— Цабинский дал мне десять рублей… Ну, говорил же я, что подскочишь на месте?
— Цабинский дал десять рублей авансом? Гнусное вранье! — изрек Топольский и улегся снова.
— Клянусь. Я сказал ему по секрету, что снова объявился Чепишевский, продал последний фольварк в Ломжинском повете и набирает новую труппу, даже хотел заключить с тобой контракт.
— Обезьяна ты зеленая! Да если бы Чепишевский давал мне даже тысячу рублей в месяц, я все равно не пойду к нему. Уж лучше самому основать труппу.
— Морис, а правда, почему бы не собрать тебе труппу?
— Давно думаю об этом. Если б ты не был так глуп и немножко разбирался в искусстве, я бы изложил тебе план, а деньги можно раздобыть в любую минуту. У меня ведь, ты знаешь, к тебе слабость, но ты не поймешь, ты безнадежный олух и болтун!
Вавжецкий опустил голову и с покорным видом ответил:
— Что поделаешь! Я, может, и хотел бы уметь и понимать, но стоит мне начать думать или читать, меня тут же клонит ко сну, а то Мими вытащит погулять, и все пропало!
— Тогда зачем с ней живешь? Пусти на подножный корм или уступи какому-нибудь остолопу…
— А зачем ты живешь с Мелей? Тебе с ней тоже не очень-то сладко…
— Тут другое дело. Меля талантлива, я ее люблю, мне нужна страсть, вообще обожаю сильных женщин. Если уж разойдется, так в любви искусает, в гневе побьет. Такие не бывают бездушными! Ненавижу этих безупречных манекенов с рыбьей кровью… Тьфу… Черт их побери!
— А Мими такая ловкая и веселая! Это она меня надоумила с Чепишевским; на днях собираемся устроить пирушку и прокатиться в Беляны. Едет с нами, знаешь, этот… писатель, мы еще должны его пьесу играть…
— Глоговский. Хо-хо, зубастая щука! Пьеса пойдет в этом месяце, сильная вещь, просто чертовски сильная, но провалится. Наша публика не разгрызет — твердый орешек.
— Мими от него в восторге: нравится, что говорит о ее глупости ей прямо в глаза. Веселый малый!
— Вавжек! Если придется стать директором, баб пошлем к дьяволу и заживем вдвоем. Помнишь, как в Плоцке, Калише… Сами себе будем готовить…
— Славные времена. Туговато, правда, пришлось у этого Грабеца, черт бы его побрал!
— Ты не понимаешь, актеру нужно пройти через маленькую нужду и большую борьбу.
Они замолчали.
В зале между тем стоял хохот, окна дрожали от бурных аплодисментов, громкие крики одобрения врывались в тишину мужской уборной и заставляли колебаться пламя газовых светильников; затем наступила тишина, и со сцены уже доносились приглушенные голоса, пока они снова не сменились оглушительным ревом публики. Акт кончился.
— С удовольствием проехался бы каблуком по этим орущим мордам! — буркнул Топольский.
— Расскажи о своем плане — обещаю, никто не узнает.
— Вот поеду с вами в Беляны, там расскажу.
— Эх, повеселимся на славу! Мими будет страшно рада, побегу скажу ей, что вы с нами.
В уборную со сцены толпой ввалились артисты; Топольский встал и отправился в сад. Он думал о Вавжецком, этот малый пришелся ему по душе, хотя он сам был человеком совершенно иного склада.
Глупый, легкомысленный, кутила, циник и непревзойденный распутник, Вавжецкий, несмотря ни на что, был талантлив и считался в провинции одним из лучших актеров на роли любовников и фатов.
Всех поражало, как это он, дитя улицы и трущоб, сын дворника из Лешна, играл молодых изнеженных барчуков. Вавжецкий никогда не обдумывал роль, не искал средств обогатить ее; просто все нужное угадывал интуицией, а это свойственно только таланту; к тому же он всегда создавал оригинальные характеры.
Вавжецкий был любимцем публики, в особенности женщин; их неизменно увлекали его необыкновенная красота и цинизм. Он не выносил никакой узды, в любой труппе более чем два месяца не уживался — непременно выкидывал какой-нибудь фортель и ехал в другое место.
У Цабинского Вавжецкий застрял с самой весны; его удерживал Топольский, да еще какой-то роман за спиной у Мими, которую он, впрочем, обожал. Этот ловелас был по-мальчишески зол и двуличен. Он питал страсть к модным нарядам и новым любовным связям. Словом, душа мотылька и расцветка та же.
В уборной артисток между тем разразилась буря — поднялся такой крик, что Цабинский, как только закрылся занавес, со всех ног бросился туда наводить порядок.
С одной стороны к нему подлетела Качковская, с другой — Мими, они схватили его за руки и завопили, перебивая одна другую:
— Если такое будет продолжаться, я ухожу из театра!
— Директор! Какой скандал! Все видели… Больше я с ней не появлюсь на сцене!
— Директор! Она…
— Не ври!
— Это возмутительно!
— Нет, это подло!
— Ради бога! Что случилось? Господи, зачем я сюда пришел?! — стонал Цабинский.
— Я вам расскажу…
— Нет, я должна рассказать, потому что ты лжешь!
— Родненькие мои! Ей-богу, не выдержу и сбегу!
— А было так: я получила букет, ну ясно, преподнесли мне, а эта… стояла ближе, взяла и перехватила… и вместо того, чтобы отдать мне, раскланялась, бессовестная, с публикой и присвоила букет себе! — захлебывалась Качковская, чуть не плача от злости.
— Рассказывай, милая! Так тебе и поверят! Тебе только трубочисты дарят букеты! Директор, голубчик, мне преподнесли цветы после куплета, я взяла, а эта прицепилась, говорит, букет ее… Ну, прямо смех и стыд! Она думает, за такой хриплый вой ее осыплют цветами!
— Тебе цветы?! Да ты ни одной ноты не можешь взять по-людски… Пищишь, как шансонетка!
— Трубишь, как слон, когда с него шкуру сдирают, и еще воображаешь из себя бог весть что!
— Молчи! Я актриса с именем, а тут какая-то замухрышка, кочерыжка капустная, мелкая хористка смеет меня оскорблять.
— Такой замухрышке больше цены, ее держат не из вежливости, не за прошлые заслуги, не ради вставных зубов, не из уважения к старости! Уж лучше бы ты внучат развлекала своим пением, чем играть на сцене.
— Директор, прикажите замолчать этой базарной бабе, иначе я сию минуту уйду из театра.
— Если эта ведьма не замолчит, клянусь Вавжеком, не кончу спектакля… К черту все!.. Мне противно играть с такими…
И она заплакала.
— Мими, ресницы потекут! — заметила одна из актрис.
Мими тут же перестала плакать.
— Чем же я могу вам помочь, чем? — спрашивал Цабинский, получив наконец возможность говорить.
— Пусть сейчас же отдаст мне букет и извинится! — потребовала Качковская.
— Могу еще кое-что добавить… кулаком…
— Спросите, пан директор, у хора: все видели, кому преподнесли букет.
— Хор из четвертого акта! — крикнул Цабинский за кулисы.
Вошли актеры, некоторые из них уже успели наполовину раздеться. Вместе с ними вошла Янка.
— Устроить Соломонов суд!
В уборную набилось много народу; насмешки, как фейерверк, сыпались на голову ненавистной Качковской.
— Кто видел, кому дарили букет? — спросил Цабинский.
— Мы не заметили, — последовал единогласный ответ. Никто не желал восстанавливать против себя ни ту ни другую сторону, только Янка, презиравшая ложь и несправедливость, сказала:
— Панне Зажецкой. Я стояла рядом и все видела.
— А этой выскочке что здесь надо?! Явилась с улицы, да еще голос подает… какая-то там! — задыхаясь от злости, бросила Качковская.
Янка подступила к ней и голосом хриплым от гнева сказала:
— Вы не имеете права оскорблять меня! За меня некому заступиться, но я сама постою за себя и не допущу этого! Слышите! Я найду, что ответить. Еще никто меня не оскорблял и не будет!
Голос Янки дошел почти до крика, необузданная натура брала верх. Все вдруг смолкли — столько достоинства и силы звучало в Янкиных словах. Бросив на обидчицу уничтожающий взгляд, Янка повернулась и вышла.
У Качковской от злости перехватило дыхание, зато актеры давились со смеху, особенно была довольна Мими.
Цабинский убежал и, наскоро переодевшись, помчался в кассу.
— Ого, хороша штучка эта новенькая! — заметил кто-то.
— Качковская теперь ей не простит…
— А что она сделает? Новенькую дирекция опекает…
Мими после окончания спектакля побежала к хористкам, разыскала Янку, которая все еще не могла прийти в себя от возмущения, бросилась ей на шею, расцеловала, засыпала словами благодарности:
— Какая вы добрая… Как я вас люблю!
— Я была обязана так поступить.
— Не побоялись, как другие, нажить врага!
— Это меня никогда не пугало. Сила человека измеряется количеством его врагов, — с достоинством заметила Янка, продолжая неторопливо переодеваться.
— Поедемте с нами в Беляны, хорошо?
— Когда? Я ведь еще никого не знаю.
— Собираемся на днях… Поедут Вавжек, Майковская с Топольским и один литератор — у нас его пьесу собираются ставить, очень интересный человек, и вы с нами. Соглашайтесь. Повеселимся на славу, будьте уверены.
Мими еще долго упрашивала Янку. На уговоры и поцелуи Янка отвечала довольно холодно, но поехать в Беляны наконец согласилась.
— Знаете, завтра будет такой кутеж! Именины Цабинской. А теперь собирайтесь, выйдем вместе.
Они дождались Вавжецкого и все вместе отправились в кондитерскую пить чай, прихватив еще и Топольского, который тут же за столиком сочинил уведомление: все должны были собраться на репетицию ровно к десяти, без опозданий.
V
Для Цабинского были важными только те дни, когда давались представления, из прочих лишь три дня почитались необычными: сочельник, первый день пасхи и… именины жены — девятнадцатого июля в день святых Винцентия и Павла.
В эти дни дирекция театра устраивала роскошные приемы.
Цабинский-скряга уступал место Цабинскому-хлебосолу, открывались шляхетские тайники наследственной расточительности. Произносились красивые речи, гостей поили сверх меры, денег не жалели. Правда, спустя месяц незаметно уменьшались авансы, директор все чаще жаловался на скудость театральных сборов, но на все это как-то не обращали внимания — веселиться так веселиться! Особенно богато и торжественно отмечались именины директорши.