Кузя, ясное дело, торжествовал! Добился, помог несчастному, исключенному из Союза писателей, но доброму, приютившему детишек... которые и его, Кузю, обворовали... Для него Принципы выше! Удачно обокрали — так заметнее его благородство! Честное слово, если б Кузя премию взял себе, уважал бы его больше. А так...
Я зевнул. Меня тоже обокрали... но я ничего с этого не получил. Все остальные получили.
Украли детишки у меня «Чернильного ангела» для Вани. И для Кузи тоже.
Ну и чего?
Не удовлетворенный, видимо, моими переживаниями (которых и не было совсем), Кузя добавил:
— К сожалению, твоя предприимчивость тут не сработала. — Снова камень метнул. Все вроде уже сказал — но не может успокоиться, в свете костра! Понимаю, что должен переживать более бурно, — но спать хочу!
— Пришлось обратиться через Ее голову, — Кузя многозначительно улыбнулся, — непосредственно к руководителю фонда... ее, кстати, мужу!
Ах да! И, видимо, пришлось ему сказать, чем она занимается тут, в России, пока муж ее блюдет высшие интересы.
Молодец, Кузя. Ради его принципов на все пойдет!
Но почему он так страстно за Ваню стоит? Думаю, все средства массовой информации теперь ахнут, когда Ване вдруг вручат «Чернильного ангела»! И под этот «ах» Кузя тут появится: «Считаю необходимым!» Понимает, что больше никогда его не покажут, — хоть тут показаться! Если б мне вдруг премию дали, никто бы не удивился, подвига Кузи никто бы не оценил... А так — шум, сенсация!
Про Ваню же известно всем, что связан с правоохранительными органами. Он и сам хвастался... Помню, были мы с ним с писательской делегацией в Индии. И в последний день Ваня, потрясенный древней культурой, так напился, что бумажник и паспорт потерял. Индусы его внезапно выпустили... им-то зачем такое добро? Но как встретит его суровая Родина?.. Ваня почему-то об этом не беспокоился. Только мы взлетели — он снова клюкнул и спокойно захрапел. Пока он спал в самолете, пуская слюни, в атмосфере что-то произошло, и нас вместо Шереметьево-2, с пограничниками и таможней, посадили в старозаветном Быкове, где ничего этого не было.
— Понял, какие у меня связи! — проговорил он, проснувшись и приглядевшись. Не скрывал — акцентировал!
И теперь ему — «Чернильного ангела». За спасенных детей. И сбоку от его славы, в отсветах костра, — скромный Кузя.
Вот так... А я-то, честно говоря, особенно и не надеялся на простыне своей взлететь. Непрухо-Маклай!
Побрел. Да, соскользнула с плеч мантия... Ну что ж — нам не привыкать!.. Зато вон тень какая вытянулась — до самого леса!
Наши окна темные.
Отец уже спал (я надеюсь). Не хватает только ему узнать, что мне премию не дали. Да он про нее и не слыхал.
Я вошел, чуть скрипнув дверью, посидел, зажмурясь, на опустевшем диване жены... О господи! Как она плясала! Переплясывала всех! Все уже лежали в изнеможении, а она все летала! Помню, одна тетка-врачиха, кстати, сказала: «Ну у тебя и жена! Сбрось ее с шестого этажа — отряхнется и пойдет плясать!..» Шестого этажа не понадобилось — понадобилось всего пять лет!
Вдруг дом сотряс грохот! Взрыв?.. Наконец-то!
Я выскочил на улицу.
Битте-Дритте, сорвавшись с лестницы, ведущей к нему наверх, хладнокровно готовился к следующему штурму.
— Что происходит вообще? — поинтересовался я.
— ...Праздник клубня! — сообщил он.
Я пошел к себе, лег... Перед глазами замелькало. Ну и денек!
Надеюсь, у святого Мефодия нет братьев-близнецов?
Битва при Валерике
...Надеюсь, у святого Мефодия нет братьев-близнецов?
С этой фразой я уснул, с ней и проснулся. Слава богу, не забыл, хоть записать вчера поленился.
Я сладко зевнул, понес руки к глазам, чтобы как следует их протереть, — и руки застыли... Надо же! Вчера Левин, расщедрившись, поставил мне на запястье круглый штампик — «вечный пропуск», как он выразился, в «Золотой блин»... и он, оказывается, еще и светился! Я плюнул, протер простыней... Не сходит! Навечно заклеймен! Я потянулся... Вставай, проклятьем заклейменный!
Я сел. Да, в доме тишина! Обычно батя рано утром, чуть рассветет, выходил на кухню, нетерпеливо брякал посудой, как бы собираясь готовить завтрак... на самом деле — тонко намекая, что Нонне пора вставать и готовить.
Да, ест он так же страстно, как и работает. Но сегодня он понял, что готовить некому. Тишина.
Натянув порты, я заглянул к нему в комнату... Нету бати! Рукопись топорщится на столе — а бати нету. А был ли он ночью, когда я пришел? Побоялся заглянуть — а теперь не знаю! Может быть, Очины штучки?
Я выглянул наружу. Большой светло-зеленый куст спаржи, наполовину поделенный тенью от угла дома, сиял мелкими капельками. Очи тоже не было видно. Выехали на батину квартиру? Решил батя покомандовать? Хоть бы спросил! Я метнулся было назад, чтобы окончательно одеться, — и тут увидел отца. Вдумчиво, размеренно ступая, он шел по тропинке от озера. Тучи, тут пронесшиеся, не омрачили его высокого, сияющего чела! Очень способствуют его гармонии темные очки — ничего не знает, ничего не видит. Зарядка, прогулка и — научные труды! Я бы так жил, если было б возможно.
Даже улыбается чему-то! Силен! Тоже почему-то улыбаясь, я двинулся навстречу. Столкнувшись со мной в калитке, он сначала недоуменно смотрел, словно не узнавая (давно не виделись?), потом вдруг озабоченно сморщился:
— Слушай, почему-то Нонны нигде нет. Она что — купается?
Да. Купается!
Мы молча вошли на террасу.
— Извини, мне надо срочно тут мысль записать! — Я сел к своему столу.
Завтрак подождет... пока Нонна купается!
Он тоже низко склонился над своей рукописью. Скрипело перо, стучала машинка. Кто кого пересидит? В животе урчало. Потом из чьих-то штанов — из его или из моих — донеслась звонкая трель. Абсолютно не различается звук — даже это он мне полностью передал... а еще пишет, что условия, а не наследственность важнее в селекции... Хотя наследственность-то покрепче — тут не поспоришь. Так мы задумчиво переванивались часа полтора. Посмотрим, будет ли сыт одной наукой! Что-то такое же гневное он думал про меня. Наконец я отвлекся, улетел и вернулся, услышав бряканье на кухне... Ага! Сломался! В таких борениях прошла наша с ним жизнь — и, думаю, на пользу! Понял наконец, где Нонна купается... сколько раз уже говорил ему, что Нонну надо госпитализировать! Просек— но с явным гневом, судя по громкости бряка. Понял наконец, где хозяйка, потому и лютует.
— Иди! — Его сияющая, словно отполированная, огромная голова появилась вместе с полосой солнца.
Лаконичное приглашение!.. Презирает? Я вышел.
Он молча, тряся большой ложкой — прилипло! — наложил мне крутой манной каши. Мы молча ели, глядя в разные стороны. Не прожевать просто! Резина!
— Ну, как каша? — не выдержав, спросил он азартно.
Я с трудом (может, несколько демонстративно) вырвал ложкою кус каши из упругой массы.
— Мамалыга, — пробормотал я как будто про себя.
— Что-о?! — взвыл батя, даже приподнявшись.
— Мамалыга, — уже слегка испуганно, но все же повторил я. — Очень густая.
— Ну, это... знаешь! — Отец возмущенно откинулся. — Хочешь — сам вари! — грохнул котелок снова на плитку. Горяч батя... Потом немного остыл. — Я делал все точно, как Нонна показывала... Сама она ни черта не знает! — снова вскипел.
Бедная Нонна! Одна в огромной палате — маленькая, тощенькая, с крохотным узелком в тумбочке: штанишки, платочки. Нашел на кого напасть!
Но — спокойно... если я не буду спокоен — кто же тогда? Для раздоров всегда найдутся люди, а вот для успокоения... Тильки я.
— Какую она тебе показывала чашку — крупу насыпать? — спросил я спокойно.
— Вот эту! — Совсем уже разгневавшись, он брякнул чайной чашкой, едва ее не разбив.
— Она показывала маленькую! Вот эту — кофейную! — торжествовал я.
— Нет, эту!
Уперлись два барана!.. Понятно, он, особенно в теперешнем возрасте (почти девяносто), должен бороться и побеждать... за себя борется. Но и у меня душа зудела и чесалась... Не могу больше — улыбаться и терпеть!
— Ты же ученый, кажется, — проговорил я с язвительной усмешкой, — Так почему же на результаты опыта не обращаешь внимания? — Я подвинул к нему свою миску с окончательно застывшей мамалыгой. — Не интересует тебя? Только то интересует, что твои теории подтверждает? — Я победно откинулся на спинку стула.
Сволочь! Ведь знаешь прекрасно, что сейчас батя и мается как раз над своей новой теорией, сомневается в ней!
Вдарил под самый дых! Но — драться так драться... Батя сам так меня учил... когда я еще в школе был. Но, видно, придется разучиваться... Не в фильме ужасов живем!
В нем еще крестьянская жадность взыграла — из двух чашек, ясное дело, выбрал большую. Но эта жадность, нахрапистость и держит его в форме! А разве я сам не такой? Всегда большую выбираю! Даже двум одинаковым людям не поладить, а что уж там про разных говорить?!
Мы ели, демонстративно отворотясь друг от друга — даже ложками промахивались мимо рта! Но вдруг поневоле наши взгляды сошлись. От озера, с полотенцем через плечо, важно шествовал Оча. Откуда у парня испанская гордость? Врожденное?
— Да-а! — вздохнул батя. — В войну я урожай проса втрое увеличил! Армию накормил! Калинин орден вручал! Весь Северо-Запад до сих пор мой ржаной хлеб ест — лучше не создали! А я в итоге всего питаюсь... каким-то кавказским хлопцем!
Если бы! Давно уж не им!
— Кстати! — Он вдруг стремительно и гибко пригнулся ко мне, горячо зашептал: — А деньги-то он привез? Нет?! — (Это «нет» он прочел в моих глазах). — Так надо поговорить с ним! — настырно и, как я понимаю, уже ко мне.
Вот сам и говори! Вслух я этого не сказал — но по глазам он понял!
Грохнув, как говорится, чашкой о чашку, мы разошлись.
Через час я заглянул к нему в комнату... Пишет и чему-то улыбается. Да-а-а... Корень-то покрепче! А я как-то не мог перейти к углубленной работе... Ручонки трясутся. Ну ничего. Как он учил: лучший отдых — перемена работы. Достал из шкафа пакетики... Вот это сварганим: быстрорастворимый рассольник!.. Сглотнул слюну. Божественный запах.