Однако надеждам Кузи пока не суждено было сбыться, и батя отнюдь не сворачивал свою бурную деятельность на родине, а, наоборот, развивал.
Да, Кузю я понимал — при таком папе завянешь. Тем более теперь они двигались в одной «лыжне»: в знак протеста после ссылки Кузя оставил медицину и предался философии и культурологии — гены взяли свое. Но успеха не обеспечили — Кузе только оставалось завидовать батиной производительности, в том числе и творческой: десятки книг, от марксизма через философию к филологии, — и во все времена, абсолютно, Зиновий был смелым, бесстрашным, самым передовым, но, видимо, в меру, раз его книги успешно издавались.
И еще — о производительности. Чисто формально Кузя был женат — его сухопарая, слегка мужеподобная жена Дженифер прожила с ним полгода и укатила в Бостон — как утверждал Кузя, из-за несходства взглядов на структурализм.
Впрочем, Кузя как раз был из тех, кто охотно оставляет семью, дабы радеть за человечество в целом, но когда они жили еще вместе, Битте-Дритте, хозяин дома, где я сейчас снимаю помещение, ходил тогда пьяный вдоль ограды с баяном и пел: «Эх, не стоящая у них любовь!»
Ему-то знать откуда?!
Говорят, что, когда оба сына Зиновия были в каторге, язвительный Битте-Дритте тоже пел под баян, повторяя одну строчку из «Орленка»: «Как сы-на вели на рас-стрел!»
Но Зиновия это не волновало — он-то знал точно из «высоких источников», что сын его — оба сына! — скоро вернутся.
Теперь Сеня Левин был фактически владельцем всех достойных объектов недвижимости в поселке, включая баню. Однако, уважая батю, как бы чтил старую профессорскую иерархию и, останавливая свой «форд», почтительно-насмешливо раскланивался с теперь уже одряхлевшими «небожителями» — нынче уже не играющими никакой роли.
Кстати, родственные связи в поселке оказались завязанными еще более круто, чем я предполагал. Поселковый алкаш-умелец Битте-Дритте оказался родственником моего высокоинтеллектуального друга Кузи! Когда мать Битте-Дритте померла, отец его, грозный милицейский начальник, забрюхатил красавицу Надюшку, опередив с этим делом даже Зиновия. И что интересно, внебрачный сын Савва гораздо больше походил на отца, чем непутевый Битте-Дритте, и даже унаследовал от отца грозную милицейскую профессию, хотя вырос сиротой и отца почти не видел — тот вскоре погиб.
Непутевый Битте-Дритте, он же Боб, приобрел свое прозвище, которым, впрочем, гордился, во время срочной службы в Германии, где он занимался успешной починкой машин местным немцам — и неплохо, похоже, зарабатывал, во всяком случае, привез оттуда почти что музейный «хорьх», на таких машинах ездило лишь высшее командование рейха.
Вот такое удивительное древо — а впрочем, почему удивительное? — тут выросло. И когда пошли по телевизору «мыльные оперы» с запутанными отношениями и внебрачными детьми, Битте говорил не без гордости: «У нас-то покруче все!»
Чтобы окончательно все запутать — как он любил это делать, — Битте проникся по возвращении из армии страстью к Надюше, которая фактически была его мачехой, мамой сводного брата Саввы (общий отец!), но это не удерживало страстного любовника, а, наоборот, может, даже где-то подстегнуло его. Да, страсти тут были вполне латиноамериканские.
Так что мои надежды написать что-нибудь из жизни обыкновенных наших людей потерпели фиаско... Где ж тут обыкновенные?
Кузя сидел на террасе, раскачиваясь в качалке, и на меня не смотрел. Пристальный его взгляд был устремлен вдаль, на следующий участок, где некоторое время назад поселился «новый русский». Он безжалостно снес все старье и теперь возводил бетонные хоромы. Перед домом какие-то заграничные мастера — финны, что ли? — сделали красивый помост, на котором новый могучий хозяин баловался штангой и гирями, «делая» то одну мышцу, то другую, хотя и так все его рельефные мышцы казались бронзовыми. «Третье Тело России» — так он сам отрекомендовал себя, когда навязчивый Битте-Дритте проник к нему. Имелось в виду, как мы поняли, третье место в России по бодибилдингу, «телесному строительству», столь модному сейчас. Теперь Кузя, олицетворяющий, как известно, Дух и Совесть, часто с болью смотрел в ту сторону. Господи, всюду торжествует теперь лишь Тело, без Духа и Совести!
Впрочем, и прежний хозяин этой усадьбы, советский классик Голохвастов, автор многотомной эпопеи «Излучины», авторитетом у Кузи не пользовался. Более того — он Голохвастова презирал, хотя сам написать столько томов никогда бы не смог, даже просто физически. А фактически Кузя не написал ни строчки, что не умаляло его высокомерия, а, наоборот, укрепляло... Он чист и высок!
За бывшими угодьями Голохвастова, теперь проданными и разрушенными, поднималась другая знаменитая усадьба. Там жил прежде Василий Пуп, советский поэт-классик, переведенный на сотню языков (правда, народов СССР). Пуп тоже не пользовался уважением Кузи, хотя с отцом его крепко корешился, пока не съехал отсюда. С батей Зиновием часто, бывало, упивались они военными воспоминаниями, хотя Зиновий воевал на флоте, а Пуп был кавалерист. Не оттого ли главная улица поселка называлась Кавалерийской и не потому ли ее никак не хотели переименовывать в улицу Ахматовой? — этот язвительный вопрос Кузя не раз задавал мне, и я не знал, что ответить. Я даже чувствовал себя порой виноватым перед Кузей за это, хотя как раз Кузя, а не я работал одно время при Пупе референтом по дружбе народов и сопровождал Пупа на пышные, как было принято тогда, курултаи и сабантуи. Теперь дачу одряхлевшего Пупа купил наш кореш, поэт-песенник Ваня Ходов. И сейчас он махал нам оттуда.
— Привет! — подошел я к Кузе. — А Зиновий где?
— Укатил в Бордо... как я и предсказывал! — горько усмехнулся Кузя.
Да, у Кузи, конечно, были основания и для гордости, и для горечи. Было известно, что он уже много лет пишет роман «Защита ужина», который должен был все затмить. Но в той компании, где он вращался, вряд ли мог ждать его триумф: самый привередливый народ — это слависты-экстремисты.
— Ты слышал вчера... какой-то странный... хлопок по воде? — сказал я тихо. Но Кузя разобрал: слух у него был тонкий, я бы даже сказал — утонченный!
— Млат водяной? — усмехнулся Кузя. — Это ты, что ли, с обрыва упал?
Издевается? Когда мы в молодости подружились втроем — я, Кузя и Ваня, — мы сами себе дали прозвища, поделив строчку из известной поэмы Жуковского: «...и млат водяной, и уродливый скат, и ужас морей — однозуб». Млатом водяным из-за большой головы на худеньком тогда тельце был я, уродливым скатом (потому что в разговоре плавно шевелил крыльями носа) был Кузя, а ужасом морей — однозубом был Ваня, и прозвище это он вполне подтвердил.
— Нет, не я. Что-то вроде бы с неба в воду упало, — сказал я.
Кузя удивленно-насмешливо поднял бровь — мол, это насекомое (то есть я) собирается поговорить о чем-то возвышенном?
— И какие-то странные последствия, — указал я на простыню, как раз надувшую «грудь» под порывом ветра. Фиолетовый отпечаток летящего существа — раскиданные руки-ноги, спина, голова — проступил вполне явственно — и тут же опал, потеряв ветер.
— Какой-то... чернильный ангел... из ручья, — проговорил я неуверенно.
— Крестился, значит, в ручье? Поймал божественную субстанцию? — произнес Кузя еще насмешливо, но взгляд его уже затуманился какой-то мыслью, что-то он тут понял, чего не понял я. При всей якобы его непрактичности Кузя довольно цепок.
Он даже поднялся с кресла и, метя пол кистями роскошного халата, пошел в комнату, вынес фотоаппарат и щелкнул изображение на простыне, когда она снова надула «чернильного ангела».
Фотоаппарат зашипел, и из задней щели пополз мокрый снимок. Когда он вылез полностью, Кузя осторожно, за уголок, положил его на круглый стол — и на фото все яснее стал проступать «чернильный ангел».
— Да, значит, посетил он нас, — задумчиво глядя на «ангела», тихо произнес Кузя. И опять я ничего не понял: как-то странно он говорит! Почему «он», если это все-таки, наверно, я отпечатался, и почему — «нас»? Кузя вроде тут ни при чем. Но умеет, молодец, пристроиться, взять все бремя славы на себя!
— Надо ехать в город, — совсем уже задумчиво проговорил он. Про меня, как про какую-то случайную мелочь, было забыто. Как бы ненадолго и случайно я оказался «переносчиком» чего-то высшего, а чего именно — этого мне было не понять, не стоит даже объяснять, расходовать время. «Мавр» может уходить?
Мне, значит, в город не надо?
А ему зачем?
Ужас морей — однозуб
И тут Кузя «заметил» наконец Ваню, который махал нам из-за монумента Третьего Тела уже давно. Кузя вдруг помахал Ване в ответ. Потом поднял полы своего халата, словно рясу, и направился к калитке. Я поплелся за ним. Все-таки какое-то отношение я имею к происходящему или к тому, что должно скоро произойти? Хотелось бы это выяснить. Под внешней дряблостью у меня еще сохранилось все-таки некоторое упорство!
Увидя, что мы направились к нему, «ужас морей» оживился, вбежал в дом и вынес на кривой столик в беседке поднос с бутылкой и стопочками.
— Ну... за аскетизм! — всегда был наш первый тост, но, может, сейчас все пойдет несколько по-другому?
Ваня Ходов, наш друг, жил размашисто. В школе он был главный хулиган, однако заступался за нас с Кузей, гогочек-отличников, тянулся к культуре... и дотянулся. Мы с ним учились потом в Электротехническом институте. Во время практики на третьем курсе, на заводе «Светлана», все выносили транзисторы, похожие на маленьких колючих паучков, в карманах и в носках, но попался лишь удалой Ваня — может, делал это с излишней удалью? Исключенный, Ваня загремел в армию. Отнесся он и к этому спокойно и лихо: ай, велика беда?.. Душа нашего курса отлетала от нас — оставался лишь унылый зубреж! В армии Ваня — непонятно за какие качества, но они, видимо, у него были — попал в элитную школу МВД. А еще говорят, что у нас была жестокая кадровая политика! Ваню — после транзисторов — в школу МВД? А может быть, действительно хорошие люди всюду нужны?