны были появиться контрразведчики. И вдруг послышалось:
— Прошу предъявить документы!
Лазо сделал вид, что не слышит, поставил своего коня на белую клетку и азартно воскликнул:
— Шах королю, Николай Николаевич!
Генерал растерялся. Он был настолько поглощен игрой, что появление каких-то людей, которые чего-то потребовали, показалось чушью в сравнении с угрозой его королю. Надо было собраться с мыслями и отвести удар, спасти короля и самому перейти в атаку, но мешали какие-то люди, заполнившие купе. Генерал резко встал и, обведя мутными глазами контрразведчиков, гневно закричал:
— К черту! Не видите, кто я? — Рождественский тяжело дышал. — Где вы ищете коммунистов, болваны? В классных вагонах? Вон отсюда!