оймут и поддержат такие же, как ты, боящиеся сделать шаг с проторенной тропки, и защищенные уже званиями и наградами. Но сорт так механически «сложить» невозможно. Поэтому нет у Пугач сортов, так же как и у всех, кто слепо надеется на генетические комбинации. На самом деле скрещивание и создание гибридов — лишь начало. А сорт создается необъяснимой соразмерностью и очередностью всех действий, что чаще всего невозможно повторить и что дается лишь интуицией и бесчисленным числом попыток. Поэтому теоретиков-генетиков, в том числе и академиков, так много, а реальных селекционеров, имеющих конкретные удачные сорта — единицы. Мой сорт ржи Ярославна районирован лишь в Ленинградской области, что говорит о его привязке к местным условиям, но зато он дает сорок пять центнеров с гектара, что на пятнадцать центнеров больше обычного. Мой следующий сорт «Былина» отличается высокой продуктивностью и неполегаемостью, но главное его достоинство — в скороспелости, что дает возможность получить до наступления нашей ранней и влажной осени первоклассные сухие семена.
Мне удалось в жизни не только создать шесть продуктивных сортов (считая два сорта проса в Казани, широко высеваемые до сих пор), но и глубже понять методы селекции. По озимой ржи это, конкретно, отбор растений в заданном направлении до цветения и пересадка их на изолированный участок для цветения и взаимного между собой переопыления. Затем — выбраковка растений по зерну и высев на изолятор и их отбраковка, так же до цветения. Селекционер повторяет методы при каждом выпуске семян, и при качественном улучшении имеет право на оформление сорта. Но кому сейчас хватит терпения и, главное, уверенности, чтобы заниматься этим из года в год?.. Боюсь, что даже мой сын не обладает достаточным терпением, чтобы хотя бы дочитать до конца эти заметки...
Об эти буквы я спотыкнулся и чертыхнулся: ч-черт! В таком своем состоянии — и то уел! Улыбается, неизвестно чему... «Слышу, батьку, слышу!»
Последний мой сорт, который я не успел размножить и изучить, высеян, я думаю, в этом году только под окнами этой дачи, что не дает, разумеется, никаких возможностей для его изучения, и я со слезами на глазах гляжу на него.
Я вдруг тоже почувствовал резь и слезы в глазах — наверное, от долгого и неотрывного чтения.
Однако, при создании этого сорта я заложил бомбу, которая при удачном стечении обстоятельств разнесет вдребезги все привычные основы селекции.
Снова вздрогнув, я глянул на него... «Бомба»! Как бы дачу не разнесло!
...И если я увижу в созревших растениях хоть малейшее подтверждение моей правоты — я буду счастлив и смогу с достоинством умереть.
Это мы только думаем, что мы здесь отдыхаем! На самом деле — при эксперименте его присутствуем! Посмотрел на всходы, довольно дружные и высокие... Что он там «заложил»? Он тут главный. А мы все — лаборанты его.
В лучах заката (и славы) по аллее важно прошествовал писатель Строгин, наш несгораемый лауреат, впитавший в себя всю мудрость и не оставивший ничего нам. Пора и мне о чем-то подумать. И этот день догорел... а жрать нечего. «Я сейчас, Нонна!» — крикнул, и оседлал мой ржавый велосипед. На площади у магазина кипела жизнь — шикарные «иномарки», веселые девушки... И главное — летняя беззаботность! Вздохнув, вошел в магазин — за прилавками никого уже не было. Лето! Греются. Поздно приехал. Купить удалось только мозги. Самый невостребованный товар.
— Нонна! Мозги убавь! — спохватившись, крикнул я ей.
— А я уж их давно выключила! — заметив тут некоторую долю шутки, робко хохотнула она.
Разбудил отца, довел до стола. После сна он посвежел, улыбался.
— Я новое открытие сделал! — улыбаясь, объявил он.
Без открытий у него, как правило, день не проходил!
— Ну... так и какое же? — спросил я.
— А? — он весело сверкнул глазом: мол, говорить — не говорить? — Сделал!
— И про что же?
— А? Про смерть, — произнес он спокойно, и весело поглядел на нас.
Потрясенные столь неожиданным применением его таланта, мы долго молчали.
— Поскольку в скором уже времени мне предстоит с ней тесная встреча... я решил все продумать загодя, — сообщил он.
— Слушай! — сказал я, — с этим экспериментом ты лучше погоди.
Как бы эту темку закрыть, неуютную? Впрочем — неуютной эта темка казалась, вроде бы, только нам. Он улыбался спокойно и даже торжествующе.
— Ну — и какое же открытие? — поинтересовался я. Хотелось с ним сцепиться — как всегда, когда он свои безумные теории выдвигал. Но тут, наверное — воздержаться лучше бы. Тема уж больно необсуждаемая.
— Надо... свое время назначить ей! Удачное! — не дождавшись наводящих вопросов, сообщил он. — Договориться, короче. Но уже не обманывать ее.
— Для кого — удачное-то? — злобно поинтересовался я.
— Ну — для себя, разумеется! Чтобы закончить все! Ну, и — чтобы и у нее все сходилось... более-менее, — уже с небрежной улыбкой добавил он.
— Ну и что? Сговорились?
— А. Сговоримся! — закончил уже уверенно и, эту тему решив, стал в кухню смотреть. — Поесть там у нас найдется что-то?
Ну что ж... это теория менее безумная, чем все предыдущие его. Ранее он — сеял, например, озимую рожь весной, яровую пшеницу — осенью, вытряхая новые, нераскрытые прежде возможности из них. И использовал!
— Ну... и как же ты будешь его... определять?
— А? — глянул задорно — А вот этим, — кивнул за окно на всходы. — Мой последний посев. И есть там одна штука... которой я горжусь! Доказать, или даже объяснить уже ничего не успею — но чувствую — есть! — он гордо откинулся на спинку стула. Я подумал, что он скажет сейчас свою любимую веселую присказку: «Видал миндал?» — но на это, видать сил ему уже не хватило. Но на науку хватило. — Еще трубкование не началось. Потом — цветение, опыление, но я уже чувствую — есть! Созреет этот сорт — и все! Больше не имею вопросов. Не буду вам докучать. Уносите! — махнул рукой.
— Но стоит ли жестко так с производством связывать? — пробормотал я.
— А с чем — связывать?! — рявкнул он — Так подыхать?!
— Не хочу даже... при таком разговоре присутствовать! — Нонна, всхлипнув, ушла.
— Ну у тебя есть, кажется, и с чем другим связывать... твой итог? Одних дипломов твоих... полкомнаты. На них смотри!
— А! — отмахнулся своей прекрасной огромной ладонью — Это когда еще было!
— И прости, — неукротимый дух противоречия передался и мне. — Но ты уверен, что финиш этот, — кивнул на посев, — понравится тебе? А вдруг — нет? Ведь пересеять, как ты любил, уже нельзя будет!
Может, удастся все же его сбить с этой жесткой привязки?
— Значит — вся жизнь моя — дерьмо! — заорал он. Потом успокоился, даже мне подмигнул. — Не волнуйся. Она, — смерть я имею в виду — тоже не дура!
Хитро ей подольстил.
— Гуляешь, батя! — только я и сказал.
По аллее ходил... Чего делать-то? Как-то этот... «последний праздник урожая» похерить надо! Увезти его куда-то, отвлечь. Пусть забудет свой «срок уборки». У стариков память дырявая, глядишь — и забудет, вместе с озимыми своими под снег не уйдет. Но что я могу предложить ему достойное вместо того — на что он положил жизнь... и с чем теперь хочет встретить смерть? Ничего я более достойного предложить не могу. Не каждый такое право может иметь — так увязать свою жизнь с природой. Бурный финиш придумал себе. И главное — по специальности! Такое даже медикам редко удается. И если получится у него, как хочет — уйдет с улыбкой торжества, — все сделалось, как он сказал. Другим для этого приходилось целые государства завоевывать. Или — разорять. А у бати — весь процесс под окном. И увезти его — значит, последнего азарта лишить.
Попробую все-таки. Вернулся. Он, согнувшись к столу и даже высунув язык от старания, с изуверской селекционерской тщательностью резал таблетку пополам. Неужели — сам помнит? Ведь, вроде, в больнице по дороге сюда в отрубе был?
— Отец!
— Да? — откликнулся он любезно.
— Ты слышал — нас с тобой в Казань приглашают!
— Да? И с какой же это стати? — спросил насмешливо.
Нет. Не собьешь теперь его с «эксперимента». Упорство это и сделало его. Теперь — погубит. Впрочем — как сказать. И что считать гибелью? Для него, может быть, несбывшийся эксперимент, теория неподтвержденная, гибель и есть. Не путать со смертью! Смерть в лаборантках у него, измерения сроков созревания проводит. Может, отец еще и выговор ей даст, за небрежность! «Сильнее, чем Фауст Гете!», — как вождь говорил.
— Давай отложим... эксперимент твой. Тысячелетие Казани в сентябре! А ты там — национальный герой... всю страну накормил в трудную пору. Скоро специальное приглашение получим.
Альбертыч! Не подведи!
Презрительной усмешкой встретил батя этот пассаж. На славу он никогда не разменивался.
— Что-то в течение последних семидесяти лет я не получал от них никаких известий! Что это вдруг?
Не собьешь его! С «последнего эксперимента» не выбьешь. Даже в Казань — где все лучшее было у него. Но у него теперь лучшее — здесь. Где гипотеза его проверяется. Век бы мне ее не слыхать! И когда это он придумал ее? Видимо, когда я был в отъезде, и идеи его не мог разбивать. Теперь уже поздно, похоже.
Надо, наверное, срочно на почту идти, с Маргаритой Феликсовной связаться, и с Альбертычем через нее... чем черт не шутит — вдруг позовут? Туда, конечно, не доволочь мне его, но зато, может, это в сторону его отвлечет?
Феликсовна, ясное дело, изумилась безумно. Никак не думала, что после такого приема снова ей позвоню. Но вот есть, оказывается, такие любители. О встрече мечтаю. Исключительно — в Казани! Держалась сухо — но растопил ее, постепенно, мой энтузиазм. «Представляете — человек в войну гениальный сорт у них вывел. Даже два! Тысячелетие празднуют, а ему — почти сто уже лет!» «Так вы думаете... Георгий Иванович сам может приехать?» «...Не уверен... но я все расскажу про него! Главное — приглашение пришлите!» Крепко озадачил ее этой вспышкой чувств. «Ну хорошо... запишите тогда мой факс. Пришлите основные сведения о Георгии Ивановиче. Я Николаю Альбертычу покажу...» Вот и сойдутся Богатыри!