— Подготовить переброску комитета партии в Хабаровск.
— Отправить по Уссури на Амур военное снаряжение, обмундирование и медикаменты.
— Вывезти восемнадцать вагонов серебра в Благовещенск.
— Во избежание кровопролития всем коммунистам покинуть город. Остаются лишь Военный совет и те, кто может уйти в подполье.
С каждым часом самураи наглели. Они срывали с учреждений красные флаги, арестовывали всякого, кто вызывал у них малейшее подозрение, расстреливали на месте. Розановские головорезы могли бы позавидовать японским офицерам — это было похоже на семеновский разгул в Забайкалье. Сотни горожан пали в первый же день.
Прифронтовой комитет партии обратился к населению с воззванием:
«Настал решительный и трудный момент для Приморского края, когда японское военное командование, пользуясь миролюбивым направлением нашей политики, ночной порой, по-разбойничьи напало на наши красные войска и вытеснило их из Владивостока, Никольска-Уссурийского, Спасска, Хабаровска и других пунктов края.
Вы, товарищи красноармейцы и партизаны, должны помнить, что являетесь защитниками трудового населения края, и на вашей совести будет лежать все то, что проделают японцы. Недалеко то прошлое, когда они вместе с калмыковцами хозяйничали в крае, и все помнят и даже видят следы их работы — сожженные деревни и сотни расстрелянных.
Партия коммунистов-большевиков, как верный часовой стоящая на страже революции и прав трудящихся, назначает со своей стороны политических уполномоченных ко всем ответственным военным руководителям, которым поручается следить за выполнением своих обязанностей как командным составом, так и рядовыми бойцами.
Все на помощь армии, помогайте все, кто чем может!
Только целость армии даст нам спасение от позора и рабства!»
И в Хабаровске оживились японцы. Все началось с того, что полк повел наступление на партизанские казармы. Постышев, находившийся в тот час у Шевчука, предложил поднять по тревоге бойцов и залечь.
— Гляди, Иван Павлович, чтобы ни единого выстрела, — посоветовал он, — иначе самураи разыграют этот спектакль по нотам. Предупреди ребят: без приказа не стрелять.
— А какую такую политику они планируют? — спросил Шевчук.
— Им бы только зацепиться. Любую нашу оплошность расценят как нарушение договоренности и откроют такой огонь, что все сгорим, как солома.
Провокация не удалась. В казармах наступила тишина, будто партизаны покинули их и ушли в тайгу.
На другой день в штаб пришли японские офицеры с подарками.
— С какой такой радости? — спросил Шевчук. — У нас самих барахла вот сколько! — и провел ребром ладони под подбородком.
В городе — гнетущая обстановка. По улицам маршировали роты то в одну сторону, то в другую. Постышев позвонил в штаб японских войск и спросил:
— Что случилось? Собираетесь покинуть город?
Ему хитро ответили:
— Тактические занятия, и ничего больше.
Постышева трудно было обмануть. За долгое время работы на Дальнем Востоке он изучил повадки врага, знал: в одной клетке не ужиться змее и кролику. Предчувствие его не обмануло.
В ночь на пятое апреля двадцатого года связь с Владивостоком прервалась. Наутро город закачало от орудийной и пулеметной стрельбы. Из окон со звоном вылетали стекла. Стреляли по школам, рабочим лачугам, по крестьянам, приехавшим из ближайших сел, стреляли по штабу, находившемуся в здании бывшего кадетского корпуса. В одной из служебных комнат поселился Постышев с женой, а она была на сносях.
В этот час Павел Петрович с отрядом вооруженных матросов находились на Муравьево-Амурской улице в исполкоме. Разведчики бросились на улицу. Только через час из троих вернулся один и доложил: «Город в руках японских солдат. Убитых на улице много. Установить связь со штабом не удалось — не пройти».
После долгих размышлений и споров решили в сумерках всем отрядом пробиться к штабу — там все же безопасней. Постышев нервничал, но никто не знал причины. Разве расскажешь, что жена осталась одна в квартире, без врачебной помощи, что ей не то что бежать, а идти невмоготу.
Когда стемнело, Постышев вывел отряд, охранявший исполком, на улицу и стал пробираться. Над зданием кадетского корпуса то разгоралось, то тускнело зарево пожара. Постышев подумал. «Не то корпус горит, не то военные склады». Вести малочисленный отряд было небезопасно — в неравной схватке никто не остался бы в живых. И Постышев приказал:
— До штаба всем не дойти. Уходите на другую сторону Амура. Постараюсь добраться один, найду жену, и тоже пойдем за Амур.
Как оказалось, горели военные склады. Штаб отстреливался, проникновение в здание грозило гибелью. Весенняя ночь опустилась над городом, звезды в темном небе горели светлячками, казалось, их собрали в лесах и сильной рукой взметнули в надземную высь, откуда они забавно мигали.
В полночь Постышев пробрался в здание Красного Креста. Из подвала доносился плач. При свете тусклого каганца различил раскачивающиеся тени. Задевая людей, спотыкался на каждом шагу, извинялся, но никто не обращал на него внимания. И вдруг шепот — не галлюцинация ли? — тревожный:
— Пашенька, я здесь! Что там на улице?
Постышев присел на ящик. Силы оставляли его — весь день без маковой росинки во рту. Поспать бы три-четыре часа — силы восстановятся. Задумался и склонил голову на плечо жены. Не успел задремать, как кто-то тряхнул его сильно. Он поднял голову. Перед ним стоял в белом халате маленький, упитанный человек с колючими усиками и большими оттопыренными ушами.
— Товарищ Постышев! Я старший врач и прошу вас немедленно покинуть подвал и вообще это здание. Здесь Красный Крест. Если японские солдаты ворвутся сюда и обнаружат вас, то они перестреляют всех женщин. Уходите, ради бога, поскорей. У меня еще забота с ранеными солдатами, перешедшими на нашу сторону из колчаковской армии. Они лежат на втором этаже, и всех их ожидает печальная участь. Уходите! Я очень прошу вас.
Старший врач выглядел жалким трусом. Руки у него дрожали, и все его оплывшее тело тряслось, как студень.
— Зачем вы его гоните? — вмешалась женщина, укутанная теплым полушалком. — Никуда он не пойдет и останется с нами.
Постышев с трудом поднялся, помог жене, и оба они безмолвно направились к выходу. Они прошли через двор, поднялись в свою квартиру на третий этаж, забаррикадировали дверь и легли спать.
— Ранехонько утром проберемся к Амуру и перейдем на другую сторону. Лед на реке еще крепкий, выдержит нас.
Спал один Павел Петрович. Жена не сомкнула глаз, прислушиваясь к шорохам. Стрельба утихла, голоса на улице замерли. Ночь тянулась бесконечно долго, казалось, утро никогда не наступит. Но едва забрезжил рассвет, как Постышева пружиной снесло с кровати. Он выглянул в окно и ужаснулся: дом окружен японскими солдатами. Екнуло сердце, — по-видимому, не выбраться ему с женой, а на милость врагу он не сдастся. Одна мысль обгоняла другую, они переплетались, мешали принять то решение, которое могло спасти жизнь. «Буду бороться, — решил он наконец про себя, — но если окажусь побежденным, то первую пулю пущу жене, а вторую себе. И так, чтобы никому из нас не мучиться».
На лестнице раздались шаги, слышно было, как стучали железные подковки на сапогах о каменные ступени. В дверь постучали, потом забарабанили кулаками. Постышев с женой притаились. И снова стук подковок — непрошеные гости спустились по лестнице. Прошло несколько минут, и снова стук подковок, и стук в дверь, и удары ломом. Спасенье пришло неожиданно: с улицы кто-то закричал гортанным голосом. Японцев ветром сдуло со двора, а во дворе уже суетились партизаны.
— Бежим! — крикнул Постышев и, схватив жену за руку, потащил на улицу. — Скорей в лазарет Красного Креста.
Лазарет был объят огнем. Если не спасти раненых, они сгорят. Именно в эту минуту пришло правильное решение, а вместе с ним и прилив сил. Павел Петрович схватил с тумбочки марлю и перевязал свой левый глаз. Потом он разорвал полотенце пополам, вычертил красным карандашом крест и обвязал рукава жене и себе.
— Будем таскать кровати с ранеными на улицу! — строго приказал он суетившимся санитарам и няням.
Все понесли. Несли мимо японских солдат, белогвардейских офицеров, шли, надрываясь от тяжести, спотыкались, но никому не пришло в голову остановить их. Оставив раненых в безопасном месте, Постышев с женой юркнули в подворотню и через дворы добрались до Амура.
— Вернись к маме, — попросил он, не в силах смотреть на жену, выбившуюся из сил.
— Нет, — прошептала она, — умру с тобой, но в город не вернусь.
Много лет спустя Постышев, вспоминая эти тяжелые минуты, никогда не жалел, что пришлось обмануть жену. «Иначе нельзя было. Мною владело непреодолимое желание спасти две жизни: жены и будущего ребенка».
— Я смертельно голоден, — неожиданно произнес он. — Не дойду до реки. Умоляю тебя, постучись в любой дом, попроси хлеба.
Жена покорно пошла. Постышев посмотрел ей вслед, шепча доброе напутствие, потом спустился по крутому обрыву, взошел на лед и, проваливаясь в маленьких прорубях, с трудом добрался до другого берега, где нашел партизан.
Над Владивостоком опустился вечер. Лимонов неугомонно шмыгал по комнатам Военного совета, но Лазо он не встречал. В сутолоке никто не поинтересовался спросить у него, кто он и зачем пришел. Устав от тщетных поисков, Лимонов направился в ресторан «Золотой Рог» и у входа неожиданно столкнулся с тем, кого так заинтересованно искал. Навстречу ему шел Лазо в сопровождении Сибирцева и Луцкого. Лимонов незаметно последовал за ними.
Лазо с товарищами свернули на Полтавскую улицу и вошли в дом, где помещался один из отделов Военного совета — следственная комиссия, ведавшая внутренней охраной и пограничными пунктами.
Повременив, Лимонов открыл дверь. Стоявший на посту солдат остановил его.
— Куда?
— Меня преследуют японцы. Спрячь меня!
— Сюда вход воспрещен, — ответил солдат.