ачисто пожег, голое место осталось.
— Креста на нем нет, — тяжело вздохнул Никита Кудрявый.
— С крестом аль без креста, а мужикам приходит конец. Вот и решайте: побьем мы их — будем дальше жить, побьют они нас — ложись да помирай.
В оконце прорвался утренний свет. Мужики молчали, лица их были суровы.
— Думаете? — нетерпеливо спросил Коробков.
— Ты не спеши, Андрей Максимович, — поучительно сказал Кудрявый. — Генералы народ ученый, опять же у них артиллерия, кони, снаряды, офицеры. Ну, к примеру, ты команду подать можешь?
— Я и без команды бить могу.
— Нет, — заупрямился Кудрявый. — Это дело тонкое.
— Так ты против отряда?
— Зачем?
— Может, ты сам хочешь командовать?
— Из меня командир, как из дерьма пуля. Только я к чему это говорю? Вчера ко мне зашли двое: один такой здоровый, что по тайге пройдет — бурелом останется, а другой вертлявый, как белка. Покормились, а к вечеру разговор вышел. Все выпытывали, есть ли в деревне партизанский отряд. А я им говорю: «Я этим делом не занимаюсь». А тот, что здоровый, прямо спросил: «Что, голубчик, ежель мы хотим сколотить отряд, выйдет дело?» — «Думаю, что выйдет». — «Человек пятьдесят наберем?» — «Может, и наберете». Повеселел он и говорит: «С кем бы нам столковаться?» — «А вы что за люди?» — спрашиваю. «Я, говорит, матрос, управлял бронепоездом, а мой товарищ — казак, сотней командовал».
Кудрявый щелкнул языком:
— Вот я и думаю, что тебе, Андрей Максимович, не худо было бы встретиться с ними и поговорить.
— Давай их сюда, тащи! — обрадовался Коробков.
— Кто ты такой есть? — спросил Андрей Максимович, подперев руками лицо.
— Матрос Балтийского флота, командовал на Прибайкальском фронте бронепоездом «За власть Советов», зовут меня Виктор Машков.
— А ты?
— Я сам даурский казак Степан Агафонович Безуглов, был командиром сотни.
— Чудна́я фамилия, — улыбнулся Коробков. — Казак, а без угла.
— Почто так говоришь? У меня свой дом в станице, жена, сынок. Да теперь не до жены, я революцию начинал, я ее и закончу.
— Дельно говоришь, Степан Агафонович. Кто же из вас умеет командовать?
— Оба! Учились у самого главкома Даурского фронта товарища Лазо.
— Про Ленина я знаю, а про Лазо ничего не слыхал.
— Он дважды Семенова побил, — обидевшись за Лазо, сказал Безуглов.
— Разве Лазо побил Семенова?
— А то кто же?
— Тогда другое дело. Где же твой Лазо?
— Должно быть, во Владивостоке.
— Ладно! Про твоего Лазо в другой раз, а теперь говори: согласен командовать?
— Согласен!
— Приходи вечером!
Вечером Безуглов с Машковым у дома Коробкова увидели большую толпу. Народ шумел. Пробравшись с трудом к Андрею Максимовичу, они с удивлением спросили:
— Что это за люди?
— Сейчас узнаете, — ответил Коробков.
Андрей Максимович прошел вперед, за ним Симонов, Кудрявый, Машков и Безуглов.
Коробков снял с головы ушанку и поднял ее на вытянутой руке. Шум постепенно стал утихать.
— В нашем селе, — заговорил он громко, — собралось четыреста горняков, сотни две крестьянских ребят, да и самих сергеевских немало. Вы что ж думаете, генералы Смирнов и Волков не дойдут до нас? Дойдут и перережут всех, как кур. Решили мы организовать партизанский отряд, а командира выбирайте сами. Есть у нас на примете даурский казак Степан Агафонович Безуглов и его товарищ матрос Машков. Может, их взять за командиров?
— Покажь их! — крикнул кто-то.
Коробков шепнул Степану:
— Давай говори!
Степан поднялся на крыльцо. На него с любопытством смотрели сотни глаз.
— Ребята! Бил я на Забайкальском фронте Семенова, бил на Прибайкальском беляков, чехословацких мятежников, американцев. Если изберете командиром — принесу присягу биться до последней капли крови за советскую власть. Но знайте — спуску никому не дам. Первым делом заимеем знамя и напишем на нем «За власть Советов», знамя это всем целовать и присягать за мной на верность советской власти. Потом возьмемся за строевые занятия. Дисциплина у нас будет на первом месте. Кто приказа не выполнит, того судить. Решайте: подхожу я вам аль нет?
— Вот такой нам и нужен, — перебил его Коробков.
— Командуй! — крикнули несколько человек.
— Хлопцы! Кто за этого командира, поднимай руку!
Безуглова избрали почти единогласно, а Машкова утвердили начальником штаба. Штаб поместили в доме Коробкова. Машков разбил отряд на четыре полусотни.
— Сотни только в кавалерии, а у нас народ пеший, — поморщился Степан.
— Коней добудем, — уверил Машков.
На другой день знамя с надписью было вынесено перед отрядом. Его держал Коробков. Первым подошел Степан. Опустившись на колено, он притянул к себе край знамени. Машков стоял рядом.
— Слушай мою команду! — крикнул он зычным голосом. — Повторяй за мной: «Я…
— Я-я-я! — неслось по рядам.
— …партизан…
— …партизан, партизан, партизан… — вторили бойцы.
— …Сергеевского отряда, клянусь быть верным защитником советской власти и биться за нее до последней капли крови. Если же я изменю, то пусть меня покарает рука моих товарищей».
Торжественность, царившая в весеннем утре, гармонировала со всей обстановкой принесения присяги и наполняла сердца всех твердой верой в победу.
Через две недели в отряде насчитывалось сто шестьдесят ружей всех образцов: старые берданы, обрезы, русские трехлинейки, винчестеры, охотничьи двустволки, японские карабины с закрытым стальной накладкой затвором и даже американские автоматы. У каждого был штык или нож. Машков со слов местных жителей нарисовал самодельную карту, нанеся неопытной рукой овраги, ручьи и селения.
Первый набег отряд совершил на Фроловку. Перебив сторожевую заставу, партизаны захватили двадцать американских ружей и одно орудие, но без снарядов. С ходу были взяты Новицкое, Перятино и Унаши.
Боевое крещение окрылило отряд.
В Приморье — от берегов Японского моря до Амура и от Хабаровска до Владивостока — возникали партизанские отряды. Они нападали на небольшие группы врага и выигрывали стычки, но в настоящем бою отступали. Отсутствие единоначалия и дисциплины расшатывало отряды и мешало вести решительные действия против белогвардейцев и оккупантов, захвативших Приморье.
Одним из крупных считался Цимухинский отряд, которым командовал Гаврила Шевченко, возомнивший себя атаманом.
В один из дней в Сергеевский отряд пришел вооруженный парень и стал проситься в партизаны.
— Откуда идешь? — спросил Машков.
— От Шевченко.
— Плохо кормили?
— Мяса сколько хочешь, водки у каждого полная фляга, а толку никакого.
— Как тебя зовут?
— Иван Ефимович Ивашин.
— В нашем отряде присягу дают. Нарушишь — к стенке.
— Значит, здесь порядок.
Ивашина хорошо знали в шевченковском отряде. Он всегда ходил один в разведку. Как-то раз он заскочил верхом в Славянку к своей матери. Пообедав, он попросил у отца тулуп и ускакал. На другой день утром въехал он в казачье селенье Воскресенск. На поскотине повстречал мужика и спрашивает:
— Белые есть?
— Нет, — ответил, отвернувшись, мужик.
Ивашин поверил ему и проехал задами в глубь деревни. В кустах привязал коня, распустил полы тулупа, отстегнул кушак и повязался опояской. Потом перелез через изгородь и направился к дому. Подошел, открыл дверь и шагнул в комнату. На лавке под образами сидели два поручика, а третий, штабс-капитан, шагал из угла в угол. Ивашин вздрогнул, но податься назад было уже поздно.
— Тебе чего? — спросил сердито штабс-капитан.
— Подводчик я, ваше благородие, комендант прислал…
У дома кто-то застучал ногами, сбивая снег с валенок. Дверь, заскрипев на обледенелых завесках, широко распахнулась, и в дом вошла хозяйка, неся на коромыслах ведра.
Ивашин не успел подать знака, а хозяйка, увидев нежданного гостя, пошатнулась. Коромысло сползло, и ведра упали. Вода разлилась.
— Ивашин! — воскликнула она, сама того не желая.
Офицеры схватились за кобуры, но Ивашин наставил на них наган и крикнул:
— Сдавайтесь!
Поручики испуганно подняли руки, а штабс-капитан рванулся вперед. Ивашин нажал на курок, но револьвер дал осечку. Барабан поворачивался, а осечки продолжались. Офицеры бросились к Ивашину. Он выскочил из дому, добежал до изгороди и только перекинул ногу, как его задела пуля, и он упал на снег.
Раненого и избитого до полусмерти Ивашина привезли в Спасск и бросили в гарнизонный каземат. Ивашин лежал на холодном цементном полу, забившись в угол. Болели ноги, руки, голова, спина, но он не издал ни единого стона.
Тюремщик принес кружку кипятку и кусок хлеба.
Ивашин привстал и сказал:
— Отнеси другим, я есть не буду.
— А чего хочешь?
— Свободы.
— Не моя воля, голуба, но надежду не теряй. Дай мне, Полтинину, подумать, — многозначительно сказал тюремщик, оставил кипяток и вышел.
На другой день к камере подошли старик Ивашин с женой. Их привели, чтобы удостовериться в том, что арестованный на самом деле Ивашин. Старуха глянула в оконце с решетками и сквозь слезы позвала:
— Ванятка, сыночек…
Ивашин с трудом поднялся, увидел мать и, закусив нижнюю губу до крови, проговорил:
— Не плачьте, мамо!
Старуху сменил старик.
— Здорово, сын!
— Здорово, батько!
Глаза старика видели уже слабо, но и то они приметили окровавленного сына. Старик не заплакал, а с дрожью в голосе произнес:
— Сплоховал ты, Ванюша…
— Наган подвел.
Мать снова заплакала.
— Цыть, Евдоха! — прикрикнул беззлобно старик.
Их увели, а Иван прислонился головой к каменной стене, опустился на колени и уснул.
С верховьев Иртыша дул колючий ветер. Весь день хлестал дождь. По правому берегу реки медленно двигался от Черемушек обоз, и промокшие до нитки люди, с трудом выворачивая сапоги из липкой грязи, шли рядом с лошадьми. Желто-бурая вода в Иртыше высоко поднялась, грозя выйти из берегов.