Я ушел — видимо, не вправе разрушать этот дуэт.
Уселся злобно за стол.
...Помню — приехала Валентина из Харькова, сестра его покойной жены, долго разглядывала нас с отцом, переводя умильный взгляд с меня на него.
Ну вот — я уже заранее ежился — начнется сейчас: «...Ну прям два дуба... ну как вылитые прям оба!» Неудобно даже!
— А корень-то — покрепче будет! — вдруг проговорила она.
Вот так!
Хорошо, что хоть он забыл вроде бы, что сегодня первое — день платы за аренду его квартиры, а то бы так же дергался, как я. А день-то уже вечереет. Да, подтверждаются, видать, мои самые худшие опасения! Потянул руку к трубке... отдернул... Погодим! Будем хотя бы гордыми!
До того четыре раза ездили с батей на его окраину, отпирали затхлую уже квартиру, с пыльными книгами и журналами на полках, толстыми коврами, которыми когда-то гордились, хрусталем... хрусталем гордились очень давно. И — снова ехать!
Приехали. Ждали.
— Кого он хоть приведет, сказал тебе? — нервно спрашивал батя.
— Нет! Но придираться можно до бесконечности! Видимо, это человек, которому твоя квартира почему-то подходит!
— А почему — она ему подходит? — цеплялся отец.
— Вот сейчас у него и спросишь! — Я уже изнемогал.
— А может, это чеченский боевик?
...Да — толковый у меня батя. Такой вариант, честно, тоже маячил в моем мозгу. Поэтому ответ был готов заранее: «Чеченские боевики все там!» Но выдал я другой вариант:
— Ну почему обязательно боевик?
— Ты, наверное, хочешь сказать — почему обязательно чеченский? — Батя засмеялся.
Брякнул звонок.
Вошел агент-дылда, и за ним — маленький смуглый человек в длинном желтом пальто. Двигался он удивительно медленно, с достоинством. Сдержанно кивнул. По сторонам, по мебели, не смотрел — это его вроде не интересовало. Мы посидели молча.
— Простите... вы какой национальности? — не выдержал отец.
— Я чечен, — с достоинством ответил тот.
...Обращался он только к отцу, ко мне даже не поворачивался:
— Я вижу, вы старый, ученый человек — поэтому я вам верю!
...Он верит!
Потом мы с отцом, прикрыв дверь, совещались на кухне.
— Но у него даже прописки нет! — горячился батяня. — Кто он?.. И неудобно почему-то расспрашивать! — Батя шлепнул себя по колену.
— Ты заметил, какой он гордый? — сказал я.
— Ну еще бы!
— А давай и мы тоже будем гордые?
— А давай!
И вот — день платежа. Кончается, кстати! Привстал, потянулся к телефону... Сидеть!.. А давай и мы будем гордые, а?
Займись своими делами!
...А какие дела? Относил тут Гиенычу своих «Головастиков»...
— Гениально, старик! — И протягивает рукопись мне. — Но кому сейчас нужны гении?! — И себя присовокупил! Но он, однако, нужен кому-то: высотой в метр рукопись на столе, стыдливо прикрыл заглавие листочком.
Да — жизнь нас не балует! Ближнюю баню закрыли — не говоря уже о дальних... любил я попарить косточки. Окна там пленкой закрыли... мрамор везут. Ну, думаю, суперлюкс делают: тыщ по пять будут брать... ну ничего: такое дело осилим! И вот — ремонт закончили. И народу никого! Сладострастно кряхтя, мелко почесываясь, собрал бельишко. Вхожу: медные перила сделали, как до революции. И голую нимфу, давно уже разбитую, тоже отреставрировали. Молодцы! Похоже — действительно новая жизнь начинается? Еще более страстно чешусь, поднимаюсь по лестнице. Шлагбаум какой-то... Пятнистый охранник. В бане уже охранники — вот это да!
— Пройти, — спрашиваю, — можно? — указываю на шлагбаум.
— А зачем? — неожиданный вопрос.
— Да помыться бы!
— Где?
— В бане, где же еще?
— Какая тут тебе баня! Разуй глаза! — указывает на окно.
Прижался к стеклу, читаю буквы, повисшие над тротуаром: б...а...н! К!!!
— Банк?!. А где же баня?!
— Только не здесь!
— А где ж теперь мыться?
— Дома! — Так по-доброму со мной разговорился, видно клиентов было мало в этот час.
— Так у меня ж ванной нету!
— Ну... тогда в банке мойся... в трехлитровой, я имею в виду! — удачно сострил.
Вышел, посмотрел еще раз на буквы — действительно: БАНК! Таперича заново учу буквы и грязный хожу!
О — снова стекла задребезжали, и я вместе с ними задребезжал: сколько ж можно душить? Вчера выбежал: газует совсем юнец! «Выключи, ради бога!» — «Так мотор же грею!» — «У себя дома его грей!»
Вздрогнул — дверка хлопнула! Все уже изучил, нервами: такое звонкое захлопывание означает: ушел! Снаружи захлопнул! О — дым уже в окна поднимается! Посмотрел: спокойно дымит!
Господи! Сколько же можно! Побежал по коридору — схватил молоток! Выскочил, глянул с площадки: еще такси во двор въехало и тоже дымит. Клиент — какой-то знакомый, ко мне, что ли? — вылез и рукой жест сделал: я схожу, а ты тут подыми!
Кинулся! Парадная дверь передо мной распахнулась... в раме — знакомый силуэт... Паша! Но он же в тюряге? Да — замечательный гость пошел.
— С молотком встречаешь? Вот это правильно! Но, может, сперва поговорим?
Исповедоваться приехал? Ну... давай колись.
— Да — ну и дверь у тебя... плевком открыть можно!
Ясно: это в нем профессиональная добросовестность говорит.
Вошли. Уселись с ним возле моей машинки. Отец и жена, к счастью, не слышали. Бодрый стук тяпок, веселый хохот.
— Капусту рубят? — Паша усмехнулся, кивнул.
— Да. Но, к сожалению, в буквальном смысле.
Помолчали. Я ж уже впаял его в янтарь вечности — что ж ему нужно еще? Помолчали.
— Пишем? — на машинку кивнул.
С воспитательной работой приехал? И прежде несколько раз уже говорил: я без тебя знаю, что я говно, ты покажи мне, где я святой! ...Где?
Но оказалось — не наглость в нем сейчас преобладает, наоборот — стеснительность.
— Я тут... подарочек тебе принес!
Похохатывая, полез в сумку, вынул толстенный глянцевый том с бабою на обложке... таких теперь на прилавках полно.
Книга — худший подарок. Свои некуда девать!
П. Маретин. «Кукушонок». Фамилия что-то знакомая. Стремительно перевернул книгу — Пашин портрет!
— Твоя?
Закашлялся.
— Да вроде да.
— Слушай, — я вдруг вспылил, — только выключи вонючку свою, — я кивнул на окно. — Не продохнуть!
— Понял, — миролюбиво Паша проговорил. Спустился — такси его вырубилось. Вернулся. Снова сели.
— Вот... накарябал там.
Где «там» — можно не спрашивать. Там, где много свободного времени, но нет свободы.
— Ну... поздравляю.
Он скромно кивнул:
— Может, ты... обругаешь где?
Ага! Заколдобило! Когда свой труд выставляешь — совсем, другое дело!.. А ты мне помог, с «Собачьей смертью»?.. Ну ладно.
— ...А почему — «Кукушонок»?
— Так приемный я!
— A-а. Понятно.
— Ты все-то не читай.
Постараюсь.
— Там много похабщины есть... Так то Гиеныч вставил... Надо, говорит!
— Ясно.
— Главное, там... один смешной эпизод... важный вроде... До него я так... шестеркой мотался...
«Портрет художника в молодости». Это понятно.
— Ну, так я говорю. Эпизод. Простой шестеркой был, по ларькам мотался, собирал навар. А за рулем Ленька сидел, кореш наилепший... в окопе вместе сидели...
— Ясно! — предчувствуя уже, что добром их дружба не кончится, пробормотал я.
— Керосинить стал! — жахнув себя по колену, горестно произнес он. — Да и я не отставал... Вот — тут все описано! — Он разломил книгу, потом нервно ее отложил. — Объезжаем точки, а Ленька все ноет: «Давай врежем... не могу — горит все!» — «Сейчас, — говорю, — еще два места сделаем, навар сдадим — и врежем, не промахнемся». Пошел я... а там долгая «терка» получилась — не хотели сперва платить... — Паша вздохнул. — Возвращаюсь... Леньки нет... И машины с наваром!
Паша выдержал паузу... Я, как положено, потрясенно молчал.
— А через две минуты — в кассу. Сдавать. У нас это четко: кровь из носу!
Ясно. И не только из носу.
— Прихожу пустой. Серьги вешать на уши не принято у нас... Старший говорит: «Твоя ошибка, ты привел его к нам — ты и исправляй. Человека этого не должно быть на земле. Для тебя это — вопрос чести». Молча пошел. Знал уже — прихожу в домик на карьере: раньше там песок брали, теперь глухо. Всю дорогу там с Ленькой керосинили: я в ту пору женат был. Прихожу — он на полу, в полном отрубе. С ним — две пустые водочные бутыли. Молча постоял. Посмотрел на него. Надо будить. Усадил его на табурет. «Ну, просыпайся, Леня. Смерть твоя пришла!» Открыл он глаза, но молчит! — Голос Паши прервался. — Он мужик умный был, таких я больше не видел!
А я?
— ...молчал долго, потом говорит: «Принес?» — «Что ж, я — не понимаю, что ли?!» — вынимаю бутылку. Леня тут расплакался: друг!!! «Ну... не чокаясь!» Выпили, сидим... «Давай, чего тянуть», — Леня говорит. Я не выдержал — заплакал...
Паша не только сам заплакал — похоже, хотел, чтобы заплакали миллионы читателей!.. Толстый «Кукушонок» получился — восемьсот страниц! Слез может не хватить. Впрочем — у наших людей хватит.
— Ну, я вынул «волын»... Нет, думаю, — палить здесь негоже: пост ГАИ рядом — менты набегут. И Ленька мне тоже говорит: «Убери пушку!» Любил меня!
Паша, уже не стесняясь, всхлипнул... эх, нервы, нервы!
— Короче — резал я его почти час... руки дрожали. Слова упрека он не сказал! Хрипел только: «Налей!»
Паша резко оборвал повествование и глянул вдруг мне в глаза — видно, моя реакция казалась ему неадекватной... Я глянул на книгу. Толстенький «Кукушонок» получился — всех нас вытолкал из гнезда.
— А ты вообще про что пишешь? Задевает тебя что-нибудь?! — вспылил вдруг Паша.
Он же и критик: берете ли волнующие проблемы, чем собираетесь воспитывать читателя?
Да на его фоне практически ничем...
Брякнул спасительный звонок. Я бросился в прихожую. Таксист?
В дверях стояла пышная красавица в шикарной шубе — причем явно знающая себе цену... Эксцентричная миллионерша, интересующаяся литературой?