— Усни, капитан, на земле ночь…
Лазо раскрывает свои большие темные глаза и, протянув руку, гладит Пеко по голове.
— Любишь тайгу!
Как может Пеко не любить тайги? За много лет он узнал ее от Хингана до Амура, от океана до песчаных пустынь Гоби. Еще мальчиком он пришел сюда со своим бродячим отцом с верховьев Сунгари. На том месте, где отцу удалось найти золотой песок, они построили крепкую фанзу. За несколько лет старик собрал шесть мешков золотого песка и схоронил их под фанзой. Он уже собирался возвратиться в Маньчжурию и заняться торговлей, но завистливый товарищ убил отца и сделал нищим Пеко. Вместо золота ему осталась в наследство одна лишь фанза. Привыкший с детства жить в тайге и бить зверя, Пеко сделался опытным охотником и следопытом.
— Значит, если бы твоего отца не убили, то ты уехал бы с ним в Маньчжурию и теперь торговал бы?
— Да, капитан, — признался Пеко.
— Какой же ты партизан? — подзадорил Лазо.
— Капитан сам видел, как я воюю. Не деньги мне нужны, а человеческая любовь.
— Жаловаться грешно, Пеко, тебя все партизаны любят.
— Потому мне и хорошо.
Пеко был мечтательным человеком. Тайга манила его своей дикой природой, мрачным величием, неповторимой красотой. Тайга казалась ему тем миром, в котором царит зверь, а не человек, где слабому телом и духом нет места, где для того, чтобы сжиться с природой, надо сначала ее почувствовать, познать ее законы, а уж потом подчинять себе. Он знал, что в тайге человек человеку волк. Только с тех пор, как в Уссурийском крае зажглись костры партизан, суровых, но сердечных людей, Пеко потянуло к ним всей душой. А капитан Лазо, как он называл командующего, вовсе покорил его своей прямотой и смелостью. Какой человек! За него Пеко готов отдать двадцать мешков с золотым песком, потому что нет цены такому человеку. Вот и сейчас капитан устал, болен, тяжело болен, ноги распухли, но не хочет спать, все думает про своих людей, которых надо накормить, одеть, обуть. Но где же взять хлеб, крупу, сало, сапоги, ватники?
Раньше Пеко легко смотрел на жизнь, он знал, что умрет, в лучшем случае, как все таежники, в тайге, а может случиться, что его убьют, как отца. И не все ли равно, есть ли у него жена, дети или нет? После убийства отца он бежал от людей, но никогда не бежал от уссурийского тигра, напротив, он вызывал его на поединок, шел навстречу зверю, потому что верил, что зверь назначен судьбой, чтобы пресечь его долгую жизнь.
Спит тайга…
И вдруг Пеко уловил легкий шелест сухой листвы. Он мгновенно поднялся и стал на колени. Снова послышался хруст валежника.
Лазо напряженно следил за Пеко. На минуту показалось, что вот-вот из темноты выглянет страшная голова хищника. Не лучше ли выстрелить, поднять весь лагерь на ноги, и тогда зверь испугается и убежит? Но Лазо верил Пеко, верил в его силу.
Пеко, стоя на коленях, замер. Он заметил, что Лазо, вынув из кобуры револьвер, положил указательный палец на спусковой крючок. «Как бы капитан не выстрелил», — подумал он и в ту же минуту, перепрыгнув через дотлевающий костер, исчез в темноте.
Лазо ждал. «Нельзя больше рисковать», — решил он и выстрелил. Эхо замерло в тайге. Потом до его слуха донесся страшный рык. Лагерь всполошился. Люди, проснувшись, стали стрелять в воздух. Все бросились к костру, окружив Лазо.
Через полчаса из темноты вышел шатаясь, Пеко с взлохмаченными волосами. В руках он держал окровавленный нож.
Подойдя к Лазо, с трудом проговорил:
— Капитан, прикажи партизанам притащить сюда тигра. А стрелять не надо было, мог меня погубить.
И опустился без сил на землю.
Доставив донесение в штаб, Попов с Байбородовым возвращались обратно. Лошади шли шагом.
— Покушать охота, — сказал Байбородов. — Свернем с дороги, заедем в деревню.
— Главком ждет, — отказался наотрез Попов. — В Хмельницкой у ребят подзакусим и узнаем, где Лазо.
Миновав погост, а за ним поскотину, они въехали в Хмельницкую, разминувшись с верховыми, которых послал им навстречу командующий. Неожиданно раздался выстрел, и Байбородов безжизненно выпал из седла. Попов тотчас сообразил, что деревня занята белыми. Он успел бы ускакать, но не захотел оставить Байбородова. Спешившись, Миша бросился к шахтеру и склонился над ним — товарищ был мертв. Собрав все силы, Попов поднял его, перебросил через коня у верхней луки, вскочил в седло и дал шенкеля. Вдогонку засвистели пули. Раненный в живот и ноги, конь рухнул на землю и придавил всадника. Попов пытался вытащить ноги из-под седла, но не удавалось. К нему подбежали несколько солдат, обезоружили его и, высвободив ногу, связали.
Попова допрашивал высокий капитан в присутствии японского офицера. У капитана было запыленное лицо, красные веки и влажные глаза. Японец, наоборот, был низкорослый, с обрюзгшими щеками, в роговых очках.
— Фамилия? — спросил капитан. Попов не ответил.
— Куда ушли партизаны?
Попов продолжал молчать.
— Капитан Корнееф, — процедил японец, не выпуская сигары из зубов, — меньше слоф, больше дела.
За спиной Попова стояли два дюжих карателя, ожидая приказаний капитана.
— Десять! — произнес Корнеев и посмотрел на японца, но тот отвернулся.
Каратели повалили связанного Попова на пол. На его тело посыпались удары шомполов. От боли Миша прикусил губы, и кровь струйкой потекла на подбородок. Потом его подняли, и капитан, как ни в чем не бывало, спросил:
— Скажешь, где Лазо с партизанами?
Попов молчал. Тело горело от ударов, но в сердце бурлила радость. «Значит, они Лазо не поймали, значит, партизаны ушли».
— Капитан Корнееф, — невозмутимо повторил японец, — меньше слоф.
— Иголки, — произнес Корнеев.
Каратели вновь уложили Попова на пол, сели ему на ноги и голову и принялись загонять иголки под ногти. В третий раз капитан спросил:
— Будешь говорить?
И тогда Попов, теряя сознание, с трудом выговорил:
— Советы живут и никогда не умрут… Да здравствует Коммунистическая партия!..
— Капитан Корнееф, — повысил голос японец, — меньше слоф.
С Попова содрали рубаху и к голой спине приложили раскаленные шомпола…
Миша Попов умер от жестоких пыток, не произнеся ни слова.
Для Ольги Андреевны наступили черные дни. Партизанский отряд, расположенный в Серебряной, передал в последний раз сводку для подпольного комитета и снялся. Ольга завернула донесение в пеленки и вместе с Адой отправилась во Владивосток. По дороге ее обыскали, но распеленать ребенка никто из контрразведчиков не догадался, и донесение было доставлено Николаю Онуфриевичу Меркулову.
— Дядя Митя, где же Лазо? — спросила Ольга со слезами на глазах.
— В тайге.
— Связь с ним есть?
— Нет, голубушка, но скоро наладим.
— А мне что делать?
— Возвращайтесь в Гордеевку. В городе будете маяться с ребенком, да и каждую ночь здесь повальные обыски.
Ольга Андреевна вернулась в деревню.
— И зачем ты тащилась в город? — спросила ее с укором Меланья Сидоровна. — Время-то, сама видишь, беспокойное.
— Я у доктора была, немного продуктов привезла.
— Герасим на тебя в обиде.
— Это кто ж такой? — удивилась Ольга.
— Тот, что со станции тебя привез. Решил он школу убрать, комнату для тебя приготовил, девчонки его пол помыли, а ты уехала. Герасим хочет, чтобы ты его детей учила.
Под вечер, отдохнув с дороги, Ольга Андреевна накормила дочку и уложила ее рядом с собой на кровать. Неожиданно в комнату вошла хозяйка и взволнованно произнесла:
— К нам человек зашел без спросу, видать, не нашенский, а «колчак».
Ольга Андреевна, не выдавая своего волнения, осторожно, чтобы не разбудить ребенка, сползла с кровати и вышла на кухню. За столом сидел с поникшей головой истощенный и обросший человек. В руках он держал палку. Но вот незнакомец поднял голову, и по одним его глазам Ольга Андреевна узнала в нем Сергея. Мгновенье — и она вскрикнула бы от радости и бросилась бы к нему на шею, ей стоило больших усилий, чтобы не выдать себя перед Меланьей Сидоровной.
— Что вам нужно? — ласково спросила она.
— Дайте почитать газетку, — попросил он, и Ольга по голосу еще раз убедилась в том, что это Сергей. Но с каким трудом он говорил! «Не рассказать ли хозяйке, кто этот «колчак»? — подумала она. — Ведь он обессилел, просто болен, и ему надо сейчас же помочь». Но внутренняя сдержанность, воспитанная в ней с первых дней пребывания в партии, заставила Ольгу Андреевну взять себя в руки и подавить возникшее волнение. Она ушла в комнату и вынесла газету.
Лазо с грустным видом взял газету, развернул, и вдруг из нее выпала фотография Адочки. На глазах у Лазо блеснули слезы, он быстро поднял фотографию и завернул в газету.
— Быть может, вы голодны? — спросила Ольга.
— Спасибо, кушать не хочу, а вот от кружки воды не откажусь.
Меланья Сидоровна проворно сняла с полки чашку и зачерпнула ею в ведре воду, но Ольга Андреевна перехватила у нее чашку и сама поднесла Сергею. Он с жадностью пил, и капли воды текли по бороде. Напившись, он поставил чашку на стол и сказал:
— Спасибо! Пора идти!
Ольга Андреевна настолько привыкла к тому, что Сергей грассировал, что ей это даже нравилось, и сейчас, когда он произнес: «пора идти», она готова была броситься к нему на грудь и зарыдать. Ей хотелось показать ему их дочку, которую он не видел со дня рождения, но сдержанность подпольщицы заставила ее отказаться от этого шага. Чуткому Лазо передались переживания жены, и он, повернувшись к двери, направился к выходу, но твердо решил, что должен сегодня же еще раз повидать Ольгу.
Когда дверь за ним закрылась, Ольга ушла в комнату и легла на постель. Дождавшись прихода с кухни Меланьи Сидоровны, она снова встала, накинула на плечи платок и вышла на улицу. Небо было усеяно желтыми звездами. Вокруг — темнота. Ольга отошла от дома. Ветер трепал ее волосы. Ей хотелось тихонько позвать: «Сережа, Сережа дорогой», и она была почему-то уверена, что ветер донесет до него ее слова. И вдруг невдалеке, там, где на деревенской улице стояла старая липа, вспыхнул огонек и тотчас погас. Ольга смело направилась к дереву. Подойдя к липе, она увидела, как Сергей, сидя под деревом, пытается зажечь спичку, чтобы разглядеть фотографию, но безуспешно — ветер гасил огонь.