Дверка стукнула, Паша скрылся. Я поглядел на неподвижного пса с абсолютно ничего не выражающими глазками... Хорошо бы выйти, размяться, подышать свежим бензином — но кто знает, что за существо эта собачка, какой в нее заложен код?
Паша вернулся не скоро — а куда ему торопиться? Зато, придя, поглядел на меня с каким-то новым интересом, видно что-то новое узнал про меня, чего я не знаю.
— Говорят, сегодня у вас своя разборка?
Не понял! У кого у нас? У обворованных, что ли?
— У кого — у нас?
— Ладно, шлангом не прикидывайся... у кого, у кого... У писателей!
А-а-а... Гиенский же говорил при последней встрече! Действительно, разборка. Раздел оставшегося — или не оставшегося уже? — имущества. Плюс книжная ярмарка. В нашем Доме творчества в Киселеве. Сомневаюсь, чтоб что-то перепало.
— Отвезти?
Да... Как говорится, «отдам себя в хорошие руки»!
Паша рулил молча, но нагло — видимо, и не подозревая о том, что я впаял уже его в янтарь вечности.
Сияющий его броневичок, ярко отражаясь в витринах, выруливал на ухоженные и пустые Киселевские дорожки, оставшиеся такими — надолго ли? — с тех времен, когда здесь отдыхали партийцы — и работали, самозабвенно трудились писатели в своем Доме творчества. Из «простых» тут лишь пробегали порой кастелянши или повара, сопровождаемые недовольными взглядами прогуливающихся «маститых»: что ты здесь, братец, потерял — в рабочее-то время?
Было время, когда и мы, степенно прохаживаясь по этим тропкам, задумчиво закинув руки за спину, думали, сладко вздыхая: да уж, видно, до самой смерти вот так вот проходим тут... куда уж денемся? Жизнь, однако, развеяла эту светлую грусть, заменив ее более темной.
Понадеялись на тихую старость? Выкуси! На!.. Вечная молодость нам суждена!
Мы вкатились на бетонную площадку у длинной каменной столовой с бильярдной и конференц-залом, выстроенную в период наибольшего взлета писательского благосостояния, правда, мы тогда надменно думали, что это упадок.
У нас не угадаешь!.. Да — в сложное, сложное время мы живем. Сложное, но не очень.
Паша молча вылез и стал тыкать железкой в мотор.
— Ну что ж... спасибо. — Я вылез. Пойду позаседаю...
Паша вдруг закрыл капот, вытер руки тряпкой — и молча, без каких-либо объяснений, пошел со мной.
Появиться с телохранителем — это неслабо. Новый вал подозрений и оскорблений... но что за жизнь-то без них? Другого ничего и нет.
— Послухаю малость, — сказал мне Паша, и мы вошли в зал.
Он скромно уселся сзади. Я огляделся. Да, усохли братья писатели, немножко пожухли, как и я. И ряды поредели. Но гонор прежний, хотя книжная ярмарка, которая должна тут открыться завтра, уже сейчас должна б их кое-чему научить: на ярких глянцевых обложках, расставленных по стендам, — ни одной знакомой фамилии, все незнакомые. Интересное кино: книги — отдельно, а писатели — отдельно! Что же мы пишем? Неизвестно! Но гонор, что интересно, прежний, если не больший. Вошел как раз в самый гудеж — все были возмущены тем, как Панночка ловко оттяпала наше издательство. Хотя в момент, когда я вошел, Панночка, возбужденно похохатывая, предлагала нам забрать обратно наше добро.
— Берите! Берите его, ради бога! — Сидя на сцене, она как бы отодвигала от себя ладошками нечто мерзкое. — Мне от него одни неприятности. Но посмотрим, что вы там будете делать — при нынешней экономической ситуации, при нынешних ценах на коммунальные услуги. Берите — вместе с девятьюстами миллионами долга!
— Откуда такой долг-то? — пробормотал Сашка Бурштейн.
— А это — плата за выпуск ваших книг, которые лежат мертвым грузом на складе. Обзваниваю всех — никто не берет их, даже за полцены!
...Да. Врезала неплохо!
В наставшей вдруг тишине я разглядывал собравшихся. Редеют наши ряды, редеют! Конечно — у кого было другое дело, кроме этого, сейчас там и есть, занимаются этим самым делом... Здесь сейчас только самые непутевые. Впрочем, есть и счастливчики, которые, наоборот, сейчас взлетели: часть бревна утонула, другая, наоборот, задралась.
Вот господин Аземов, бывший близкий приятель. Сколько проехали вместе! Всегда он мог писать только в дороге — раньше в поездах, в самые концы Союза, потом — только на самолетах, теперь — только на международных авиарейсах. Далеко улетел.
В углу веселой компашкой, бодро хихикая, команда «новых», хоть и не молодых. Сумели внушить Западу, что именно в их лице он помогает новой русской литературе... Книг, правда, они не пишут — пишут «проекты», получают гранты... «Дети капитана Гранта», как называю их я.
В другом углу — мрачный Юра Каюкин. Всегда выглядит — и одет — точно так, словно только что вылез из земли. Трепаный, грязный. Бывший аутсайдер, раньше неприлично было даже с ним здороваться — только милостиво, но сухо кивать. Сейчас вдруг его разжиженные, бесконечные писания из жизни древних князей стали бешено всюду издаваться. «Князь из-под земли». Счастья, правда, не испытывает, и богатства тоже на нем не видно, но издается повсюду — от Камчатки до Смоленска. Но хоть мучается, понимает, что пишет — никак. Обменялись с ним ненавидящими взглядами. Он страстно мечтает писать, как я. А я — как он!
Писатели явно грустили. Так ведь, глядишь, понуро разойдемся — и все. Что сказать?
И тут поднялся Гиенский.
— Я предлагаю выбрать сейчас инициативную группу, пойти в мэрию и требовать снятия Анжелы Вадимовны и признания проведенной ею приватизации издательства недействительной!
Зал загудел на разные голоса. Наиболее активные — они же наименее сведущие — считали, что надо пойти и свергнуть, а там уж! Другие сумлевались: а не посадит ли их в долговую яму эта «фабрика счастья», называемая издательством? Но самые отчаянные, как всегда, брали верх:
— Гиенского в комиссию! То есть, извините, Гиевского...
— Называйте, называйте... Должно быть по меньшей мере пять человек. Называйте лишь самых авторитетных!
— Аземова надо! — проговорила поэтесса Шмакова. — Его все знают.
— ...Ну, давайте... не молчите... Ваша судьба решается! — горячился Гиенский, при этом странным образом не услышав самую как раз весомую фамилию Аземова... Уж слишком авторитетный? Как бы не захватил пост, намеченный Гиенским явно для себя. — Ну не молчите же!
Все, напротив, в некоторой растерянности молчали. Если он фамилию Аземова проигнорировал — то кого же кричать?
Вдруг я с изумлением увидел, что вперед медленно идет Паша. Ему то что наши дела?
— Я тут посторонний, с другом зашел...
— ...бизнесмен, бизнесмен... — зашелестело в зале.
— ...а вы тут всю жизнь этим занимались... но, ей-богу, удивляюсь я вам.
Все с интересом молчали. Поняв давно уже полную бесперспективность дальнейшей жизни, только на чудо и надеялись: придет такой вот, простой и коренастый, — и все решит. Ну а кто же еще?
— Честно! — продолжил Павел. — Напали все на красивую женщину!
Панночка, перед этим слегка опавшая, гордо встрепенулась.
— ...а сами, мужики, не подумали, чем конкретно можете ей помочь?
— Мы пишем книги — этого достаточно! — гордо воскликнул Гиенский, которому, кстати, этого было явно недостаточно.
Все, конечно, знали, что Гиеныч подлец, но как-то некогда было заняться этой мелочью — Гиеныч, всех опережая, звал постоянно вперед, не давал сосредоточиться на мелочах, в частности некоторых особенностях его характера, — говорил-то он всегда правильно, причем самое-самое!.. а мелочи простим.
Правда, Сашка Бурштейн однажды бил ему морду — но это пустяк.
Но Паша — видно, не в курсе рейтингов — лишь махнул презрительно рукой: книги, мол, все пишут. Не в этом дело! И скоро блистательно это подтвердил... Гиенский гордо уселся. Кстати, всего какой-нибудь год назад Гиеныч выступал в этом зале, надменно говорил, что в ближайшие восемь лет намерен заниматься лишь Баратынским, надменно отвергая всех прочих, менее родовитых... а вот теперь тут какие-то непонятные пришельцы затыкают ему рот!
— ...Вы лучше поинтересовались бы конкретными делами, — спокойно продолжил Паша. Анна теперь не сводила с него глаз. — Узнали бы для начала, к примеру, есть у вас какие-то положенные скидки по аренде, какие льготы, короче, толковым бы чем помогли.
Паша даже зевнул — в такой-то аудитории. Наступила тишина. Маститый критик Торопов, поглаживая осанистую бороду, оглядывал зал: кто тут еще шевелится, кого надо срочно добить? «Дедушка Мазай с дробовиком», как ласково называл его я.
— Потом... про это заведение, — неожиданно перешел Паша. — У меня друг работал, шофером, — спокойно, без комплексов сказал Паша (не те времена!). — Так что я бывал здесь...
Все снова насторожились: ну и что? Паша зевнул снова: устал объяснять детские вещи — сколько же можно?
— ...сдайте на пару лет в аренду — пусть заодно сделают прилично! Живете как свиньи — общий сортир! Пусть туалет в каждом номере сделают! Потом сами ж сюда вернетесь... — не совсем уверенно закончил Паша.
Впрочем, последнее вызывало сомнение не только у него. Писатели гудели вроде бы одобрительно, но уныло. Общий тон был: «Не! Тогда мы уже не вернемся! На уровне туалета в каждом номере мы не пишем. Мы пишем в аккурат на уровне общего туалета, одного на этаж!»
Устало махнув рукой, Паша пошел по проходу.
— Слушай, кто ты такой? Ты мне понравился! — неожиданно к нему с поцелуями, сильно покачиваясь, кинулся Каюкин. Видно, много уже принял нынче на грудь. — Бери тут, все бери!
Каюкин кинул выразительный взгляд на зал: лишь бы эти не взяли!
— Пойдем ко мне, выпьем! — Каюкин рухнул ему на руки.
— Ну, пойдем, коль не шутишь! — неожиданно добродушно согласился Паша.
С уходом этих двух героев собрание окончательно увяло, не слушая что-то восклицающего на сцене Барыбина: знали, когда берет слово Барыбин — это все, полная уже разруха, маразм в очередной раз ликует, можно уходить!
Выходя, я кидал злобные взгляды на стенды: кто ж пишет все эти книги, когда писатели без работы?