— Господи, благослови и сохрани! — прошептал он и перекрестился. — Дай только добраться до Черемушек — вовек не уйду из дома, не соблазнюсь ни золотыми пятерками, ничем другим.
За солдатом с оторванной рукой бежали несколько человек, но Полтинину казалось, что бежит целый батальон.
— Скорей бы конец, — шептал он дрожащими губами. — Меня от сивухи так не муторило, как от крови. Вот она, война! Эх, капитан Лепетнев, тебя бы на мое место, а не щеголять в английской шинельке.
Полтинин без конца шептал и крестился и не заметил, как перед ним очутился поручик с налитыми кровью глазами.
— Молишься, сволочь? Пули боишься? Вылезай!
Полтинин вылез из окопа и отшатнулся — поручик размахивал револьвером. Черемушкинский плотник понял, что с минуты на минуту может раздаться выстрел. Не долго думая он пнул поручика в грудь. Поручик упал, и тогда Полтинин в каком-то безумии ударил его со всего размаху прикладом по голове.
«Спасайся, Никандр! — сказал он самому себе. — Вот она, война! Господи, куда податься?»
Полтинин бежал. Он скитался, как затравленный зверь, потерял счет дням и часам. Винтовку свою он со злости разбил о дерево, погоны сорвал и бродил по сибирской земле в надежде найти пристанище в малолюдном городке. Он оброс бородой, выдавал себя за больного, просил подаяние. Если не давали — воровал и брел на восток. Сторонился всех, не знал, чего хочет. Брел нехожеными тропами, в стороне от железной дороги, боясь встречи с офицерами. С тех пор как он прикончил поручика, ему казалось, что его повсюду разыскивают и собираются повесить.
Так он дошел до Иркутска. С опаской Полтинин подкрался к станции. Мимо шли поезда. Прислонившись к столбу, он смотрел на набитые людьми теплушки, слушал лязг буферов, гудки паровозов. Перед ним проплывал мир, а он, Никандр Полтинин, бездомный и неприкаянный, не находил себе места. Помимо своей воли он бесцельно вышел на платформу и вместе со всеми ринулся к какой-то теплушке.
— Папаша, за меня держись, — крикнула ему шустрая бабенка с мешком на спине, увидя, как Полтинина сжали со всех сторон, — а то задавят. Вишь, какие бабы пошли!
Полтинин попал в конце концов в теплушку и пристроился с помощью той же шустрой бабенки на нарах.
— Озяб небось, папаша, в своей шинельке? — участливо спросила она, когда шум улегся. — Далеко тебе?
— Не знаю, дочка, — ответил Полтинин, несказанно обрадовавшись тому, что он очутился наконец в безопасном, как ему казалось, месте, — остался я один на белом свете.
— А жена, детки?
— Один, говорю. Никому я больше не нужен. — Полтинин распахнул шинель и подсунул ее край под спутницу. — Тебя как звать?
— Аксиньей.
— А меня Никандром. Ложись поудобней, Ксюша! Спасибо, что подсобила, один бы не влез. Ты что в Иркутске делала?
— К родственнице ехала за крупой.
Полтинин подумал: «Врет! Все теперь врут!» — и не стал допытываться.
Ночью Аксинья почувствовала сквозь сон, как Никандр, обняв ее далеко не старческой рукой, прижал к себе и жарко дышит в лицо, но она не отвернулась.
На третий день Аксинья предложила ему:
— Сойдем со мной в Спасске!
Полтинин прикинул в уме: «Куда мне ехать дальше? Лишь бы она приютила, а работы я не боюсь» — и кивнул в знак согласия.
Аксинья занимала небольшую комнату на втором этаже вместе с двоюродным дядей, прослужившим свыше тридцати лет тюремщиком. Он болел язвой желудка и ел одни каши. Аксинья не соврала, сказав Полтинину, что ехала за крупой.
Никандр, осмотревшись, сказал:
— Может, мне лучше пойти, Ксюша? Ты ведь не жениха привела, а старика-нахлебника. Мне бы работенку по плотничному делу — деньжата бы завелись, и я не только себя, но и тебя прокормлю. Придет твой дядя, еще дорогу покажет. Не хозяйка ты здесь.
Аксинья, сняв с головы платок, подправила слежавшиеся волосы. Никандр присмотрелся: на вид ей было лет тридцать, смуглая, малопривлекательная, но крепкая.
За три дня он свыкся с Аксиньей. «Дождусь ее дяди, не прогонит — останусь жить, а загадывать не стоит».
Вечером пришел Ксюшин дядя. Тощий, беззубый, с пожелтевшим лицом от тяжелого недуга, он выглядел недолговечным жильцом на этом свете.
— Слава тебе господи, что вернулась, — сказал он, обрадовавшись Аксинье. — Крупу привезла?
— Даже папашу по дороге прихватила, — кивнула она в сторону Полтинина. — Поздоровкайся, Никандр! Дядю звать Амосом Ермиловичем.
— Издалека? — спросил дядя.
— Омской.
— Бродишь?
— Брожу, Амос Ермилович, потому как семья сгинула и остался один.
За чаем Амос, оправившись от боли, сказал:
— Не могу, понимаешь, больше работать — болезнь одолела. Да и работа нынче не по моему нраву. Раньше в тюрьме воры да убийцы сидели, — вор-то ворует не для прибыли, а для гибели, — а теперь сажают кого попало, да еще пытают. Не могу смотреть… Пошел бы ты, Никандр, на мое место.
— Я ведь плотник, — отказывался Полтинин.
— Дело-то твое сейчас в загоне, — убеждал Амос. — Поработай вместо меня, бог даст, замирение придет — обратно плотничать будешь.
Аксинья в разговор не вмешивалась. Она принесла несколько досок, и Никандр быстро смастерил для себя лежак. Ночью, когда Амос уснул, Аксинья босая подошла к Никандру и тихо спросила:
— Не спишь?
Никандр догадывался, зачем она спрашивает, но не ответил. Аксинья постояла и вернулась на свое место.
Так и остался жить Полтинин у Амоса Ермиловича. Через неделю он сменил его и стал тюремщиком. Аксинье он не покорился.
«Господи, — шептал он про себя на дежурстве. — Не по мне эта жизнь. Бежать отсюда куда глаза глядят».
Ивашин вызвал в нем жалость. «За что его мучают? — думал он. — Разве он душегуб?»
Ночью он пошел домой. Амос и Аксинья спали. Никандр бесшумно взял шинель тюремщика, вернулся и зашел к Ивашину в камеру.
— Скоро конец, папаша? — спросил измученный Ивашин.
— Надевай шинельку и иди за мной… Нас ждут сани.
Ивашин накинул на себя шинель и побрел за Полтининым. Тот проводил его мимо часового на дорогу, где стояла тюремная лошадь, впряженная в сани.
Полтинин спас Ивашина и остался с ним в шевченковском отряде.
…Машков выслушал Ивана и сказал:
— Сиди и дожидайся командира, а если голоден — пойди на кухню.
После удачного захвата американского склада с продовольствием Гаврила Шевченко гулял третий день. Приехавшего к нему с утра представителя революционного штаба партизанских отрядов он принял только вечером и весело спросил:
— Знова бумажку привиз, бисова душа?
Представитель молча подал пакет.
— Бачишь, як Шевченке-то — в пакете… Больше уважать стали, знают, что без Шевченки белых не побьют. Выпей чарку, представитель!
— Не пью!
— Не пьешь? Брешешь, сукин сын! Ты в штабе скажи, что Шевченка скоро будет во Владивостоке и нехай вони со своими бумажками…
— Гаврила Иванович, — перебил начальник штаба Мелехин, намеренно желая остановить его буйную речь, — бумажки вещь тоже необходимая.
— Я не против, — засмеялся Шевченко, — но тильки партизану нужен добрый конь, гвинтовка, шашка та фляга. А все остальное ерунда. Слухай, представитель, где есть еще такой отряд, як мой?
— Такой, как твой, товарищ Шевченко, единственный на все Приморье.
— Ты шуткуешь чи правду говоришь? Шевченка шутки любит, но не всякие.
— Зачем же шутить, — с достоинством ответил представитель штаба. — Какой же это партизанский отряд, когда каждый в нем строит из себя атамана?
— Врешь! — крикнул зло Шевченко и ударил по столу с такой силой, что стаканы зазвенели. — Мои хлопцы просто храбрые и любят вольность.
— И потому не любят дисциплину. Все ходят по селу пьяные, народу тошно на них смотреть. Кончится тем, что местные партизаны сбегут из Цимухинского отряда.
— Не Цимухинского, а шевченковского. Это имеешь раз! — и загнул один палец на левой руке. — Никто от отряда не бежит и бегать не хочет. Это два! А дисциплина у меня по норме, в общем, как полагается. Имеешь три!
— А Ивашин почему ушел?
— Это какой Ивашин? — удивился Шевченко. — Который из Спасска утик? Так этот отовсюду бежит. Жаль, что белые его не разменяли.
— Из Цимухинского отряда Ивашин не бежал, а ушел. Но ушел не бродить, а записался в лучший отряд и уже отличился в боях.
— Нехай попадется мне в руки — я ему все ребра переломаю.
— Ты, товарищ Шевченко, никого не пугай. Мой тебе совет: возьмись за ум, иначе пожалеешь.
После ухода представителя штаба Шевченко долго сидел и молча смотрел в одну точку.
— Гаврила Иванович, что ты журишься? — успокоительно спросил Мелехин.
— Слухай, Мелехин, — Шевченко посмотрел на него мутными и тяжелыми глазами, — если не наведешь за три дня порядок в отряде, побей мене бог, что я с тебе зроблю сичку.
— Гаврила Иванович, сам знаешь, что сволочи много понабралось, а сволочь не слушается, и других мутит.
— Шо это за сволочь?
— Ванников — раз! Дружников — два! Твердохлебов — три! Пермяков — четыре!..
— Годи буде, — прервал Шевченко. — Вызови их сюда!
Только через полчаса Мелехин вернулся, ведя с собой Дружникова, остальных он не разыскал. Дружников был крепко пьян, но не настолько, чтобы затеять драку или стрельбу. Войдя в дом, он без приглашения сел за стол и весело спросил:
— Угощаешь?
В другое время Шевченко не придал бы этой развязности значения, но теперь, после колких упреков представителя центрального штаба, его всего передернуло, и он гневно приказал:
— Встать, когда с тобой говорит сам командир отряда!
Дружников опешил, но быстро пришел в себя и, продолжая сидеть, бесцеремонно сказал:
— Вожжа, что ли, под хвост попала?
— Ты как с командиром разговариваешь, сукин сын? — вскипел Шевченко.
Гаврила Иванович поднялся из-за стола, глаза его налились кровью, по лицу пробежали судороги. Сжав пальцы в кулак, он с такой силой ударил Дружникова в скулу, что тот выплюнул с кровью зуб и тут же схватился за кобуру, но Мелехин, следивший за Дружниковым, свалил его на пол и прижал грудь коленом.