На первый случай я доволен сожаленьем,
И больше ничего не смею я хотеть.
Такого не видал охотника терпеть,
Всегда откладывать и, веселясь мученьем,
На свете только жить одним воображеньем.
Узнайте, я его поверенный в делах.
Услышьте просьбу вы его в моих устах...
Вы видите, как худ он стал от жаркой страсти...
Немного уж ему осталось догореть;
А жизненной свечи прибавить в вашей власти...
Не дай, сударыня! от вас нам умереть...
Коль барин мой умрет, и я за ним туда же!
Скажите, много ли его собою глаже?
Молодчик хоть куда; и мастер так любить,
Что этаких нельзя ни за́ что и купить.
Скажите же ему: не тщетно ты мной страстен.
Когда за барина умел ты проболтать,
Равно за барышню мне должно отвечать.
Ты знаешь: жребий мой родителям подвластен;
Прият! когда они согласны будут в том...
Окончите теперь остаток вашим ртом.
Согласна буду я.
О, радость несказанна!
Мне жизнь обновлена прещедрым божеством!
Я вижу гостя здесь, Маринушка, нежданно.
Выходит Высонос; отсель подите прочь.
Я так сердит, что свет мне кажется, как ночь.
Надеяся на то, что глупый этот струсит,
Намерен я его на поединок звать...
Ну, ежели его черт храбрости укусит
И если вместо он того, чтобы дрожать,
Приободрившися, не вздумает бежать?..
Пропал я!.. Но тому быть, кажется, не можно.
Слыхал я: филозо́ф не любит умирать.
Притом же поступил я очень осторожно:
Бумаги десть на грудь взложил я вместо лат.
Зачем ты здесь один, любезный друг и брат?
Один? любезный друг и брат! — о! он робеет!
Коль чести правила бездельник разумеет...
Ну что ж?
Ну, только...
Черт его пускай возьмет!
Он смотрит, будто бы меня совсем сожрет.
Его мне бледный вид добра не предвещает:
Он, кажется, меня, как репку, искусает.
Ну, милый Высонос! приободрись, дружок!
Он храбрым кажется, быть может, только с рожи.
Ты знаешь ли, на что твои дела похожи?
На что?
На то, за что сажают вас в острог.
От ужаса ни рук не чувствую, ни ног,
Однако должно скрыть мне робость ради чести.
Изрядно! он дрожит!
Что ж ты не говоришь?
Не видя ничего, уж ты как лист дрожишь.
Не горячися так; сказать тебе без лести,
От сердца я дрожу
и бойся ты меня.
Бояться мне? тебя!.. тебя? такого пня?
Ты должен отвечать за смертную обиду,
Котора сделана и барину и мне.
Хоть тресни, но отсель дотоле я не выду,
Доколе кортиком не прилеплю к стене.
Разбойник ты! ведь я, ты видишь, безоружен!
Ты судишь по себе равно и обо мне:
О чести знать тебя я более досужен.
Для защищения тебе коль кортик нужен,
Возьми, вот он,
и знай: я честный человек.
Увидишь, я каков; твой кортик поднимаю;
Но, как я филозо́ф, то ведай, что вовек
Я первый брани, драк ни с кем не начинаю.
Ты наступай.
Нет, ты.
Ведь ты обижен был.
Ты правду говоришь, я это позабыл.
Давай!
Постой! еще мы не уговорились,
Колоться ль должно нам иль рубку произвесть.
Что до меня, моя рубиться любит честь.
Моя колоть.
Так мы еще не согласились?
Не соглашуся я рубиться никогда.
А я колоть, — итак, дуэль не состоялся.
Хоть трусом почитал тебя я завсегда,
Не думал, чтоб Пролаз колоться отказался.
Кто колет, разве тот считается храбрей?
Конечно.
Ин изволь, и стань же в позитуру.
Увидишь, проколю как я твою фигуру!
Да отчего, скажи, ты кажешься толстей?
За час ты тоне был.
Трус только лишь худеет,
А храбрый человек час от часу толстеет.
Да что та храбрость вся застегнута твоя?
А пред тобою — на! — открыта вся моя.
Коль хочешь, ты себе, пожалуй, застегнися.
Послушай!.. Человек ты честный, говоришь?
И очень.
Если так, ощупать мне велишь
Ты прежде честь твою.
Нет, нет, ты тем не льстися,
Она и без того, дружок! видна, как скло.
Однако ж твой кафтан не так ведь, как стекло.
Не видно, под него какую вещь заправил.