что «...это произведение гораздо менее опасно для государей, чем некоторые французские трагедии, которые играют в Эрмитаже». Она убеждала императрицу: «...прежде чем совершить поступок, столь мало гармонирующий со всем тем, что вы делаете и говорите, прочтите пьесу и вы увидите, что ее развязка удовлетворит вас и всех приверженцев монархического образа правления...»[55] Тем не менее, 7 ноября Самойлов запросил псковского и смоленского генерал-губернатора о Чихачеве, а 12 ноября командование Измайловского полка, где служил сын Княжнина, и Горный корпус, где печаталось первое собрание сочинений драматурга в 1787 г. Чихачев, Глазунов и А. Я. Княжнин были допрошены. Было также дано распоряжение о конфискации экземпляров отдельной публикации и уничтожении ее в экземплярах «Российского Феатра». При этом, в письме Самойлова московскому главнокомандующему князю А. А. Прозоровскому о допросе Глазунова и конфискации подчеркивалось: «Благоволите, ваше сиятельство, исполнить все оное с осторожностию, без огласки, по данной вам власти, не вмешивая высочайшего повеления»[56]. В Москве изъяли всего около 150 экземпляров, но «Российский Феатр» был опечатан еще в типографии. 7 декабря 1793 г. Самойлов обратился к Сенату с «предложением» вынести решение о «Вадиме», так как «в сей трагедии помещены некоторые слова, не токмо соблазн подающие к нарушению благосостояния общества, но даже есть изражения противу целости законной власти царей», а «таковые дерзкие изречения противны вначале божественным, а потом и гражданским законам». Решение Сената было следующим: «Поелику книга сия наполнена дерзкими и зловредными противу законной власти выражениями, а потому в обществе не может быть терпима и достойна сожжена быть публично»[57]. Трагедия была сожжена на Александровской площади у Александро-Невской лавры. «Российский Феатр» с вырванными листами поступил в продажу
только через тридцать лет. По иронии судьбы вместе с «Вадимом» была вырвана первая страница трагедии Крылова «Филомела», которая шла в том же номере сразу после опальной пьесы. 30 декабря Сенат разослал секретные предписания в губернии присылать в Петербург экземпляры на сожжение. Но предписание исполнялось чрезвычайно медленно, и еще при Павле I в 1798 г. Сенат слушал 48 «репортов» о «Вадиме». Полное издание пьесы вышло только в 1914 г.
Но в 1789 г. Княжнин еще не знал о грозившей его трагедии судьбе, и хотя на ходатайство Бецкого о представлении к следующему чину ответ из Сената не был получен, преследованиям Княжнин все же не подвергался, вопреки ходившим слухам. Тем не менее, материальное положение Княжнина резко ухудшилось и в 1789 г. он был вынужден выдать купцу Степану Усачеву вексель на 175 руб. Вексель был опротестован надворным советником Литинским, которому Усачев его передал. Княжнину пришлось закладывать в ломбард вещи, а когда он не смог их выкупить, Бецкой поручился за него в счет будущего жалования. Книги Княжнина тоже плохо продавались, в переписке с Гогелем, Княжнин неоднократно просит о содействии в распространении его собрания сочинений в Москве, причем по самым низким ценам.
Несмотря на тяжелые жизненные обстоятельства, Княжнин не переставал заниматься творчеством и в 1790 г. написал комедию «Чудаки». Предполагается также, что в конце жизни им были созданы комедия «Жених трех невест», начало трагедии «Пожарский» и поэмы «Петр Великий», но произведения эти не сохранились. К последнему году жизни относится также комическая поэма «Попугай», переложение из Ж.-Б. Грессе. Глинка свидетельствует о начатом Княжниным публицистическом трактате «Горе моему Отечеству»: «Предполагают, что рукопись его, под заглавием «Горе моему отечеству», попавшая в руки посторонние, отуманила последние месяцы его жизни и сильно подействовала на его пылкую чувствительность. В этой рукописи страшно одно заглавие». Текст этот должен был, по словам Глинки, содержать предложения о том, как устроить «внутренний быт России», чтобы избежать крутого перелома, аналогичного французскому. Глинка также предполагает, что рукопись могла быть «неумышленно» перетолкована «людьми пугливыми» не в пользу Княжнина[58].
С XIX в. распространено устойчивое мнение о том, что Княжнин преследовался властями и подвергся допросу «с пристрастием» в Тайной экспедиции. Так, в словаре Д. Н. Бантыш-Каменского сказано: «Трагедия Княжнина “Вадим Новгородский” более всего произвела шума. Княжнин, как уверяют современники, был допрашиван Шешковским в исходе 1790 г., впал в жестокую болезнь и скончался 14 января 1791 г.»[59]. Слово «допрашиван» выделено курсивом, что, вероятно, намекало на характер допроса. Эта версия была популярна в декабристском кругу. В примечаниях к «Разбору Следственной комиссии в 1826 году» по делу декабристов
упоминается, что «писатель Княжнин за смелые истины в своей трагедии “Вадим” подвергался пытке в Тайной канцелярии»[60] (ср. у Пушкина «Княжнин умер под розгами»[61]). Но очевидных доказательств этой версии нет, так как свидетельства современников грешат неточностями. Например, в записных книжках библиографа и журналиста В. Г. Анастасевича, наряду с информацией о применяемых к Княжнину пытках указано, что он был другом Крылова, а также неправильно названа должность С. И. Шешковского (в вопросе о том, как следует писать его фамилию, исследователи расходятся): «Кн<яжнин> также был другом Ивана Андр<еевича> Крылову <Так!> и едва ли оба не были в руках у Степана Ив<ановича> Шишковского оберполицмейстера . Княжнин точно был за Вадима»[62].
Во всяком случае Княжнин умер в молодом возрасте 14 (25) января 1791 г. в Петербурге и был похоронен на Смоленском кладбище. В 1950-е гг. надгробный камень был перенесен на Лазаревское кладбище Александро-Невской лавры. Эпитафия на могиле Княжнина гласит:
Творения его Россия не забудет!
Он был и нет его — он есть и вечно будет!
Я. Б. Княжнин принадлежал к поколению, рожденному в 40-х годах XVIII в., поколению Е. Р. Дашковой, Г. А. Потемкина, А. А. Безбородко, М. И. Кутузова и блистательной плеяды самых прославленных писателей Екатерининской эпохи. Княжнин — старший по возрасту в этой группе, почти ровесниками ему были А. О. Аблесимов (1742–1783), М. Д. Чулков (1743–1793), И. Ф. Богданович (1743–1803), Г. Р. Державин (1743–1816), И. И. Хемницер (1744–1784), Н. И. Новиков (1744–1818), Д. И. Фонвизин (1745–1792), несколько моложе — А. Н. Радищев (1749–1802) и Н. А. Львов (1751–1803). Почти всем им суждена была недолгая жизнь, немногим довелось встретить новое столетие. Первые их литературные опыты и вступление на службу пришлись на пору воцарения Екатерины II (1762), которое вслед за самой императрицей называли революцией. Это были годы оптимистических надежд, когда в Россию, встречая радушный прием при дворе и в свете, пришли сперва идеи французских просветителей, а затем и сами философы, мечтая воспитать в стране северной Семирамиды идеальных людей. Прекращение литературной деятельности у большинства перечисленных авторов совпало с годами революции (уже настоящей) в Париже (1789–1794), которая, как ни была далека, печально отозвалась на судьбе русских деятелей просвещения и поклонников просветителей.
Княжнин в полной мере разделил судьбу своих ровесников. Время расцвета его творчества — конец 1770-х — 1780-е гг. — совпало с закатом эпохи Просвещения и зарождением, часто на уровне бессознательного
предчувствия, идеалов грядущей эпохи — романтической. Противоречивость переломной поры мало на ком из деятелей русской культуры сказалась так сильно, как на Княжнине и его ближайшем окружении. Возможно, это произошло потому, что прекрасно знавший иностранные языки и следивший за западной литературой драматург был самым европейским из видных русских писателей XVIII в. и оказался отзывчивее, чем его соотечественники, к новейшим умонастроениям, которые традиционно приходят покорять русское общество с запада. Итак, для того чтобы лучше почувствовать своеобразие творчества Княжнина, следует сначала дать общую характеристику состояния умов в его эпоху.
XVIII век верил в безграничную силу разума, поскольку мироздание, казалось, устроено разумно, все сферы жизни регламентированы, и стоит научить людей, которые рождаются с чистой и доступной добру душой, жить по правилам, поступать естественно, руководствоваться доводами рассудка, стоит просветить заблуждающихся и воспитать новорожденных — и человечество достигнет счастья. Но шли годы, росли и рассеивались надежды, и вместо счастья наступило разочарование в просветительстве. В России было оно более робким, чем в Европе, поскольку идеи иноземных философов прошли еще слишком малый испытательный срок и опровергнуть их время не успело, но с запада уже слышались недовольные голоса, в том числе самих вождей учения, отвергших былые теории. Едва ли не первым утратил оптимизм Вольтер: он заявил, что нами играет судьба, а высший разум бездействует. Ж.-Ж. Руссо, вдохновитель сентименталистов, прославлял в противовес разуму чувство. Приобретавшие все большую популярность франкмасоны обещали постижение истины путем мистического откровения. В умах уверенность сменилась растерянностью, скепсисом, поисками достойной замены для просветительских теорий.
Эти поиски привели к изменению нравов и вкусов. Прежде общее предпочиталось частному. Энциклопедисты говорили, что, хотя цель жизни — личное счастье и наслаждение, но человек — член общества и представитель человечества, поэтому прежде всего обязан исполнять свой долг. К концу века, однако, усиливаются индивидуалистические настроения: чем меньше веры в разумность мироустройства, тем больше внимания к себе самому. Русский дворянин XVIII в. знал, что его долг — служение Отечеству, но в глубине души все сильнее мечтал о личной славе. Поколение Княжнина верил