Какая разница все модны кавалеры,
Которым Ветромах дает собой примеры!
И ловок, и остер, и весел, и пригож,
Что был вчера, на то сегодня не похож.
Один налюбит он на разные манеры,
Вы льститесь, что прошла к Прияту ваша страсть,
Но ошибаетесь.
Кто? я? Вот что прекрасно!
И вздумать мне о нем и гадко, и ужасно.
Я чувствую, что с ним мне замужем пропасть.
Не верю, он вам мил; я в этом уверяю.
Как можешь уверять меня во мне самой?
Иль то, что чувствую, тебя я меньше знаю?
О, меньше не в пример... Изволите ль со мной
Удариться, о чем вы сами захотите.
Как это мне смешно! Ты дура.
Не шутите.
Наверно выйграю, сударыня, заклад.
Теперь ослеплены вы щегольства блистаньем,
Манерным прыганьем вперед, и вкось, и взад;
Оглушены его пребыстрым лепетаньем,
Вам кажется, что вы нашли великий клад;
Ваш дух от радости и млеет, и трепещет,
И, в знатность утонув вы с матушкой своей,
Вам кажется, он тварь особа от людей:
Не всё то золото, сударыня, что блещет.
Когда раскусите толь гладенький орех,
Найдете не зерно, а пыль одну без вкуса.
Прията для него оставить, право, грех.
Чего же было ждать от этого мне труса!
Два года от любви по мне он воздыхал,
А страсти мне своей приметить не давал.
Как гуливала я в деревне в нашей роще, —
Ты знаешь то, скажи, что этого есть плоше? —
Не смея к нам войти через знакомство в дом,
Всегда старался мне в гулянье повстречаться,
Чтоб шляпу снять, вздохнуть и от меня бросаться.
Потом, как несколько мне сделался знаком,
Молча, не говоря о страсти мне ни слова,
Он потчевал меня год целый табаком.
Потом, как я уже совсем была готова
Оттуда с матушкой отправиться сюда,
Оковы своего разрушив он стыда
И повстречавшися со мной опять в гулянье:
«Я вас люблю», — шепнул на самом расставанье.
То правда, робок он, застенчив, трусоват;
Но то неложный знак любви и обоженья.
Не может к нам иметь нимало тот почтенья,
Который дерзостью быть смеет виноват,
Который, будто бы в военный час сраженья,
Как грозный гранодер, отважный супостат,
На сердце лезет так, как будто бы на стену.
Надеюсь, женщина должна иметь отмену
От башни городской, от городских ворот, —
Однако ж таковы почти мы все уж стали,
Благодаря всяк день приезду новых мод,
Что мы хотим, чтоб нас всегда присту́пом брали.
А вот и матушка, а с нею Ветромах.
Ма charmante Улинька! Ах, как же вы прелестны!
Tous ces gens, madame! как глупы, как бесчестны,
Которы не найдут у вас того в глазах,
Что вижу я.
А что изволите вы видеть?
Friponne!будто бы не ведаешь того,
Что вас, сударыня, не можно ненавидеть;
Что вы прекраснее и неба самого!
Вы приседаете! какое просвещенье!
Иметь такую дочь какое утешенье!
Не правда ли, maman?
Признаться я должна,
Что воспитание дано пристойно роду;
И, в обращении имея всю свободу,
Какая дочери, рожденной мной, нужна,
От низостей, суда́рь, она весьма дале́ка;
И, крепко всё храня, что так велит нам честь,
Она не знает, что такое шить и плесть;
То всё для черного оставя человека,
Танцует, как павлин, как соловей, поет;
И, как француженка умея по-французски,
Желала бы забыть совсем она по-русски;
Ложится в три часа, в двенадцатом встает,
Проводит два часа всегда у туалета.
Браву, мадам! вот всё, что надобно для света
И для людей — как бишь? — pour les gens du haut ton.
Меня вы извинить, мадам, должны немного
В том, что и я, храня свою честь так же строго,
Считаю наш язык за подлинный jargon.
И экспримировать на нем всего не можно.
Чтоб мысль свою сыскать, замучишься безбожно.
По ну́жде говорю я этим языком
С лакеем, с кучером, со всем простым народом,
Где думать ну́жды нет. А с нашим знатным родом,
Не знав французского, я был бы дураком.
Скажите, как бы мне влюбиться было можно?
Je brule, je languis! — мне как бы то сказать
Прелестной Улиньке? — неужто бы мычать:
«Я млею, я горю!..» — fi donс! — мне думать должно,
Что по-французски вы и также ваш epoux...
Сомнения в том нет! comment vous portez-vous?
Браву, мадам!
Теперь немного поотстала,
А прежде никогда по-русски не болтала.
Je vous jure, мадам! что русский мне язык
Как будто кляп во рту; притом же очень вреден.
Вы не поверите, я сколько с русским беден!
По-русски разум мой как узок, невелик;
А по-французски, о! que le diable m’emporte!
Выходит разум мой par une grande porte.
Я расскажу о том, случилось что со мной:
Однажды я сидел у дамы молодой,
Французских ни двух слов она не разумела;
И оттого mа tete horriblement болела,
Так что я целый день был дома не одет.
Не думала бы я, чтоб мог такой быть вред:
От нажимации, конечно, боль случилась.
Imagination — хотели вы сказать.
Так точно... Видите ль, что я хотя и сбилась,
Но я могу еще французским украшать
Прегрубый наш язык, который мне противен.
Как мой epoux мне тем всегда казался дивен,
Что, по-французски он умея, как француз,
Прелестным языком не хочет забавляться.
Тому, сударыня, я должен удивляться,
И дворянин...
О! род его, что в картах туз,
И древностью никто не может с ним сравняться.
За тысячу он лет умеет предков счесть.
Итак, теперь мне нет нималого препятства,
Ма charmante Улинька, тебя моей почесть!
И всё у нас равно: и грасы, и приятства,
И ум, je m’en flatte, и даже рода честь.
По чести, выдумка прекрасна — приседанье.
Оно — другой язык, и может сокращать
De discours frivole излишнее болтанье.
На всё умеет та прелестно отвечать
И с скромностью казать нескромное желанье,
Подобно Улиньке умеет кто присесть.
Скажите, к нам какой медведь изволит лезть?
Мой муж.
Вы шутите. Не тот ли это предок,
Что лет за тысячу в свет издал род его?
Наружность, знаете, не значит ничего.
На свете ведь, суда́рь, такой пример не редок,
Что знатность скрытая обманывает глаз;
Хоть не блестит в коре алмаз, но всё алмаз.
Он знатный дворянин, могу уверить смело,
Да — не прогневайтесь — немного филозо́ф.
Не стыдно ли себя поставить в счет ослов?
И филозофствовать — дворянское ли дело?