произошло всего одно событие — повязали Пашу.
Произошло это неожиданно — во всяком случае, для меня. Я лихорадочно дописывал рукопись, сидя на террасе, и вдруг услышал в своей голове тихий, но четкий голос: «Сидит. Что-то пишет...» Я встрепенулся. Что это? Белая горячка? Шизофрения?
— ...перестал писать, — произнес тихий голос где-то рядом.
— Макай его, — произнес далекий, дребезжащий голос.
Я резко приподнялся — и увидел на крыльце какого-то марсианина в мохнатой маске, обвешанного множеством всякой техники, включая автомат. Мы встретились глазами — и он, ударом ноги откинув дверь, навалился на меня, приплющив харей к рукописи.
Так вот что значит — «макать»! — мелькнула мысль. Записать бы, чтоб не забыть. Рука поползла к карандашу, но он приплющил и руку.
Паша уходил с большим достоинством. Подойдя к зеленому газику, в который его усаживали, он провел пальцем по борту и произнес:
— Мыть, Ваня, технику надо!
— Танки не моют! — красиво ответил Иван.
Жена, обосновавшись тут вполне уютно, утром радостно уходила на базар — завязала трогательно-дружеские отношения со всеми: хриплыми продавщицами, оборванными алкашами, небритыми кавказцами — и каждый раз возвращалась оттуда то с радостными, то с горестными вестями и требовала от меня адекватной реакции.
— У Юсуфа брат заболел!
— Отстань! Не видишь — я занимаюсь!
— О чем же ты пишешь, если никого не знаешь? — удивлялась она.
— Отстань. Зато ты всех знаешь.
А тут она пришла вконец расстроенная:
— Троху избили!
— Это деда этого? За что? — проговорил я, продолжая писать.
— Тебе это интересно?
— Очень!
— Его грибная мафия избила — за то, что свои грибы продавал!
— Так не продавал бы, а ел! — Поняв, что от нее не избавишься, я поднялся.
Троха сидел, прислонясь к железнодорожной насыпи, по лицу его текли красные сопли, грибы были раскиданы по тротуару, разломаны, корзинка, а заодно и его соломенный брыль были разорваны и валялись в стороне.
— Продаешь?
— А тебе что — нравятся мои грибочки? — с вызовом произнес Троха.
— Для затирухи в самый раз!
Вечером Троха, с подкреплением дружков, появился у меня на террасе, утверждая, что продешевил, нагло требуя добавки. Каждому человеку для собственного самоутверждения надо кого-то презирать, так что со мной ему повезло. Не глядя, я открыл ящик, вытащил деньги, протянул Трохе.
— Пишу — видишь? Не отвлекай меня!
Боб, оставшись без руководства, вернулся отчасти на прежние позиции: теперь у него наверху вечно шел гудеж — и Троха со товарищи к ним присоединился.
Боб, после увода Паши оставшийся визирем, как всякий порядочный визирь, погряз в коррупции. Брал с торгующих всем чем угодно, даже гнилыми фруктами. Однажды я смотрел, как он протягивает пожилому азербайджанцу сельского вида, с изумлением уставившемуся на него, какую-то свисающую бумагу. Я подошел ближе и тоже изумился: факс!
Они гудели наверху у Боба ночь напролет, что было, наверное, кстати: я не смог сомкнуть глаз — зато дописал «Смерть».
Утром, чуть вздремнув прямо за столом, поднялся, надел на рукопись скрепку из чистого золота, вышел на крыльцо.
Утро было прелестным. Кстати — гости, уходя, сперли мой свитер, который я с диким скандалом уговорил жену наконец выстирать! Вот тебе ответ на твои наглые просьбы! Свитер был куплен в Италии, в счастливые времена, и на груди его было выпукло вышито «Букмен»!.. Ну, ничего! Пусть мой свитер будет им пухом!
Я кинул рукопись в сумку и понесся.
Ладно! Что бы там ни творилось в издательстве — против «Собачьей смерти» ничто не устоит!
Я выскочил из троллейбуса перед издательством — и обомлел. Все двери и даже окна были заделаны толстыми решетками. Что же это теперь тута? Может, филиал тюрьмы, организованной Пашей на его деньги, где он сам лично и отдыхает? Как же туда войти — мне, с «Собачьей смертью»? Я долго общался через переговорник с какими-то глухими, словно подземными, голосами, мало кто из них что знал: «...какое еще издательство?» Нет уж — так не уйду! Наконец вышел на Гиеныча, и решетка сама собой отомкнулась.
Гиена, как гиене и положено, сидел весь зарешеченный.
— Ты понял, что учинила эта сука? — прошипел он. — Продала издательство этому бандиту!
— Как?
— Тебе лучше, наверное, знать, — змеей прошипел он. — Ты же его друг: пополам купили или как?
Да — плохо мое дело: и честь не сберег, и богатства не нажил!
Зато у Гиеныча все хорошо: и честь, и богатство!
То-то он, когда я вошел, прикрыл у какой-то толстенной рукописи название!
— Все! Теперь к Панночке иди! Уж она тебя приласкает!
— Нет-нет! — Панночка замахала ладошками. — Рукописями я теперь не занимаюсь!
А чем же ты теперь занимаешься? — подумал я.
— С рукописями решает теперь только Павел Дмитриевич! Изыщите возможность — и передайте ему!
— Но он же... в тюрьме?
Может, она не знает?
— Вот я вам и говорю: изыщите возможность!
...Изыскал.
Потом несколько раз просыпался среди ночи, волновался: как там Паша? Не спит небось, читает?
Да-а-а... С моей эйфорией — не пропадешь!
И вот я стоял у стен тюрьмы, за широкой гладью стройно вздымались Большой дом и Смольный, а за моей спиною — тюрьма, и оттуда должны мне выплюнуть рецензию на мою последнюю рукопись... Месть Панночки удалась. Я жадно ловил пули... не мне!
Но беда подошла с неожиданной стороны. С резного боярского крыльца спустился Боб и проговорил, протягивая рукопись:
— Паша не въезжает! Говорит — какая собака, когда людей пластами кладут? Мелкая тема... сумка-то есть?
Всем им подавай крупные темы — я оглядел окружившие меня учреждения, два за Невою, третье здесь!
— Ничего! — успокаивал я себя на обратной дороге. — Поем картосицу, хлебусек!.. Нормально!
Увозил наше барахло с дачи друг Слава — кто же еще? Я запихнул в его подгнивший снизу «москвич» узлы и жену... как и у всех моих друзей, транспорт у него эпохи зрелого социализма.
...Потом мы выпили, в знак прощания с летом, одну бутылочку, я уже в авто не влезал — а они поехали.
— Слава, а ты не боишься... поддамши? — перед этим спросила жена.
— А я изнутри весь искусственный, как робот... алкоголь на меня не действует! — лихо ответил Слава, и они умчались.
Я остался в грусти и одиночестве. Надо прощаться с этим куском жизни — видимо, навсегда! Осень не может не покрасоваться: один этаж ее бурый, выше — золотой, голубой — еще выше.
Прозрачный целлофановый пакет, забытый женой, выпячивал на веревке блестящую молодецкую грудь, хорохорился. Я спустился с крыльца, глянул в стоящую возле ступенек ржавую бочку с водой. О — весь темный объем занят мелкими светлыми головастиками, неподвижными запятыми.
Я стукнул по ободу — и головастики примерно на сантиметр от края вздрогнули, потанцевали и снова успокоились.
Я дал посильнее — заплясало более толстое кольцо. Схватил обломок кирпича — жахнул по бочке. Затанцевали почти что все, кроме самой середины. Вот оно, настоящее искусство! Вот она, моя команда.
Пакет на веревке начал крутить лихие сальто, все ближе подкатываясь к голой бабе на мотоцикле на пластмассовой кошелке. Сальто, сальто — и к ней под бок! Вот это по-нашему! Я еще немного постоял.
Пролетела пара соек.
Я мудаковат, но стоек.
...Пора!
У самого уже вокзала привязался Троха с компанией:
— Эй ты, носатый! Деньги давай!
— Отвалите! Ей-богу, спешу!
На Трохе, кстати, красовался мой свитер «Букмен». Он, значит, теперь «Букмен»?
Пришлось все же быстро подраться.
Перед самым уходом от Боба вдруг послышался скрип лестницы сверху... Дома он, что ли? Решил попрощаться?
Но с лестницы неожиданно спустился абсолютно незнакомый интеллигентный человек — голубоглазый, с русой бородкой.
— Здравствуйте! — приятно улыбаясь, заговорил он. — Последние пять лет я по контракту в Принстоне работаю, там же и отдыхал. Но в этом году не выдержал, приехал сюда. Вот — договорился. Думаю, удастся здесь спокойно отдохнуть.
— Несомненно!
Он стал рассказывать о своей жизни в Принстоне — но я уже торопился. Все! В голову ничего больше не влазит.
— Извините, но я спешу! Доброго вам отдыха!
А тут эти еще алкаши прицепились! Дай денег им — сразу мнение о твоей носатости переменят! Но — некогда заниматься их просвещением.
— Отстаньте, — сказал. — Мне уже не до вас — у меня даже Принстон не влазит.
— Нет, стой!..
Пришлось-таки сцепиться. Обидно, когда твой собственный свитер бьет тебя по лицу. Шмыгая окровавленным носом, ввалился в электричку, и тут же она тронулась! Умен!
В вагоне, кстати, как всегда, оказалось полно очаровательных девушек. Поглядывали с интересом: что ж это едет за отважный боец? То с одной переглядывался, то вдруг другую избирая... Казанова вагона.
На станции Левашове с грохотом ввалилась толпа омоновцев — видно, после ночной работы: «макали» кого-то. Пятнистые робы, пушистые усы, волнующие запахи смазки и гуталина. Девушки все моментально на них переключились. Ну, знамо дело: где уж нам с ОМОНом тягаться! А на меня, кстати, орлята предпочитали не смотреть, хотя факт преступления налицо — разбитая морда. Но чувствовалось, что и им тоже — лишняя работа ни к чему... Тем более, что она уже сделана!
Ну — прощайте тогда. Углубился в свой внутренний мир. Да-а. Вот и отпал еще один кусок жизни. Лучший или худший, пока говорить рано. Но точно, что не худший! Вдруг очнулся: а чего так тихо?
Огляделся — все омоновцы спали, уронив буйные головы на нашивки и бляхи. Девушки, повздыхав, снова ко мне повозвращались. Целый взвод ОМОНа победил!
Бегущий по мостам
В городе сразу же навалились новые проблемы... А я еще хулил сельскую жизнь! Идиллия!
Во-первых — батя сразу же позвонил, что в одиночестве он жить не намерен и переезжает ко мне. И, как я сразу выяснил, — со своим багажом.