и ничтожный, но не было б счастья, да несчастье помогло. Однажды ночью налетел шторм. Крыша звенела, с громким хрустом что-то ломалось вокруг. Утром затихло. К окну подошел. Моего пакетика с едой нет, оторвало ветром! Высунулся, увидел, что весь газон под окном закидан сучьями и мусором. И среди хлама мой пакетик разглядел! Метнулся туда. Выдернул его, распахнул
– слава богу, все на месте, и сыр и колбаса. Стал жадно есть. Чуть успокоившись, поднял голову, и – о, ужас! – писатели всего мира через стеклянную стену кухни с изумлением смотрят на меня… До чего дошел русский писатель: мусор ест! Объясниться пытаясь, я показывал рукой на пакетик, потом бил себя в грудь – мол, мое, мое! Но этим еще большее изумление вызывал. Ушел в комнату. И после долгих страданий понял вдруг – да это же хорошо! Это же рассказать можно! А потом – написать! И пришел вечером на кухню – все сначала с испугом глядели на меня, но тут я сел в кресло и все рассказал: как я прижимал рамой пакетик и как его унесло… Успех полный. Оценили сюжет. Не только сюжет – поступок! Все, выручая меня, наперебой стали рассказывать, какие еще более нелепые люди – они. Литовский поэт рассказал, как он, гуляя в тоске и одиночестве по заливу, камешки по ровной поверхности пускал. И камешек в очередной раз подпрыгнул и прямо в голову утке попал! Та заверещала, забегала по воде. “Убил! Убил!” Литовский поэт спрятался в комнате и неделю не выходил, боясь, что местные любители природы его растерзают.
Немецкий классик рассказал, как однажды в задумчивости сел в чужую машину, абсолютно не похожую на его собственную, и приехал домой, где был схвачен полицией, которой трудно было что-либо объяснить. А финский драматург рвался еще более нелепое о себе рассказать… Стены рухнули! Все потом говорили, что это самый веселый вечер за весь месяц тут был. Ведь самое приятное людям – почувствовать, что добрые они, и я, в дурацкий оборот попав, предоставил им такую возможность.
Такая работа.
В Париже, во время книжной ярмарки, выйдя из ванной в номере, какой-то пакет увидел, прилепившийся к босой ноге. Отлепил.
Президент Франции приглашает через полчаса на встречу с ним и
Путиным! Как же я этот конверт раньше-то не заметил?! Лихорадочно оделся, кинулся вниз. С лестницы увидал, что за стеклянными дверьми автобус отъезжает с умными москвичами. Кинулся вниз – и с разгона впечатался лбом в стеклянную дверь! Вообще-то фотоэлемент должен был успеть дверь открыть – но я опередил, значит, скорость света – настолько спешил президентов вблизи увидеть. Вместо этого упал, изумив весь персонал – видимо, то первый случай был соприкосновения человека с дверью, мой личный рекорд. Успел к тому же заметить я, перед тем как упал, что и москвичи это увидели и отъехали, радостно хохоча… Но не тут-то было! Испуганный портье меня поднял, в кресло втащил, принес из бара мешочек со льдом. Сидел я, приложив ко лбу мешочек, пронизывающий холодом, и думал горестно: и в Париже непруха! Да куда ж ты денешься от себя?! И вдруг я увидал надо мной вежливо склонившегося красавца во фраке. “Вы русский писатель есть?”
По виду догадался! “Есть… немного”. – “Я должен вести вас во дворец…
Где остальные ваши коллеги?”. – “Уехали”. – “Но на чем? Здесь стоит официальный автобус, который прислал президент!” – “Не знаю, где они. Поспешили, видимо”. – “Но вы, надеюсь, поедете?” – “Да пожалуй, да!” В результате я промчался через Париж в президентском автобусе с эскортом мотоциклистов. Полицейские отдавали честь. А быстрые москвичи, прибыв с опозданием во дворец, были несколько удивлены, что я их там встречаю.
В сущности, и пьеса моя о том же. Как герой-горемыка, сдавая квартиру, получает череду бед. Причем первый же съемщик его тут же пересдает квартиру второму, второй – третьему и т. д. И как герой, уступая всем, оказывается победителем.
Половину солнца закрыло длинной тучей, и огромный разлив реки разделился надвое – одна половина светлая, жемчужная, неподвижная, вторая – темная, неспокойная, рябая.
Под обрывом прожурчал и стих автомобильчик. Из него вышел могучий мужик в хаки, в широких резиновых сапогах. Раскатал, как коврик, резиновую лодку. Стал подкачивать ее, наступая на педаль. Шлепанье голенища сапога и сипенье насоса не нарушали тишину, а, наоборот, подчеркивали ее. Ожил я у реки… раздышался. Встал.
У театра, построенного в размашистом стиле “купеческий модерн”, чеченцы торговали белорусским товаром. Покупатели были наши. Я тоже купил зачем-то будильник, поддерживая, как говорится, отечественного производителя… Ну все! Надо идти!
– А Маргарита Феликсовна ушла!
– Как? Она же мне встречу назначила! Премьера тут как бы у меня…
Я приехал…
– Без понятия! – гордо вахтерша произнесла.
– А вы ничего не путаете?
– Я давно уже ничего не путаю!
Зазвенел телефон.
– Маргарита Феликсовна ждет вас! – послушав трубку, произнесла она так же гордо. Никакой нестыковки между первой частью разговора и второй она не почувствовала. – Пожалуйста, вот туда.
С протянутыми руками, в кромешной тьме, я щупал стену на узкой лесенке – наконец стена подалась – заветная дверка!
– Маргарита Феликсовна?
– Да? – с удивлением посмотрела на меня.
Совсем иначе, видимо, меня представляла. Но я-то как раз такую и ждал – измученная интеллигентка, ненавидящая свою рабскую должность.
И что все тут ужасно – с ходу читалось в ее лице. А раз все ужасно, лучше вообще ничего не делать. Но если уж я приехал, придется порадовать. Я просто застонал, внутренне. Точно так все и видел издалека!
– Э-э-э… – произнесла задумчиво. Не знала, видимо, с какой неприятности начать. Но я сам пришел к ней на помощь:
– Я, наверное, должен сдать вам билет?
– Билет… Билет… какой именно?
– На автобус… на котором я приехал сюда.
– А-а-а. – Тут лицо ее даже просияло. Эта-то неприятность как раз не пугала ее! – Вы, видимо, имеете в виду оплату проезда?
– Видимо, да.
– А-а-а, – совсем обрадовалась, – это не ко мне!
У меня, мол, для вас свои неприятности… а это так!
– Это к директору. Но сейчас его нет.
Сочла необходимостью чуть умерить мое горе, объяснив:
– Понимаете, сегодня у нас в городе выборы – так он там.
– А-а-а. Понимаю! Тот спектакль, видимо, важнее? – неловко пошутил.
И был холодом встречен. Видно, директор ее сражался как раз на стороне прогрессивных сил. Сказал неудачно. Конечно, теперь ни о какой оплате билета речь не может идти… Вообще, начало неудачное. Но и конец, я чувствую, не подведет!
– Так… теперь о премьере, – собравшись с духом, произнесла она. Я тоже собрался с духом. – Николай Альбертыч не сможет присутствовать… у него дела… Но стиль вы его сразу почувствуете, так что незримо… он будет на сцене. Не удивляйтесь… э-э-э… некоторым особенностям спектакля. Пьеса для него – лишь основа… А скорей – даже нет!
Тот рыбак, поди, трех лещей поймал, пока мы тут истязаем друг друга.
– Сейчас я проведу вас в зал. – С мученической улыбкой она встала. -
Но присутствовать на спектакле тоже, к сожалению, не смогу.
Какое-то массовое бегство! Один я, что ли, буду там?
– Не беспокойтесь… какое-то количество билетов продано, – прочтя мои мысли, бледно улыбнулась она.
Опять какими-то темными лесенками мы вышли в зал. После привычной уже тесноты он поражал величием. Купеческий размах. Но задействованы были почему-то лишь уголок сцены и, соответственно, примыкающий к ней кусок зала. Все остальное было погружено во тьму. Спектакль еще до начала поражал. Три полосатых матраса – два стоя и один лежа – все декорации. Удивляюсь мужеству пришедших – и пока еще не ушедших зрителей. Будь моя воля, я бы сразу ушел. На матрасы я и дома могу смотреть. Маргарита Феликсовна уже смылась… Повернулся – а ее уже нет!
Приехал! На послабление жизни надеялся… тихую ласку. Не будет уже послабления тебе!
Начали хриплой музыкой… По ходу спектакля я все яснее понимал, почему Альбертыч не хочет общаться со мной. Все перевернуто! Второй акт шел почему-то первым, после перерыва – начало. Так что нелегко было врубиться, как говорит нынешняя молодежь. Все мужские роли исполняли женщины, и наоборот… Но как-то все же дышала “расчлененка”
– и зал реагировал порой. Все же весь мой текст он не выкинул, и это сказалось. В конце даже похлопали – но на сцену почему-то не вызвали меня. Актеры, похоже, и не знали, что я тут. Сурово! А я-то в сладком бреду представлял себе пьянку с актерами, ласки перезрелой премьерши… Жди! Главную женскую роль, как я отметил, мужик исполнял!
Маргарита Феликсовна уже рядом юлила.
– Попробуем к Николаю Альбертычу зайти?
– А что – это так сложно?
Мучения, видать, еще не кончились мои.
– Нет. Просто – он против был вашего приезда.
Ну прямо все тут полно тихой ласки!
– Зайдем.
Если кто-то думает, что меня можно извести, тот глубоко ошибается.
Мастер сидел перед телевизором ко мне спиной и так и не повернулся.
– Николай Альбертыч! – моя фея робко произнесла.
Мастер не повернулся. В глаза Джорджу Бушу в телевизоре глядел.
– Автор… – пролепетала фея.
– А, – не оборачиваясь, протянул мне руку через плечо.
– Простите, – жадно ладонь его ухватил и, бережно потянув на себя, вместе со стулом уложил его на мягкий ковер. – Извините!
Бесшумно вышел. Он, что интересно, так и лежал, не шелохнувшись.
Зато Маргарита Феликсовна оживилась – впервые в ней зажегся какой-то огонь! Как девочка, выскочила вслед за мной, кудри растрепались ее, глаза сверкали.
– Что вы себе позволяете?!
Я молча уходил.
– Как я вас понимаю! – уже на улице воскликнула она. – Знаете, моя мать тяжело болела. Куда ж я могла уйти? Вот, впервые иду по улице… раньше только бегом!
– А что… было с ней?
– Возраст. Девяносто четыре!
– Сколько и мне!.. В смысле – отцу моему. И… уже все?
Кивнула.
– А он… еще ходит у вас?