Политическая эта бестактность коробит меня — но где они, политкорректные? Он же меня везет. Все поезда в Питер оказались оккупированы футбольными фанатами: без него бы я пропал.
— Так что тема знакома. Упакуем старушку твою! — Боб обнадежил. Такая деловитость пугает — но твоя «корректность» к чему привела?.. Скоро увижу!
— Тут вот хутор у меня был — восстановил мельницу, гончарные мастерские. У меня — одного — официальный самогонный аппарат был! Иностранцы балдели!.. Пожгли! — сообщает Боб.
— ...Иностранцы?
— Ха! — произносит Боб горько. — Иностранцев, автобусы их, от шоссе девчонки верхом сопровождали, в длинных платьях, вуалях, дворянки как бы! Иностранцы...
— Понятно.
— Ну, ты понял уже? Нормальный был бизнес — но кто ж у нас потерпит его?
От родных мест, похоже, у него осталась лишь горечь. В столь молодом возрасте — ему двадцать шесть — столько уже разочарований! Не думай, что ты один страдаешь... утонченная душа!
— О! Вот же мельница! — восклицаю я.
Боб скорбно кивает — но скорости не снижает: на сантименты нет времени у него! А вон и «как бы дворянки»! Несколько дам в развевающихся длинных платьях скачут наискосок.
— Это так уже... привидения! — безжалостно усмехается Боб.
Одна из них — с золотыми веснушками — догоняет нас, из последних сил лошади скачет вровень, глаза ее зеленые полны слез! Боб, не выпуская руля, протягивает ей купюру — но она вместо того, чтобы схватить ее, гордо натягивает поводья — и на прекрасной белой лошади остается вдали, постепенно уменьшаясь. Жестоко!.. но, видимо, надо так? Мне б так решать проблемы — не увязал бы в дерьме. Но молчать тоже трудно — не позволяет душа.
— Младшая жена? — оборачиваясь к почти исчезнувшей амазонке, улыбаюсь я.
— Моя младшая жена еще не родилась! — произносит Боб твердо.
Осталась позади идиллия, мы съезжаем с последнего холма, теперь до самого Питера будет все ровно...
И вот уже — как быстро замелькало все! — сталинское ретро Московского проспекта, раздолбанная, но людная Сенная — и уже сверкают, выбивая слезы, плавный изгиб Мойки, поднебесный купол Исаакия. На роскошную Большую Морскую. Вычурные фасады банков. Шикарные витрины. А вот и арка моя, «черная дыра»!
— Стоп, — произношу я.
— Ну, хоп! — произносит Боб, мы лихо шлепаем ладошками, ладонь в ладонь (последняя моя лихость?). И я вылезаю. Дальше, родной мой, бегом.
В арке едко пахнет мочой — даже заслезились глаза. Привыкай к отчаянью. Железная дверь почему-то цела. А ты бы хотел, чтобы все рухнуло, как твоя жизнь? Не много ли хочешь? «Всему остальному» плевать, что там у тебя. «Все остальное» живо еще! Сам справляйся. Железная дверь тут ни при чем! Моя дверь, кстати, тоже цела. Чуть выпала по краям штукатурка, а так... Отпер. Дверь со скрипом отъехала. Вдохнул. Запах — самая быстрая информация. Затхлость. Сладкая вонь лекарств. Запах беды. Ты не ошибся — попал по адресу. Заходи!.. А может, еще ничего страшного?.. Заткнись!
За поворотом коридора попался отец. Даже не попытался изобразить радость встречи. Лишь отступил быстро с дороги, аж распластавшись по стене, — мол, быстрее, быстрей! Уже даже так? А ты все еще не готов? Кто-то должен тебе все устроить? Проходи в комнату! Прохожу...
Повел медленно дверь. Здесь запах погуще. Открыл. Нонна лежала, скрючившись на диванчике, страдальчески зажмурясь, почему-то накрытая пальто. Я осторожно приблизился. Наверное, она почуяла тень на лице и сморщилась еще отчаянней. Замучили ее? Вот ты и тут! И никуда больше отсюда не выйдешь: сама собой с протяжным скрипом закрылась дверь. «Нонна!» Я качнул ее за плечо. Она так легко — даже страшно — качнулась. Родные тонкие косточки. Тела не осталось совсем. Она разлепила один глаз, другой так и остался слипшимся.
— Венчик! — прохрипела она.
Попыталась привстать, но локоть сорвался и голова плюхнулась с размаху назад. Господи! Но почему, если болезнь, то и наволочка рваная! Несчастье не щадит ничего. Чтобы поцеловать ее — встал на колени. И — как ни странно — почувствовал покой и даже блаженство: я здесь! Сухая ее ладошка гладила меня по волосам... Счастье? Дунуло в форточку... отворилась дверь? Нонна быстро села, второпях даже стукнув меня лбом. Господи, как сухая кожа обтянула ее лицо! Один ее глаз нелепо выкатился, другой почти залип.
— Венечка! Спаси меня! — прошептала она испуганно.
Я обернулся. В двери, подбоченясь, стояла Настя и худой белокурый парень. Я почувствовал, как Нонна дрожит.
— Погодите! — с отчаянием произнес я.
— Здравствуй, отец! — произнесла Настя с обидой. Вот, мол, отцовская благодарность за двухнедельный ад! И грохнула дверью.
Теперь горе уже с двух сторон! Но — сперва сюда повернемся. Я все-таки усадил ее, придерживая за спину, другой рукой гладя по тоненьким сухим волосикам на прямой пробор.
— Все, все! — приговаривал. — Теперь все будет хорошо! Теперь я уже тут, и мы все сделаем как надо! — (Я почувствовал, что она дрогнула.) — Верней, все как ты захочешь! — поправил я. — Что ты сейчас хочешь сильней всего? — (Тут она, наоборот, оцепенела.) — Давай! Ну скажи. И мы это сделаем. Ну? — уже шутливо-ласково встряхивал ее, пытаясь заглянуть в глаза. Долго тут ее мучили — надо как-то подбодрить, чтобы жизнь в ней хоть чуть-чуть пробудилась.
— Я хочу... погулять, — произнесла она тихо, последнее слово — чуть слышно.
Боится? Не выпускали ее? И форточку не открывали? Две недели подряд?
— Конечно! Какие проблемы! — воскликнул я.
Я вернулся — и теперь нормальная, разумная жизнь здесь пойдет! Законопатили ее тут — так и здоровый не выдержит. Сейчас мы с ней прогуляемся — и она оживет. От сознания все идет — а особенно в таком деле. Ведь — тьфу, тьфу, тьфу — все сейчас здоровое у нее. Кроме сознания. А оно из слов состоит! Подменим слова, вернем любимые наши, веселые — и прежнюю жизнь вернем. Ведь «формально все нормально», как шутили мы. Деньги привез. Накупим всего, а глядя на вкусные вещи, кто не будет рад? На самом деле все просто. Счастье — когда я тут — легко сделать.
Пойду скажу им, что мы уходим... но скоро придем. Ясно — и Насте тяжело. И с ней поговорю. Всех тут расколдую!
— Сейчас, — улыбнулся Нонне, бережно положил ее на подушку. Вышел. Перед кухнею глубоко вдохнул: входим в атмосферу высокой плотности.
— Мы прогуляемся? — легкомысленно свесившись за порог (мол, даже входить для такой мелочи не стоит), произнес я.
Настя и гость глянули друг на друга, тяжко вздохнули. Мол, столько трудов, а теперь этот игрунчик все испортит — видимо, поездка в Африку окончательно ослабила его мозг!
— Отец! — произнесла Настя трагическим басом. — Врубись наконец! Пойми, что мать серьезно больна! Стас как специалист находит ее состояние очень тяжелым. Настаивает на немедленной госпитализации.
— А может... я как-то попробую... тут?
— Что — тут? — заговорил Стас. — У нее острейший алкогольный психоз. Весьма опасный. В том числе — и для окружающих! Настя говорит — она слышала голоса? Вы поймите — этот голос... ей все что угодно может приказать, вплоть... — Он поглядел в угол, где у нас висели кухонные ножи. Настя, кивнув, собрала их в свою торбу.
— Ну говори, отец! Она слышит голоса?
Да не только голоса она слышит... А кое-что еще видит! Сказать? И этим ее погубить? Диагноз — и за решетку?
— Голоса? — произнес я удивленно.
— Прекрати, отец! — Настя жахнула по столу, заходила по комнате. — Ты бы тут посидел!
Я тут уже... поседел! В том числе — и благодаря Насте! Так что!.. Но надо же Нонне сделать хоть какое-то облегчение!.. Тем более что скоро, видно, ее придется упечь. Но счастливой, хотя бы на час, надо сделать ее? А то — отчаяние и отчаяние подряд! Кто это выдержит?
— Но от часовой прогулки на свежем воздухе, надеюсь, не будет беды?
— Но учтите — малейшая доза алкоголя ее убьет! Мы закачали в нее довольно серьезные лекарства...
— Я вижу!
— Пошли, Стас! — Настя нервно направилась к выходу.
— ...Спасибо тебе! — произнес я.
— Пожалуйста, — холодно проговорила она. — Список лекарств — на столе!
В комнате дочь стала сворачивать свои вещи — и слезы блеснули у нее. Я открыл рот, чтобы сказать ей... но тут Нонна громко застонала в спальне. Все — уже не до разговоров, надо идти.
— Ну... расскажи мне... что тут делать, — попросил Настю.
Вздохнула.
— ...Через час у нее лекарства. Вот лежат. Следи, чтобы проглотила, а то она любит прятать их. — Ну... — Мы глядели друг на друга. Тут в дверях засветился лысый кумпол отца. Как всегда, вовремя! Тяжелая ситуация еще тяжелей, когда смотрят на нее — вот так, с прищуром. Всю жизнь он злаки изучал — теперь изучает нас.
— Кстати, — прохрипел он. — Я за лекарства ей заплатил. Пять тыщ.
— Тебе прям сейчас надо? — обернулся я.
Ничего не ответив, он повернулся, зашаркал к уборной. И он обиделся? Начал я хорошо: всех уже обидел, Нонне ничем не помог.
— И не гуляй, ради бога, с ней, — устало произнесла Настя. — Все заканчивается истерикой — почему ей нельзя выпить? И затащить ее домой — целое дело... Это она для тебя уже стонет! — усмехнулась дочь. — При мне помалкивала. — Настя рванулась было туда, навести порядок, но остановилась. — Ну все. Поехала отдыхать. Держись, отец. Вот телефон Стаса тебе.
Они вышли. Я медленно закрыл дверь. Теперь все это мое. Под стоны супруги — теперь это от меня никуда не уйдет, можно не торопиться, я отслюнил пять тысяч (разменял часть валюты в Москве), отнес бате. Тот растроганно похлопал меня по руке, взял банкноты.
— Нет, если надо — пожалуйста, — сказал он, — но пусть у меня лежат. Спокойней мне: если пойдет, то на дело. Не просто так!
«Просто так» уже, наверное, ничего не будет. На кухне бумажку взял. Расписание ужасов. В восемнадцать ноль-ноль — галаперидол. Ее матери давали. «Успокаивает» так, что не пошевелиться! Высыпал несколько штук на ладонь... Невзрачные на вид, крохотные таблетушки. Был, помню, такой журнал «Химия и жизнь». Да, химия больших успехов достигла, чем «и жизнь»! Глянул на часы: без пяти восемнадцать. Теперь и ты будешь жить по расписанию. Иди!