Наконец задымил, вразвалку, неторопливо двинулся, не ускоряя шаг... еле я успел выпасть вслед за ним — и двери захлопнулись. Во жизнь!
Вокзальная площадь Зеленогорска оправдывала худшие опасения: обломки ящиков в грязи, обрывки коробок, всюду закутанные сразу на все времена года бомжи, небритые кавказцы, визгливые бабы.
Протолкавшись, я стал пробираться через болото на свою родную Болотную улицу, хотя вовсе не хотелось туда спешить.
Да, навряд ли мы разбогатеем в ближайшем будущем при такой бережливости: прямо посреди болотца валяется плоско упакованный финский ларек — кто-то бросил и забыл, и теперь эта площадка используется, так сказать, для тусовок. Местная достопримечательность, дед Троха, держит навытяжку руку со стаканом — и вдруг спохватывается:
— О, етить! Вроде бумажник с пенсией в бане забыл!
— Ну? — Бульканье на мгновение прерывается. — Сходишь?
— А ну его на...! Наливай!
Широкая душа!
Родная Болотная улица извивалась среди чахлых кустов, и вдали все величественнее вздымалась доминанта этой улицы: двухэтажный дом бывшего начальника местного ГАИ Маретина — о «крутости» его даже и после смерти ходят легенды. Зато два его сына, Паша и Боб, полностью отомстили бате за тяжелый характер, приведя некогда величественный его дом в полный упадок: дом был буквально растерзан ими напополам, водопровод уничтожен вообще (поскольку имелся лишь в одной половине), электричество еще теплилось — но зато почти полностью отсутствовали стены — лишь опорные столбы: каждый из братанов собирался со временем расширить располовиненные комнаты в хоромы, но покуда — лишь сломаны стены. Все это напоминает работы известного русского художника Кабакова, потрясшего своими растерзанными коммуналками цивилизованный мир... Но я пока что по хаосу не стосковался!
С тяжким вздохом открыв калитку, я начал спускаться в ад. С Бобом мы познакомились три года назад, когда он на чудовищном автобусе, свежеприватизированном в мехколонне, перевозил меня с семейством с писательской еще дачи в Репине. С тех пор дача перестала быть писательской, и я рассказал об этом в лирическом очерке. Могу сказать, что очерк этот имел сильный резонанс, особенно среди Боба: он явился ко мне глубокой ночью, бледный и растерзанный, с куском газеты в руках.
— Что делают, суки! Так живи тогда у меня!
Я не мог не оценить его порыв: прочитав это уже перед сном, он взволнованно кинулся в город — один, собственно, из всех моих знакомых и друзей.
Требовалось только дать четыреста долларов — для расширения нашей — он уже называл ее нашей — комнаты, и эти деньги, на беду мою, у меня тогда как раз были.
Трудясь словно каторжный, Боб к нашему приезду гостеприимно разрушил стены, сохранив лишь террасу и старый пол. Трудно передать наше впечатление, когда мы на трясущемся, дрыгающемся автобусе въехали в его усадьбу.
— Как же так, Боб? Мы же договаривались, — пробормотал я.
Боб ответил великолепно:
— A-а! При этом правительстве разве можно что-нибудь сделать?
Жена заплакала.
И теперь, по прошествии месяца, мало что изменилось здесь. Разве что автобус, бесивший Боба непослушанием, прекратил свое земное существование. Вырванные сиденья притулились у сарая — там Боб любил предаваться философским размышлениям, сидел там и сейчас, прямо под дождиком, как истинный философ, не замечая мелочей. На месте будущей стенки Боб приготовил к моему приезду композицию в духе раннего Раушенберга: на топчане привольно раскинуты рваные кальсоны с торчащими из ширинки зазубренными пассатижами и все это щедро залито липкой сгущенкой из опрокинутой банки... Неплохо.
По всему двору, как и месяц назад, были раскиданы бревна с ярко-желтыми спилами, мокнущими под мягким дождичком.
— Боб, но мы же договаривались, что ты распилишь и уберешь! Сколько можно?
Боб долго, словно не узнавая, глядел на меня.
— А ты что-нибудь понимаешь? Дрова дышать должны!
— Хватит, уже надышались! Пора и под навес!
— Может, скажешь еще — как?
— Электропилой твоей!
— Пилой?
— А что? Ты ж ее показывал! Где же она?
— А это ты спроси у Серого! — оскорбленно произнес Боб.
— Почему я должен спрашивать у Серого? Это еще кто?
Боб на минуту задумался.
— Нет, без сильной руки порядку у нас не будет, — горько констатировал он. — Ну ладно, давай бабки! Попробую...
— Я их тебе уже дал!
— ...попробую с ним все же договориться. — Оставив последнее замечание без внимания, Боб деловито встал. — Кстати, у тебя сумка расстегнута. Это что — так надо?
Похолодев, я дернул вверх сумку... и уселся на бревно: молния была открыта!
— Молодец. Умный мальчик! — проговорил Боб.
Вор на ярмарке
Проснувшись на следующее утро, я долго лежал не открывая глаз. Открывать не хотелось: что увижу я? Много лет уже мечтал поднять семью на недосягаемую для себя высоту... а когда это внезапно случилось, впал в отчаяние.
Сперва дочь, насладившись этим комфортом, уехала в город якобы по делу — и с тех пор ни слуху. Потом отбыла к матери жена...
После смерти тестя (минувшей зимой) мы пытались внушить теще ощущение второй молодости — или хотя бы полной вменяемости: мол, какие проблемы? Все тип-топ! Но теща усваивала наши уроки вяло. Часами сидела уставясь в точку и ничего не видя: однажды мы минут сорок радостно стучали ей в окно, она не двигалась, не видела нас и не слышала звонка.
— Все! Надо переезжать к ней! — плакала жена.
— Но ты же сойдешь там с ума!
— А что делать?!
Мы приехали туда — но попасть в квартиру в этот раз оказалось абсолютно невозможно: пришлось разбивать форточку и влезать. Антонина Ивановна, всю жизнь панически боявшаяся воров, никак не прореагировала на наше вторжение — глядела куда-то вдаль и кокетливо улыбалась. Я прошел мимо нее в прихожую — и злоба захлестнула меня: что эта слабая старушка вытворяет? К входной двери был прижат холодильник, гигантский платяной шкаф, сервант с посудой, наполовину вывалившейся, разбитой. Милая старушка.
— А, это вы, Валерий! — как бы встретившись со мной случайно на улице, проговорила она.
— Антонина Ивановна! — не выдержал я. — Вы зачем всю мебель притащили к двери?!
— Какие-то вы странные! — надменно произнесла она. — Могут же залезть!
Мы с женой в полном отчаянии сидели на диване.
— Все! — У жены затрясся подбородок. — Уезжай! Зачем тут еще и тебе... Уезжай хоть ты!
И я уехал.
Оставил им денег на неделю. А прошло уже десять дней!
Я было открыл глаза — но снова зажмурился. Что же делать, что делать? Так надеялся на взнос финки, изучающей стрессы у меня на квартире, — и вот!
Как же я так пролопушил? Ведь знал же, что эти деньги — все?! Как же я так? Помню, когда носили великого Полынина, молния была еще закрыта. Когда?
А... ясно! Когда тот якобы забулдыга перегородил выход из вагона, как бы закуривая, а я, вместо того чтобы прижать сумку, пустился в высокопарные рассуждения! «Свобода и несвобода»! От денег свобода! Точно рассчитали они, что интеллигент взбесится, когда вшивый люмпен перекроет ему путь! Но как же это я, старый рыбак... всегда отличал виртуозно-живое подергиванье леща от мерного покачивания грузила, а тут — не почувствовал! Совсем, видно, ослабел! Но — надо подниматься! Я открыл глаза. Даже пес, последняя моя опора, бросил меня — вовсе уже не появляется. Но... кому здесь хорошо, если честно, — так уж ему! Первые дни я видел белый кончик его хвоста высоко в цветах, в самых разных местах, — деловито помахивая, плыл куда-то. Больше даже не появляется! Раз хозяин такой!
Я стал медленно одеваться. Тут мне пришлось убедиться в том, что случившееся со мною горе хоть кому-то пошло на пользу — но, к сожалению, не мне. Вдруг затряслась фанерная перегородка и открылась заветная и как бы несуществующая дверка: после ссоры братьев было принято решение — эту дверь не считать. И вдруг — она открылась, и явился Боб. Он был собран, деловит, ему явно было не до условностей вроде стука, предупреждающего о появленьи. Я понял, что из моего горя он кое-что уже извлек — в частности, помирился с братом: дело, мол, слишком серьезное, чтобы вспоминать тут о вражде!
— Пойдем! — Он деловито кивнул.
Из него явно изливался «амброзический дух»: под мое несчастье братаны не только помирились после долгой вражды, но еще и выпили, по крайней мере Боб — точно!
— Куда это? — поинтересовался я.
— К Павлу, — сухо сказал он.
Все меняется. В прошлые годы Боб говорил:
— Все прячьте, запирайте, уносите с собой: соображайте, с кем живете!
Он драматически, впрочем не без гордости, кивал на ту половину. В действительности его брат Паша с детства избрал уголовный путь, неоднократно сидел. На его фоне Боб считал себя блистательным аристократом... но приоритеты меняются: теперь поселковым аристократом считался Паша, и подростки, провожая завистливым взглядом его «супергранд-чероки», рассуждали со знанием дела, сколько кубиков в его моторе: таких кубиков не было больше ни у кого.
Теперь Боб гордился братом.
— Паше не нравится, что случилось с тобой! — проговорил Боб высокомерно.
— А кому ж это нравится?! — воскликнул я.
— Вот в этом и разберемся! — сурово проговорил Боб.
Правда, мне, как лицу не приближенному, волшебная дверца не была доступна: Боб повел меня в обход.
Паша, крепыш альбинос, не похожий на Боба-красавца, чистил ботинки.
— Давай, — распрямляясь, просипел он, — объедем сейчас с тобой несколько точек... я этого так не оставлю!
— Спасибо! — проговорил я.
— Тут больше моя проблема, чем твоя! — проговорил Паша.
Ну, я бы этого не сказал!
— Сейчас... оставлю только кобелю пожрать! — сказал я.
— У тебя кобель? — почему-то заинтересовался Паша.
— Да, вроде... А что?
— Ну, смотри... — с легкой угрозой произнес он.
Туг я наконец разглядел, о чем речь. У ног Паши неподвижно стояло какое-то жалкое существо с огромной головой, с сонными глазками... Это ж разве кобель?! Никогда даже не слыхал его лая! То ли дело мой Тавочка звонко лает, и здесь, и в отдалении, и сейчас!