Уже сейчас можно видеть, что произошло: Нонна почти без сознания!
Это он нарочно? Или просто привык, пусть даже со скрипом, но доводить каждую мысль до конца?
Нонна вдруг поднялась, закрыв ладонью глаза, и, покачнувшись, ушла в темную комнату.
Я кинулся за ней. Она сидела на диване, отчаянно зажмурившись.
— Извини, — тихо сказал я.
Лицо ее разгладилось, но глаза не открывались. Помедлив, она подняла ладошку, что, видимо, означало: ничего!.. все в порядке!.. я сейчас.
Разгоряченный, вернулся я к бате.
— Неужели ты — ученый, наблюдатель — не заметил еще, как на нее твои лекции действуют?! — вскричал я.
— А почему это? — воинственно произнес батя.
— Не знаю — почему! Тебя просто результат не убеждает? Обязательно надо рассказать — почему?! Теория нужна?! Ну так мы не доживем... до твоей теории!
Мы яростно глядели друг на друга.
— Я думал об этом, — заговорил наконец отец. — Видимо, объяснение такое: это нужно мне. Должен я чувствовать, что не совсем старик. Чувствовать еще свое упрямство... если не правоту. Побеждать кого-то должен... если не убеждать! Конем еще себя ощущать... хотя бы с вами. Па-ны-маешь? — Виновато улыбаясь, он взял меня за запястье.
— С ней-то зачем? — сказал я. Мы посмотрели в сторону комнаты.
— Эх, товарищ Микитин! — произнес он свою любимую присказку. — И ты, видно, горя немало видал! — Он полуобнял меня за плечи.
— Хорошо! — Я вывернулся из его полуобъятья. — Если ты побеждать хочешь — побеждай меня!.. Слабо?
Мы, улыбаясь, смотрели друг на друга. Послышались легкие шаги, и вошла Нонна. Села.
— Извините, — проговорила она. — Я виновата. Все будет в порядке.
Мы весело дообедали. И лишь когда я воровато притянул к себе арбуз, эту бомбу, подкинутую диверсантами, чтобы немедленно выкинуть его подальше, и полетели вновь эти полуневидимые мушки, батя все же не удержался:
— Да... дрозофила мелеогастер... Много генетиков через нее пострадало! — проговорил он и глянул на меня орлиным оком: все-таки сказал!
Но тут и Нонна уже набралась силенок для реванша. Она встала, задорно подбоченясь, напротив отца:
— Вот ты все время рассуждаешь о высоких материях. А помидоры — и не очень, кстати, хорошие — из Аргентины везут уже! — Она подняла тоненький пальчик. — Ты не согласен с этим, наверное... но ведь ешь! — Она воинственно уставилась на него.
— Конечно, не согласен... после того, как съел! — добродушно пошутил батя, и мы засмеялись.
Перемирие! Теперь можно заняться чем-то другим. Не купанием — такое даже представить дико!.. Работой!
Изрядно уже обессиленный, я плюхнулся за стол. Вот где сейчас действительно жарко! Семейные неприятности, интриги, обманы, нищета — все это мелочи по сравнению с тем, как тут тебя бьет! Дикая кошка, русская речь, так треплет, швыряет, кидает! Какие там кавказцы! Какой там Кузя с его хитростью... Это все — милое дело! А вот тут — это да! Дикая кошка, русская речь, — вот та треплет так треплет! Все последние ночи поднимала меня, кидала к столу: запиши, сволочь, а то забудешь! Пытаюсь спрятаться в сон, бормочу: «Не забуду, честное слово!» — «Нет, запиши!» Утром встаешь, покачиваясь, — и снова Она: что тут накорябал, что за ночной бред? Разбирайся! Вот кто уж действительно бьет так бьет! Уже солнце всю комнату прошло — не отпускает она! Привинтила к стулу! Наконец вроде бы оторвался, пошел, покачиваясь, к мосткам, хлебнуть озона... К-куда?! За шиворот — и к столу! Сиди. А то вот эту фразу записать забудешь!.. Какую, спросите вы, фразу?.. А вот эту, которую вы сейчас читаете!!
Уже солнце тонуло в озере, когда я выполз на скамейку, отдыхивался. Смотрел, как Нонна разговаривает с маленькой собачкой, коротконогой, с сосками, метущими пыль. Собачка снизу вверх задумчиво смотрела на Нонну, а та, грозя пальчиком, говорила ей:
— Сейчас я дам тебе немножко, но больше ты сюда не приходи — видишь, Анчарик волнуется!
Огромная башка Анчара моталась над изгородью, в глазах были боль, недоумение: что же это? Измена их любви?
С умилением я наблюдал эту идиллию — но, похоже, время идиллий ушло навсегда! Подняв глаза от маленькой собачки, я увидал, как по песчаному нашему переулку чопорно шествует строгая женщина в очках... явно по мою душу! Что там еще? С Настей теперь что-то случилось? Я встал.
— Пойду немного прогуляюсь! — пробормотал я и, выйдя за калитку, быстро пошел навстречу судьбе. В калитку, во всяком случае, не стоит ее впускать!
Мы пересеклись на середине переулка. Она уже вполне благосклонно кивнула мне:
— Вас к телефону!
Да будь проклята и эта пруха — благосклонность ко мне женщин! Сидел бы тупо, отдыхал!
— Не сказали кто? — осведомился я светски. Мол, наверняка откуда-то из высших сфер, замучили своей лаской, надоели.
Она многозначительно пожала плечом, улыбнулась... «Услышите!»
Что может быть? Я мысленно развернул перед собой веер возможных неприятностей... Эта?.. Или эта?.. Какая получше? Боюсь, что-то с Настей теперь!
Мы шли, мило улыбаясь, через проходную ДРСУ, через широкий асфальтовый плац, заставленный бездействующими скреперами и бульдозерами.
— Вы видели вчера этот ужас? — слегка кокетничая, возмущалась она.
— ...М-м-м... Что вы имеете в виду?
— Ну, по телевизору... У Сванидзе!
— О да! — понимающе улыбался я.
Не видал я никакого Сванидзе и даже забыл немножко о нем — своих ужасов хватает!
— О да!
Мы, интеллигентные люди, должны поддерживать друг друга, говорить и улыбаться... даже по дороге на казнь! Какая именно меня ждет?
— Прошу вас!
— Благодарю вас!
Она тактично, интеллигентно вышла. Да уж, моей реакции ей лучше не видеть! Трубка-двустволка, отражаясь, лежала на полированном столе. Чем вдарит?
— Аллеу? — вальяжно проговорил я (наверняка подслушивает).
— Здорово, пузырь! — сиплый голос... Господи, да это Иван! Уже легче. Особых бед от него вроде не жду... кроме тех, что уже случились.
— Да... слушаю, — проговорил я строго. Чтобы не поняла дама, что звала меня из-за какого-то пустяка.
— Соскучал я по тебе!
— Я тоже! Куда ж ты пропал? Когда приедешь?! — кричал я.
Отличный разговор, особенно на фоне того, что пугало раньше.
— Да ну, — зевнул Ваня, — надоело мне там!
А как же дети Юга?.. Жгут в его усадьбе костры, слегка приворовывают. Не важно?
— Слышь, у меня дело к тебе...
Я уже радостно, с облегчением сел на стул, вытер счастливый пот... Любое его дело — это не дело!
— Случайно узнал — тут на какую-то премию выдвигают меня... «Крашеный ангел», что ли... не слыхал? Ты вроде все знаешь?
Я-то знаю. Но как-то неохота рассказывать ему.
— «Чернильный ангел», — все же выговорил я. — «За творческий вклад в дружбу народов».
— А-а-а, — проговорил задумчиво, видимо соображая, когда же он внес этот вклад и куда.
— Так что... поздравляю, — от души сказал я. Измученный борьбой, я и тут подозревал поначалу подколку, подковырку... но раз он со мной простодушен — я тоже.
— Приезжай, выпьем! — сказал я вполне искренне. А что? И выпьем! Должен же я быть когда-то и буйным!
Вытирая пот, я вышел на улицу... Слава богу — живой!
И тут я увидел, что по переулку, бодро переставляя тоненькие ножки в розовых тапочках, поднимается жена с кошелкой в руке.
— Ты что? В магазин, никак, собралась?
— А как жы! А как жы! — радостно проговорила она.
...И больше я про это лето — теперь давно уже минувшее — ни черта не помню!
Финиш
Немножко помню только день отъезда — и то лишь в силу его необыденности, особливости.
Жена, радостная, пришла с базара:
— А я насчет машины договорилась, уезжать!
— ...На когда? — вымолвил я, отрываясь от машинки.
— А на сегодня! — лихо ответила она.
Она давно уже рвалась в город, тосковала по городской квартирке. Говорила, мечтательно зажмурясь:
— Неужто я на моей кроватке буду спать? И на моей кухоньке готовить?
— Будешь, будешь, — говорил я. — Но здесь вроде неплохо?
— Тебе везде неплохо! — обижалась она.
Это верно. Неплохо везде. А кому где-то плохо — тому плохо везде.
Она стала, подставив табуретку, скидывать со шкафа клетчатые баулы, главный инструмент «челноков».
— Какая-то я проныр-ливая! — довольная, проговорила она.
— С кем ты договорилась хоть? — смотрел я на нее.
— С нашим Битте-Дритте... с кем же еще? Встретила на рынке его — и договорилася!
Прям летала от счастья!
— Ну что... уезжаем, я слышал? — улыбаясь, вышел отец.
Мы посмотрели в окошко... Все пожелтело, пожухло. Пора.
— Да, — сказал я ей, пытаясь перестроить свои мысли на городскую жизнь. — С Битте-Дритте договориться — большая удача!
Долго он хорохорился перед нами и, даже когда закончил наконец реставрировать свой «хорьх», вывезенный им из Германии и предназначенный, как он уверял, лишь для высшего командования... долго отказывался на нем ездить. Тем более невозможно было даже заикаться о поездке на «хорьхе» в город.
— Да там все с ума сойдут, постовые застрелятся, если я на «хорьхе» в город приеду! — хвастался он.
— Пообещала кое-что ему! Проныр-ливая я! — хвасталась жена.
Что, интересно, она ему обещала? — разволновался я.
— На когда договорилась-то? Собраться-то хоть успеем? — строго спросил я.
— Думаю, сто раз успеем! — проворчал отец.
И фактически оказался прав. Сто не сто — но два раза подряд мы успели упаковаться — первый раз наспех, второй раз — более тщательно.
— Ну что? — Запыхавшись, я присел на громадный бельевой узел. — Где твой... ездок?
— А вон он, — беззаботно сказала Нонна. — У Надюшки своей торчит!
Так... И сколько же он там проторчит?
На всякий случай я заглянул в гараж: может, главные приготовления уже позади? Но «хорьх», как и прежде, был задвинут в дальний угол гаража. Голый по пояс Оча — с боевым шрамом на груди, оставшимся на память, — мыл из шланга бетонный пол.