Ну, поехали — дела предстоят трудные. Денег, правда, нет — придется исключительно на самообладании!
— ...Лучший писатель современной России... Василий Слепынин!
Что приятно — на Сиверском направлении электричек уже другой!
...Медленно пятясь, к бетонной площадке перед Институтом селекции подъезжал крытый брезентом грузовичок «газель» — с самым страшным грузом, какой только бывает!
Сотрудники торопливо установили прямоугольником стулья — и «груз» выплыл из тьмы.
Когда отец ушел из семьи и переехал сюда, я, помню, сильно переживал. Теперь «причина» того события, ныне маленькая пожилая женщина, лежала в этом продолговатом ящике, который с подчеркнутой тщательностью сотрудники устанавливали на стулья...
Родственница в черной косынке, как видно имеющая опыт в этих делах, показала жестом: снимите крышку. И все увидели... нет — покойные мало похожи на тех, кто жил.
Директор института открыл панихиду. Из его речи выходило, что покойная (великий селекционер!) накормила своими сортами картофеля всю Россию, так же как муж покойной (мой отец) накормил всю Россию черным хлебом (поклон в его сторону).
Родственница поправила упавшую набок голову мачехи, и — все вздрогнули: голова подвинулась удивительно легко, словно не имела тяжести.
Вышел батя, абсолютно как бы спрятавшийся в черном костюме, глубокой шляпе, темных очках, и глухим, размеренным голосом произнес доклад о заслугах покойной — примерно как на ученом совете.
Дальше образовалась очередь желающих выступить — у них все выходило замечательно, непонятно было, откуда могли взяться страдания и переживания покойной, связанные с институтом.
Отец, неподвижно застывший у ее изголовья, вдруг поднял руку и согнул пальцы... Подзывает меня?
— Закругляй это дело. Через пять минут — отпевание в церкви!
Спасибо за доверие — дело нелегкое, но нам не привыкать!
Я вышел к изголовью, плечом отодвинул какого-то седенького академика, уже шевелившего губами, но не начавшего говорить, и зычно произнес:
— От имени родственников покойной благодарю всех за участие в этой скорбной церемонии и приглашаю на отпевание, которое состоится через пять минут в местной церкви!
И сделал правой рукою плавный жест.
Свет косо падал через церковное окно. Дым из кадила плыл, медленно изгибаясь. Пение оборвалось. Батюшка с громким шорохом свернул трубочкой бумажку с молитвой и вставил ее в сложенные руки покойной. «Путевка в смерть».
Разлили по рюмкам. Объявили минуту молчания. Тишина тянулась долго и вдруг прервалась коротким бульканьем: кто-то пересмотрел свои возможности и подлил еще.
...Все тебе надо замечать.
В следующей электричке, несущейся уже по петергофской линии, я чувствовал себя довольно уверенно: окреп на похоронах.
И даже, расслабившись, отдохнул немного: только на транспорте и получается — отдыхать. Тем более никакого «лучшего писателя современной России» тут не продавали.
— Ну что у вас? Простейшую проблему не можете решить? — Я с ходу набросился на жену и дочь (нападение — лучшая защита). Но, кажется, переборщил — и так у них дрожат руки и губы.
— Каждую ночь раза по три неотложка приезжает. Делают ей укол, она оживает — и снова мебель двигает!
Жена крохотным кулачком утирала слезы.
— Бабушка! Прекрати! Ты не видишь — Валера приехал! — рявкнула дочь.
Но бабушка, не обращая на меня ни малейшего внимания, сидела за столом и, улыбаясь, рассказывала о каком-то Михаиле Ивановиче — неизвестно кому, — который «повел себя некультурно»... видимо, еще до войны?
— Сказали, что больше не приедут! Говорят — сами с ней разбирайтесь! — всхлипывая, проговорила жена.
— ...какие-то вы странные! — прорезался кокетливый голос тещи.
— Ладно! Я сейчас! — Я выскочил на улицу и сразу почувствовал облегчение, почти счастье — лишь бы оттуда уйти! А они уже там вторую неделю — и не могут выйти: тут же будет забаррикадирована дверь.
Через фортку до меня донеслось дребезжание тяжелой мебели и срывающийся крик дочери:
— Прекрати!
...Надо идти.
Жизнерадостно улыбаясь, я заглянул в кабинет:
— Разрешите?
— Прием окончен! — прохрипела усталая красавица.
— Я лишь на минутку! — Очаровательно перед нею уселся.
Уж я умею делать такие дела!
— Я по поводу Костровой...
— Я уже говорила... вашим: госпитализация этой больной нецелесообразна. И еще: если бы ваши жена и дочь разговаривали нормально!
— Вы что, не видели: они же там погибают!
— Это их проблемы!
— И после этого вы называете себя доктором! — Задрожав от ярости, выскочил.
Идиот! Называется — «все устроил»!
Спокойно! Перейдя заросший травой дворик, я уселся передохнуть на ступеньках морга — больше, к сожалению, негде: чем плохое место? Зимой забирали тут тестя. Второй морг за сегодня. Сравнительный анализ моргов: нет — этот красивше, стариннее! Поднялся со ступенек... Вперед!
— Все! — шепнул я жене. — Договорился. Сейчас ее увезут!
— Как? Прямо сейчас? — Подбородок ее снова затрясся.
— А когда?.. Никогда?!
— Молодец папа!
Хоть кто-то ценит!
— Пойдем... скажем ей!
— Нет! — Жена отчаянно замотала головой. — Пусть лучше так... неожиданно.
Мы вошли в комнату. Теща оживленно рассказывала кому-то о своей жизни в Париже (хотя никогда там не была).
Мы в основном слушали другое: шум машин за окном. Задребезжали стекла — мы кинулись к окну...
Нет! Другое... Хлебный фургон.
Мы снова сидели молча, слушая ее плавную речь.
Снова задрожали стекла... То! Белый пикап с крестом.
— Доченька! — вдруг жалобно проговорила теща. — Ты не сделаешь мне чайку?
Жена с отчаянием глянула на меня. Я кивнул. Она ушла на кухню — и раздалось мирное, успокоительное сипение крана.
И тут же брякнул звонок.
— Почему так долго не открываете?
— Извините! Вы видите — трудно пробраться! — Я показал на загромоздившую прихожую мебель.
— Вы что — переезжаете?
— Да нет... это все она.
Прости меня, господи! Но — единственная просьба: пусть судят меня те, кому так же тяжело!
Санитаров было двое: один хороший — вдумчивый интеллигент в очках, второй — нехороший, пьяный и небритый. Вдумчивый сразу же подошел к теще:
— Скажите: вы хотите ехать в больницу?
— В больницу? С какой стати? Вы что — ненормальный? — проговорила она надменно.
Вдумчивый резко повернулся и стал уходить.
— Извините... как же? — Я растерянно преградил ему путь.
— Без согласия больной мы не можем ее госпитализировать! — взволнованно произнес «хороший». — Теперь это делается лишь с их согласия!
Благородно...
К счастью, он стал накручивать диск — и, к счастью, там все время было занято.
Я кинулся к «нехорошему»:
— Помогите... А то мы все погибнем тут!
— Вы что ж... не понимаете? — Он добродушно улыбнулся черными зубами. — Надо ж немножко дать!
— Нету! Обокрали в электричке вчера!
— Обокрали? Идиот! — как всегда вовремя, встряла жена.
— Молчи... дура! — Отчаяние, которому раньше некогда было выплеснуться, выплеснулось сейчас. И пригодилось — не зря берег!
«Нехороший» смотрел на нас. Мгновение это, кажется, длилось целый век.
«Нехороший» подошел к «хорошему», надавил на телефонный рычаг.
— Ладно, Алексеич! Берем!.. Одевайте больную!
Надо уметь что-то делать хотя бы из отчаяния, если не из чего больше делать! — подумал я.
— Так... А где белье ее? Где платье? Что — нельзя было приготовить заранее?
Мы подло заметались по комнате. Господи, прости нас!
В черном костюме, белом платке на голове теща вдруг показалась такой же красавицей, какой была когда-то...
Мы смотрели в окно — как ее, статную, красивую, ведут к пикапу. Единственное спасение в такой жизни — вставить в глаз уменьшительное стекло... А об увеличительном пусть говорит тот, кто горя не видал!
Под хлещущим проливным дождем мы бежали в полной тьме от станции к даче, ввалились на террасу — и не успели закрыть дверь, как ворвалось какое-то существо, вобравшее в себя, кажется, все струи, — и оно еще радостно прыгало на нас! Пес весело бил лапами нам по плечам, оставляя глиняные отпечатки, страстно дышал, лез целоваться. Запахло псиной, повалил пар.
— Все, все! Успокойся! Мы здесь!
Придя наконец в горизонтальное положение, радостно затряс шкурой — и если бы мы не были насквозь мокрые, то полностью вымокли бы сейчас.
— Ну все! Прекрати! Спим!
Он послушно улегся на полу рядом...
Среди ночи он вдруг вскинул уши... Медленный скрип замка... и страшный грохот — задребезжали все стекла террасы, словно от близкого грома. Мы выскочили в прихожую. Пес пытался лаять, но от волнения звонкий его голос куда-то делся, и он лишь виновато чихал. В прихожей медленно поднимался с колен какой-то Голем — гигантский глиняный человек, в нем тускло отражались вспышки молний... Кого-то он дико напоминал.
— Боб?.. Откуда ты?
Голем наконец гордо распрямился.
— Голубую глину искал... Только на голубой глине камин буду класть! — проговорил Боб и снова рухнул.
Собачья смерть
Я проснулся на косо освещенной красным солнцем террасе, поглядел на сладко спящих жену и дочь. Они здесь, в тишине и покое! Может ли быть более отрадная картина?
Не хватает, опять же, одного только члена семьи: вчера страстно клялся в любви, визжал и катался вверх брюхом, требуя ласк, — но чуть рассвело — все же не удержался: встал вертикально, надавил лапами на дверь (зная его подлую натуру, я уже и не запирал ее на крючок), с тихим скрипом отворил — и, подняв трубой хвост с белой кисточкой, радостно умчался. Мол, если все так отлично, то почему бы и не погулять?
Я вышел на крыльцо. Капли, оставшиеся от вчерашнего ливня, свисали с веток, наливаясь желтым.
Ага! Явился не запылился! Сияя очами, высокими длинными прыжками из цветов, поднимающихся над лугом, белая, серебряная грива сдувается набок. Стоп! Выскочил из травы на тропинку и, увидев меня, изумленно застыл, как на картине, — анфас, но чуть боком... любит себя показать: тонкая, гордо поднятая морда, серебристо-белая на конце, огромные, черные, насмешливые очи, стройные ноги в белых «носочках» — и главное, ярко-рыжая богатая шуба, так очистившаяся здесь на воздухе, сверкающая, как медная проволока... Красавец, красавец!