к «раскидай» на резиночке. «В одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань». Да и трактор еще. Но для меня это — запросто!
— Я пойду, Веч?
— Погоди. Сейчас мы деньги получим! — подмигнул ей. Но вряд ли «мы» — это она.
В сберкассу вошли — под башней Думы, недавно обгоревшей от восстановительных лесов.
Отец входил медленно, раскорячась, тяжко вздыхая. «Изображает немощь, — думал я злобно, — чтоб у меня больше было проблем!»
Войдя, он огляделся, дико сморщась, словно я его на помойку привел! А между тем — вокруг мрамор, кожаные диваны, никелированные рамы окошек. Разве такие раньше сберкассы были? Да и народ уже весь аккуратный, нормально одетый. Меняется жизнь! Подвел за оттопыренный локоть к окошку его,
— Вот сюда тебе, — взял листок. — Сколько выписать?
Поглядел на меня, еще больше сморщась:
— Я сам!
Растопырясь, всех отодвигая от окошка, долго писал, от нас спиной прикрывая тайну вклада своего. Жалуется, что видит плохо, — но это, видимо, на второй план отошло.
Другая проблема у меня теперь на первый план вышла. Нонна, по залу мечась, нервно закурила новую сигарету. К ней величественный охранник подошел, вежливо попросил удалиться. Что она — минуты без сигареты не может?!
— Ладно... выйдем, — взял за локоть теперь ее, вывел на воздух.
Постоим тут: пусть отец тайной своего вклада неторопливо насладится.
— Я не могу так, Веч, — на цепи жить, — вся дрожала.
— Но пойми: я тоже разорваться не могу: лучше за вас вместе волноваться, чем в отдельности.
— А ты не волнуйся, Веча!
— Как?
— Я немножко побегаю — и приду.
— Какая ты придешь?
Блеснули слезы.
Молча стояли с ней. Вдруг крупный снег повалил. Под таким же снегом, я вспомнил, молился я. На колени вставал. Счастлив? Что я тогда просил? Глупо просить нереального — как-то неловко перед Ним, в двадцать первом веке-то. Просил я возможного: чтобы она вернулась, была со мной. Счастлив? А чтобы жить без забот — это глупо просить. С тобой то, что ты вымолил. На фоне серого неба — светлые снежинки, сцепляются на лету, еще крупнее становятся.
Вышел отец, дико озираясь. Руку, раз за разом, за пазуху совал. Сейчас мимо кармана вложит свои сбережения! Кинулся к нему. Направил его руку с бумажником в карман: опаньки!
Оглянулся. Нонна, слава богу, не сбегла. Двинулись обратно. Отец, вперед склонившись, как пеший сокол, еле уже брел: видно, последние свои силы на сохранение тайны вклада истратил.
Остановились у перехода Казанской улицы — батя испуганно вцепился в мой локоть перед потоком машин.
— Я пойду, Веча? — Нонна произнесла. — Я обещаю, Веч!
А что Настя мне дома скажет? Все ее усилия — долой? У нее тоже нервы на пределе.
— Н-нет, — выдавил я.
Нонна быстро закинула голову — чтобы слезы удержать. Снежинки на лицо ее падали, таяли и текли.
Тут зажегся зеленый, и я ее за локоть схватил. И так, распятый между ними, через улицу их поволок.
И лишь когда прошли уже под аркой — выпустил их. Доберутся. Мне тоже надо набраться сил на этом коротком пространстве — от арки до дверей. И только подошли к железной двери (за железной дверью спокойней уже), как оттуда вдруг соседка вышла, из верхней квартиры, — подружка ее, бывшая актриса.
— Ой, Нонночка! — расцеловались, защебетали.
Пошли дальше с отцом — душить их счастье я не хотел...
Сбежит?
Сейчас Настя мне врежет. Решил сам напасть на нее:
— Что, не звонил еще твой Вадим? Что он думает вообще?
Настя только открыла рот, чтобы рявкнуть: «Где мать?» — возмущенно поперхнулась. Характер бойцовский, отцовский. Но тут, к счастью, со двора донесся звонкий хохоток нашей общей любимицы.
— Иди посмотри, — Настя все же скомандовала.
Тем более что голосок Нонны оборвался вдруг. Убежала? Но тут — бывают же сладостные звуки — ключ зашкрябал в замке! Вошла веселая, разрумянившаяся.
И что б потом ни случилось... Был такой счастливый момент! Правда, измотала она всех ближних, но это уже пустяк.
— О, Настя! — сказала она радостно. — Ты приехала? Как я рада-то!
Батя сокрушенно головой покачал. Сочувствует? Сделал бы что-то!
Настя сурово на меня глянула: ты понял, отец? Ничего не помнит. Ни в коем случае нельзя ее отпускать!.. Характер бойцовский, отцовский: непременно ее воля соблюдаться должна!
Я подмигнул ей лихо: мол, все о’кей. Но такое легкомысленное пренебрежение разъярило ее — в глазу засветился мстительный, торжествующий огонек:
— Да, кстати, отец: тебе снова звонил твой Боб! Ты что, денег должен ему?
— Да, кажется. Никто больше не звонил? — Я пытался увести разговор в сторону.
Опять рухнет хрупкое счастье!
— Спрашивал, — продолжила Настя упрямо. — Что, у вас окна из пуленепробиваемого стекла?
Тишина повисла. И общий ужас. А ведь только что счастье было! Неужели нельзя было его поддержать? Я один должен стараться?
— Кто это — Боб? — проговорила Нонна надменно.
Королева контролирует своего дворецкого!
— Это твой скорее Боб! — ответил я в ярости. — Из-за тебя он возник — деньги на твое лечение нужны были! Пора отдавать!
— Но я же не знала, Веч! — проговорила Нонна испуганно.
Моей ярости испугалась — или Боба? Хотелось бы, чтобы моей ярости.
— Теперь пулю жду из-за этого!
— И что ж делать, Веч?
Спохватилась!
— Работать на него заставляет! Дерьмо воспевать.
— Тебя?! — воскликнула Нонна.
— Да, представь себе. Меня. Бывшего певца тонких материй! Заставляют теперь воспевать дерьмо... Материал, наиболее трудный для воспевания. Вот так!
— Ну нет уж! — Нонна твердо губы сомкнула.
Засверкали глаза. Можно подумать — на баррикады пойдет! Или по крайней мере — на работу. Или — последняя надежда — в кладовку не пойдет.
Ничего! И это утопчем!
...Аппарат зазвонил. Настя раньше меня трубку схватила. Молодость, азарт!
— ...Ясно, — сказала. — Иду!
Поцеловала нас, умчалась. Есть в жизни счастье!
Телефон вскоре опять зазвонил. Это уже счастье мое — Боб, брателло, к ответу требует — за то, что я его сучьями торгую на стороне. Ну что же, по всем делам — выстрел в упор из сицилийской двуствольной «луппары» положен мне. Но — бывают же радости!
— Страф-стфуй, Фалерий!
Кайза, финская подруга моя. Обычно она каждым летом на месяц квартиру снимала у нас, набирала тут материал для научной книги о стрессах. Но этим летом — не приехала. У нее у самой случился стресс: ее квартира сгорела. Однако звонит.
— Слу-ушай меня! Тут в Петерпург е-едет отин профессор... ты не знаешь его. Я хочу тень-ги с ним перета-ать, за арен-ту твоей кфартиры!
Вот это кстати. Обрадовался:
— Это... за будущий год?
— Я еще не знаю про пу-утушый кот. За проше-етший!
— Какой прошедший, Кайза! Ты же не жила?
— Но тем не менее я ан-ка-широ-вала ее! Ты никому ее не става-ал!
— ...Нет, Кайза! Нет.
— Ну спасипо, Фалерий!
— Целуем тебя!
Трубку повесил. И вдруг — счастье почувствовал. Оказывается, я что-то еще могу! На Нонну поглядел.
— Правильно, Венчик! — она произнесла.
Раз живы души у нас — не погибнем!.. Стала сладко зевать Нонна.
Увел ее. Глубокий, освежающий сон!
Получился, впрочем, не очень глубокий... Лежал вспоминал. Голоса слушая в нашем дворе. Какие-то странные... Может, из прошлого? Или, напротив, — из будущего? Задремал.
Снова скрип какой-то с кухни донесся. Пошел. Та-ак! Заняла позицию. Против того окошка стоит! Это она вспомнила! Нет бы хорошее, реальное вспомнить что-нибудь. Или хотя бы придумать что-то толковое. Нет! Дымок поднимается над ее головой. Что-то есть в ее голове, кроме дыма?
Подошел. Погладил ее по темечку. Обернулась.
— Ну чего смотришь? — я сказал. — Нет там ничего! Пусто. Тьма.
Виновато улыбнулась:
— Так это еще страшнее, Веч!
Чем-нибудь, конечно, наполним... Чем?
Слышал во сне — опять половицы заскрипели. Туда? Открыл глаза — койка пуста. На посту стоит. Смотрит. Нет — не спасемся мы!
О! Вот и Анжелка появилась, рыбка моя! Голенькая, но бедра полотенцем повязаны.
Да-а. Мой бред не лучше прежнего оказался. Б. У. Бред Улучшенный? Наоборот! Бред Ухудшенный! Разучился бредить.
Анжелка пальчиком поманила.
Это конец. Интересно — что это я сочинил? Мультик? Боевик? Мелодраму? Сам не пойму. «Мыльную оперу», в ста шестнадцати сериях? Столько не потянуть!
— Тебя, кажется, там зовут? — поворачиваясь ко мне, Нонна проговорила.
— Меня? — я произнес удивленно. — А может — тебя?
— Иди! — закричала она.
Дрожащей рукой стала срывать с гвоздя декоративный узбекский нож в ножнах. Как я любил его! Долго вешал, место искал. Погибну за свой дизайн! Когда ждал ее, трусливо петельку ножен к гвоздику веревочкой привязал. Совсем убирать — не хотел. Красиво! Вот и получи. Зря только пальчик ломал. С целым бы лучше смотрелся в гробу. Анжела машет. Но хоть погибну за свой сюжет. «В связи с профессиональной деятельностью» — лучшая смерть. Но ей ее «деятельность» дорого встанет — если зарежет меня. И тут о ней должен заботиться?
— Уйди! — дрожала она. — Очень тебя прошу! Не доводи до греха. Тебе там лучше. Иди!
Мне там замечательно. Но тянуть без конца эту «мыльную оперу» не намерен. Силы уже не те. И пальцев не напасусь. На мой грязный бинт не глянула даже! Тщетны усилия. Вытащил нож, протянул ей:
— Бей!
Отличная развязка. И «моральный вес» сохраню. Нож в тонкой ее ручонке заходил ходуном. И хочется вдарить — и что-то удерживает ее. Надо было к маменьке ее отправить!.. Но поздно уже.
— Ой!.. А кто это? — она вдруг произнесла.
А мне и самому интересно. Вторая голова! Задвигалась в том окошке, как поплавок... О! Вот он-то все и устроит! Боб.
За то, что я предал его, — пуля положена мне. Вот и ладушки! И Нонна на свободе. Некстати возликовал. А может, воспеть все-таки кизяки? Что мне стоит? Стал махать ему ручонкой: мол, погоди. Все же мой бред лучше, чем ее. Выбор есть.