— ...И кто же?
— Понятия не имею!.. Говорят, чтобы вы срочно в больницу приехали — там что-то стряслось!
Автобус катил мимо песчаного косогора. Там, за розовыми соснами, уютнейшее Сестрорецкое кладбище — сухое, песчаное. Там лежит Зощенко — помню, я даже завидовал ему: хоть после смерти в хорошем месте! Потом появился замечательный памятник, и вот недавно — кто-то его разгромил. Зачем? Зощенко-то перед кем виноват? Да, и после смерти, оказывается, нет покоя!
Проехали!
Я ворвался в больницу, легко сдвинув загораживающего двери дюжего омоновца... здесь-то что охранять?
В палате ее койка в углу была пуста и аккуратно застелена. Я кинулся в ординаторскую. Отпахнул дверь — и обомлел. Рядом с Сашкой Бурштейном сидела Настя — обиженно надувшись, смотрела в окно. Сашка звонил куда-то по телефону.
— А... это ты. — Я посмотрела на Настю и повернулся к Сашке: — Ну что? — спросил я.
— Вот, Настя говорит, — кивнул Сашка, — что Нонну надо отсюда забирать!
— А что такое? — пробормотал я.
Сашка развел руками: я пас. И снова стал озабоченно набирать номер.
— Да? — Настя впилась в него взглядом. — А вы не хотите сказать, что у вас вчера двое рыбой отравились, один — насмерть?
— А я знаю, где у нас теперь... берут рыбу? — пробормотал Сашка. — Но она же не ест! — Он посмотрел на меня.
— Не ест?
— Нет. Абсолютно! — сказал Сашка.
— Дома вроде она ела... — проговорил я... Но точно ли?
— Исследование в основном проведено. Язва пока небольшая. Лечение назначено медикаментозное.
— ...В смысле?! — не понял я.
— В смысле, — вскипел Сашка, — если будет нормальное лекарство — я тебе записал, — давать его! Можно и дома... Если Настя настаивает.
Ей-то настаивать легко!
Только что вроде как-то устаканилось, какое-то настало равновесие — жена вроде при деле, мы тоже...
— Ты, я вижу, не понял! — напористо заговорила Настя. — Здесь невозможно! В палате у нее половина с температурой, форточка не открывается. Мать сказала мне, что ни одной ночи не спала!
— А где она? — спросил я.
— На обследовании. Сейчас явится, — проговорил Бурштейн и окончательно занялся телефоном.
Мы вышли. И вот в слепящем свете в конце длинного коридора, тая и временами исчезая в этом сиянии, с каким-то еще ледащим старичком под ручку появилась она. Из-за старичка она двигается так медленно или он из-за нее? Кто кого ведет? Наконец приблизились.
— О, Венечка! — обрадовалась она. — Вот, не знает, где ординаторская! — Она с улыбкой поглядела на старичка. — Сюда входите! — крикнула ему в ухо. Старичок обрадованно закивал.
— Настя говорит... надо отсюда уходить? — сказал я.
Она со вздохом поглядела на Настю, потом на меня... Ей бы только не принимать никаких решений!
Мы вошли в ординаторскую.
— Не знаю, — сказала она, глядя на Бурштейна. — Я как раз сейчас кишку глотала, с «телевизором». Заблевала два полотенца! — Она хихикнула. — Ты привези, слышишь? — строго сказала она Насте. Та кивнула, но с весьма непокорным видом: как же — им привезу! — Ну вот... — Она задумчиво уставилась на Бурштейна. — И когда рассмотрят эти... блевотные материалы... Будет видно, наверное?
Сашка нервно вскочил, выбежал. То ли в связи с ее последними словами, то ли без связи... То ли побежал узнавать результаты анализа, то ли вообще смылся от опостылевшей ему семейки! Однако через минуту вбежал обратно.
— Ну что? — Я уставился на него.
Сашка отчаянно, но и как-то лихо махнул рукой. Богатый жест. И понимать его можно по-всякому. Мол, еще целый век ждать этих анализов! Или: получены ваши анализы, ничего страшного! Или: что, в сущности, анализы! Все помрем! Понимай как знаешь!
— Так ты... отпускаешь ее? — Я все пытался, как честный семьянин, прижать Сашку в угол и добиться определенности. Но он в ответ лишь зевнул:
— Давай... Под твою ответственность!
— Конечно, под мою... Под чью же еще! — Я язвительно глянул на Настю.
— А ты что, вообще ничего не хочешь делать? — не менее язвительно сказала она.
Характер бойцовский, отцовский! Но бодаться с ней тяжело.
— Ладно. — Я глянул на Сашку. — Но... в случае чего... обратно можно?
— Ты меня уже утомил!
Я хотел было сказать, что это не я, а мое святое семейство утомило, — но не сказал.
— Ну, спасибо тебе... Вот.
— Убери свои вонючие деньги! — рявкнул Сашка.
Жена ушла собираться, а я стоял в коридоре и думал: откуда он узнал, что деньги вонючие? Или других сейчас нет?
Нервно расхаживая, прочитал табличку на кабинете зав. отделением: Р.Г. Фурдюк! Записал. Отнюдь не для писания жалобы — упаси боже! Наоборот, для восторгов: какое звучание!
За столиком, у лампы, тихо разговаривали две медсестры. Говорила одна — другая, наоборот, плакала.
— Он любит тебя, Жень! Уж он-то знает, откуда у тебя седина!
Записал и это.
И вот в сияющем конце коридора появилась она, подошла — уже в сандаликах на тоненьких ножках, с тощеньким узелком.
— Ну все. Я готова! — подняла голову ко мне, улыбнулась.
Мы пошли медленно, под ручку... Я теперь как тот старичок. В конце коридора у выхода курили Настя с Бурштейном, что-то хмуро обсуждая.
Приблизились мы под ручку, веселые старички.
— Ладно... Заскочу завтра, — проворчал Сашка.
Мы медленно прошли мимо омоновца, вышли во двор — абсолютно голый, с грудами мусора возле баков.
— Ой, как хорошо-то! — счастливо зажмурилась она.
Однако, только мы дошли до больничной ограды, сжала мне запястье:
— ...Постой... Передохнем!
Мгновенно провалились щеки, глаза, испарина на лбу.
Я посмотрел на Настю. Та обиженно отвернулась.
— Ну а ты сама рада, что ушла? — обратился я к жене. Может быть, хоть какая-то определенность, в конце концов?!
— ...Не зна-а! — вздохнула она.
— Ты можешь решить хоть что-то, хотя бы про себя?! — гаркнул я.
Она задохнулась, выпяченная челюсть дрожала, выставленный вперед кулачок трясся.
— Если ты... будешь на меня орать!.. Я лягу вот тут и умру! Ты этого хочешь?
— Нет.
— Тогда, может, пойдем? — Она выдавила улыбку.
— Он всегда недоволен! — бодро заговорила Настя. Жена тоже поглядывала с укором. Спелись! Кругом я виноват.
— Ну, пока, мамуля! — Настя чмокнула ее в бледную щечку, погрозила мне кулаком (шутливо, надеюсь?) и унеслась.
На остановке Нонна вдруг застряла возле нищего — довольно молодого, спокойного, наглого, выглядевшего, во всяком случае, здоровее ее.
— Счас автобус уйдет! — тащил ее я.
Она кивнула и стала лихорадочно рыться по кармашкам.
— Сейчас... извините! — улыбнулась она нищему.
Тот спокойно ждал.
Когда мы вошли наконец в наш палисадник, я увидел над оградой огромную мохнатую башку с выразительными, страдающими глазами.
— Привет, Анчарик! — Она подняла ладошку.
Анчарик взвыл. Будто бы знает, где она была!
— Здравствуй, мила моя! — радостно приветствовал ее батя, после чего вернулся к работе.
— Ладно. Ложись отдыхай! — Я показал на диван. — Я все сделаю... Быстросуп, в пакетах.
— Нет. Я все сделаю! — твердо проговорила она.
— Плохо мы без тебя жили, плохо! — смачно грызя хрящ, повторял батя. — Плохо! — с удовольствием повторил он.
Почему так уж плохо? Я даже обиделся. И Настя старалась, и я, и он сам... Так просто говорит, из упрямства!
— Он просто думает, что теперь будет жить хорошо! — шепнула Нонна, кивнув на кастрюли.
Ох, вряд ли. Пока готовила все, устала, снова провалились щеки, глаза... Испарина на лбу... Зря батя так радуется.
— А чего вы арбуз не ели? — бодро проговорила она. Приподняла срезанную часть над бледным, незрелым арбузным чревом. — О... какие-то мошки завелись! — сказала она радостно. И как оказалось, то были неосторожные слова.
— Дрозофила мелеогастер! — проскрипел батя. Внимательно и с сожалением оглядел обглоданную кость, положил на тарелку. — Фруктовая мушка!
Долгая пауза, предвещающая еще более долгую тираду.
— Великий генетик Морган... — Он поднял палец и застыл многозначительно.
Очень трудно подстроиться к его ритму. Нонна откинулась на спинку стула, закрыла глаза. Неужто он не усвоил до сих пор, что его медленные, обстоятельные, скрипучие лекции почему-то утомляют ее, выводят из себя? Неужто не заметил? Или — назло? Отстаивает свои права, свои свободы?.. Но зачем же перед ней? Она-то чем виновата? Просто не выносит этих тягучих лекций, особенно во время обедов, которые она нам готовит все с большим для нее трудом! Неужто он не чует? Скорее, может быть, она послушала бы что-то о еде, которую она приготовила с такими усилиями? Или для него еда — это нечто недостойное разговора? При его-то аппетите!
— ...именно с помощью этой мушки... — потрогал рукою бок чайника, неторопливо налил. — Он сделал величайшее!.. Величайшее открытие!
Пауза. Громко прихлебывает чай.
— На ее примере он впервые в истории человечества — определил карту генов: как разные гены размещаются в хромосоме! Отбирал мутационные, уродливые особи...
Среди этих почти невидимых крохотулек, больше похожих не на живые создания, а на рябь в глазах, которая вот-вот должна исчезнуть?
— Уродливые особи! — аппетитный, громкий хлебок из кружки. — Ну там... с загнутыми крылышками! У всех прямые — а он находил загнутые!
У этих невидимок?
— Или другое брал — с опушенным брюшком... У всех — голые брюшки, а он находил опушенные...
Да, явно не торопится... Хорошо встречает ее из больницы!
Громкий прихлеб.
— И скрещивал их, — громкий прихлеб. — С нормальными особями!
Свечечку держал — при спаривании этих... песчинок?
— И рассаживал по пробиркам... Почему дрозофила? — вперился взглядом в меня. — Потому что у нее самый быстрый срок воспроизведения потомства... Десять дней. Через десять дней можно уже видеть, что произошло. Сколько процентов получило опушенное брюшко... А значит...