— Ладно уж! Заходи!
Радостно тявкнув, прыжком подлетел к воротам, прогнувшись, как молодой, шнурком проделся под воротами — и замедленными прыжками, сияя шубой, чуть снесенной вбок, бегом полетел к крыльцу.
— Заходи уж! — открыл дверь. — Господи, мокрый-то!
Я вспахал пятерней его шерсть — резко запахло псиной, и поднялся целый рой каких-то полупрозрачных точек... и на кисти у меня вдруг вздулся белый волдырь.
Комары! Ты еще и авианосец комаров! Будто они сами летать не умеют: вон обсели весь потолок... Уйди! Отпихнул его — но он и это принял как ласку, стал прыгать, класть лапы на плечи, приблизя свой черный блестящий нос к моему рту, страстно вдыхал.
— Ну — что тебе? А! Не ел, честно, ничего! Ей-богу — не ел!
Повернувшись, случайно задел тихо брякнувшую его «уздечку» на гвозде, что вызвало новый всплеск эмоций: радостно визжа, подобострастно заглядывая снизу в глаза, забегал по половицам туда-сюда... Ну? Идем? Ну когда же? С отчаяньем гулко грохнулся на пол, словно мешок костей.
— Ну ладно уж! — снял с гвоздя поводок с ошейником.
Полное ликование, прыжки, вой!
— Ну все, успокойся!.. Сидеть! Дай хоть ошейник напялить!
Уселся, как воспитанный пес, дал натянуть ошейник. Удивительное творение! Кроме круглосуточного шлянья по местным красавицам, требует еще и обязательной чинной прогулки с хозяином, как преданный, благонравный пес. И в этом нельзя его винить — ведь есть же у него хозяин! И он об этом помнит! Хотя и не всегда!
— Красавец! Какой красавец! — неслось изо всех калиток, к сожалению не про меня.
Пес шел чинно, смиренно, стараясь ступать нога в ногу со мной, терпеливо за эти полчаса искупая все свои прошлые — и будущие — грехи.
Грехи, конечно, были — но то все были грехи любви.
Бывало, крался за тобой по дороге, в тени кустов, до самой станции, где машины, воры, бандиты и где породистому благородному псу делать нечего. Хитрость его, эти прятки почти на виду были так трогательны (может, специально так делал?), что не было никаких сил его разоблачить. Но вот уже пошла криминальная действительность: рынок, гортанные голоса, продавцы шапок, сделанных явно из собачек. Я резко поворачивался:
— Ты здесь? Я сказал тебе — немедленно домой!
Он застывал, словно пораженный громом... Так вроде прятался, а все равно — разоблачен.
Опустив голову книзу, поджав хвост, он горестно уходил по дороге к дому... и снова крался вдоль лопухов!
— Ну, ты получишь у меня!
Это уже на базарной площади... виновато спрятался за ларек.
И когда, весь уже поглощенный предстоящими тягостными делами, идешь по платформе — он вдруг радостно вылетает тебе навстречу, развеваясь как знамя, и на всякий случай застывает неподалеку, поедая тебя счастливым взглядом, широко размахивая пушистым хвостом: мол, вот как я тебя люблю — не могу расстаться!
— Красавец! Какой красавец! — Хмурые люди начинали улыбаться, обтекая его.
— Ну, молодец, молодец! Доволен?.. Иди!
Иногда видел его еще и из электрички — он выскакивал из чистого соснового леса, пробегая напрямик по диаметру, снова к железнодорожной линии... не всегда, правда, успевая — но я, выехав из-за поворота, глядел в ту сторону всегда: выскочит ли? Замечал, городские дела лучше шли после этого!.. Грех ли это?
Но сейчас он чинно вышагивал рядом, стройными ногами в белых носках, собирая со всех сторон комплименты, сосредоточенно искупая примерным поведением бывшие (будущие) грехи. Знал бы он, что искупление будет гораздо тяжелей!
Еще проходя сквозь калитку, я жадно, почти как Тавочка, всосал запахи: ага! пахнет гнилью и слегка уже — грибами! так! Я снял с частокола целлофановый мешок, наполовину налитый дождем, с темнеющим в середине ржавым ножом... вдруг что попадется? «Грибники ходят с ножами»! Название моего следующего произведения... пока, правда, не знаю, о чем.
И только мы вошли в лес, я стал жадно внюхиваться, как пес: откуда веет?
Но перед Тавочкой, конечно, открылась картина побогаче. Он страстно куда-то меня тянул — и вдруг остановился, застыл, с ходу ударившись о какой-то запах. Потом жалобно заскулил: ну?.. пустишь?
— Ладно! Беги! — Я отстегнул его, и он исчез, как молния, хруст веток недолго был слышен! И снова стал нарастать: кругами носится! Вот выскочил, встрепанный, сгоряча даже не признав, злобно облаял — меня, хозяина! — и тут же, поняв свою ужасную ошибку, мгновенно начал лаять куда-то вдаль, показывая, что никакой ошибки и не было — он сразу облаивал того, дальнего, но коварного врага.
— Ну, молодец... молодец! Беги!
И он унесся. Надеюсь, не навсегда? Надеюсь, эту, официальную, прогулку он не захочет испортить?
Уж лучше бы он ее испортил! Но кто же знал?
Пес продемонстрировал свою преданность... и на этом погиб!
Гулял бы безоглядно — и был бы жив. Явился показать свою любовь — и погиб!
Но, может, оно и лучше — погибнуть именно так?
Принюхиваясь так же страстно, как Тави, я сполз в осклизлый, гнилой, душистый овраг. Где-то здесь что-то есть! — я жадно озирался в овражной мгле. Видимо — на самом дне, в гнилом буреломе.
Я поднял хрустнувший на весу гнилой ствол, ржавый изнутри. Ага! Открылась целая банда желтых, опят, сросшихся пятками. Дрожащей рукой я вытащил из целлофанового мешка ржавый нож, срезал понизу это сокровище, опустил в мешок. Так! Я пошел дальше во мглу оврага, поскальзываясь, сохраняя равновесие. Но дальше ничего больше не было, только комары, казавшиеся белесыми в этой мгле... притом почти бесшумные... лишь результаты — белые желваки — вздувались на руках. Поскольку «сокровище» было выбросить невозможно, я с ненавистью плевал на руки, чесал волдыри ножом... Ну все! Счастье кончилось — надо выбираться!
Плоские желтые свинухи, как летающие тарелки, шли на штурм муравьиной пирамиды, та отплевывалась какой-то белой пушистой гнилью: первые свинухи уже погибли.
Я выбрался на край леса, как раз к свалке... Какие богатства раньше выкидывали — почти целые холодильники, всего с одной отсутствующей ножкой столы.
Ну что — мой юный друг бросил меня?.. я огляделся. Уж лучше бы бросил! Но кто же знал! Я тихо свистнул — и Тави ярко-рыжим костром вылетел из зарослей, страстно дыша, заглядывая в глаза: я ничего! Я только на минутку!
— Ну, ты... притвора!.. Ладно, пошли!
Он пристроился рядом — и мы, являя образен благочиния, пошли по улице.
Мы шли мимо Пашиной калитки: из распахнутой дверки его броневичка неслась песенка про «несчастного Коляна».
С крыльца к нам спустился важный Боб, чистый флигель-адъютант, не хватает лишь аксельбантов!
— Зайди! Паша там кое-что надыбал для тебя!
До чего ж не хочется — но вдруг действительно? Денег нет ни копейки, а скоро проснутся — ежели уже не проснулись — жена и дочь. Что я им предложу? Господи, когда мы только усвоим: не будет от них помощи, только беды!
— Пса не бери!
— Почему... боится? — идиотски торжествовал я.
Я чуть приоткрыл калитку, и нетерпеливый, жаждущий разнюхать что-нибудь новое Тави просунул рядом с моим коленом шелковистую башку и затем уже проструился весь.
Я поднялся на крыльцо и приоткрыл дверь. Пардон, момент интима: пышная блондинка прильнула к Паше, он лениво гладил ее по заду радиотелефоном.
В этот момент что-то пихнуло меня сзади под коленки, и я стал заваливаться с крыльца назад, потом на какое-то время все исчезло — видно, стукнулся головой о кирпичи, воткнутые острым кончиком вверх по краю клумбы.
Очнулся я от наползающего ужаса: по мне, от живота к горлу, передвигалось на хиленьких ножках мерзкое существо — Пашина «тряпичная игрушка», с непропорционально большой головой, тусклыми сонными глазками, но довольно страшной — особенно в упор! — зубастой пастью. Белесое существо с розоватым, почти голым тельцем, с черной пиратской косынкой возле уха. Глазки были настолько тусклые, скучные, что было ясно: вопьется мгновенно, на лай, прыжки, рычанье, как это бывает у простых псов, времени и сил тратить не станет! Загораживаясь, я поднял ладошку.
Вдруг ярко-рыжее пламя налетело сбоку — я увидел рядом с лицом черную, подергивающуюся Тавочкину губу, обнажившую клык... на горле у него что-то висело, похожее на мешочек с мукой.
Господи! Этот успел-таки впиться! Яростный ком покатился по клумбе, только и виден был один Тави, прыгающий, яростно рычащий. Ясно было, что он побеждает: кто еще-то? Того даже и не видать!
Но прыжки все замедлялись, становились тяжелей — и вдруг Тавочка остановился прямо передо мной, опустив башку, — «кулек» продолжат свисать с его горла. И тут я вдруг заметит, что «кулек» не спеша, деловито перехватил зубами поглубже. Тави засипел, задыхаясь. По булыжной морде «кулька» заструилась темная кровь... явно — не его. Он лишь перехватывал поглубже. Господи — кто же так дерется: где рыцарский разгон, роковой романс, исполняемый с легким рычанием, красота боя? Все! Ушли эти красоты, никому они больше не требуются — важен лишь результат, пусть абсолютно некрасивый, — кому это нынче нужно? Молча задушит — и все! Я выхватил из кулька ножик, полоснул по белесой шее: рядом с ошейником проступила кровь.
Тавочка, размахивая шеей, сумел наконец отбросить врага. Тот поднялся на свои рахитичные ножки и, жалобно поскуливая, стал карабкаться на крыльцо: каждая ступенька давалась ему с трудом.
Господи, ну и уродина! Неужто пришел их век?!
Тавочка лежал вытянувшись, горлом в пыли. Я подсунул ладони под косматое брюхо, с трудом поднял его, поставил на ноги... Слава богу — стоит! Глядишь — все еще и обойдется?
— Получил? — сказал ему я. — Ну, молодец, молодец! — Он стоял безучастно, опустив голову, — Молодец! Спас хозяина!
Он стал медленно падать набок.
Я схватил его под мышку, как волосатый портфель, и помчался к дому. Он свисал абсолютно безжизненно, лапы болтались.
Я открыл дверь на террасу, поставил пса на лапы... Стоит, слава богу! Вышла румяная, счастливая, наконец-то выспавшаяся жена.