— Наши! Наши едут! Наши, э-э-эй! Наши!
— Наши! — подхватил кто-то. — Вон Гвиберт Два Языка скачет!
— Да, это он, я вижу! Горб у него стал еще больше! — кричали все наперебой. — Ура Гвиберту Горбатому, Гвиберту Уродцу!
Люди ликовали, переполняемые счастьем, не радовался только молодняк во главе с наследником, им-то мерещилась осада, мечталось полить неприятеля кипяточком, горящим маслом и смолой.
Вереница выезжавших из-за горы всадников становилась все длиннее и длиннее, попадались, и все чаще, тяжело навьюченные ослики и мулы. Сомнения не оставалось — поход (как практически и все предприятия Гвискарда) завершился успешно.
Вместе с тем от каравана победителей исходило странное ощущение, веяло какой-то глубокой печалью, которая постепенно стала охватывать и поднявшихся на стены людей. Буйное веселье сменилось мрачным, будто под стать серой каменной глыбе крепости, тягостным, гробовым молчанием.
Когда до возглавлявшего колонну Гвиберта оставалось не более трех стадий[29], причина такого состояния сделалась очевидной. Из-за скалы выехала повозка, которую слева, справа, сзади и спереди окружали всадники. Вскоре показался и хвост каравана, тогда уже все смогли увидеть, что Грекобойца Второй (его, правда, с большей справедливостью можно было бы назвать Мавробойцей) идет не оседланным.
— Барон Рикхард… — произнес чей-то сипловатый голос, однако же обладатель его не осмелился закончить фразу, за него это сделал кто-то другой:
— Господина убили…
— Прикуси язык! — рыкнул Мартин. — И смотрите мне, чтобы не болтали! А то укорочу вам эти дьявольские отростки.
Столь малоприятная перспектива не соблазняла никого, и предположения по поводу того, что случилось с хозяином замка, мигом прекратились. Женщины принялись читать молитвы, обращаясь к заступнице своей Деве Марии, мужчины же просили самого Спасителя не оставить их в трудный час.
Скорбный кортеж тем временем приближался, и скоро начало его отделяло от ворот не больше дюжины саженей.
XX
Ждать Илье пришлось несколько дольше, чем он рассчитывал. Иванов даже немного замерз. Портвейн как-то быстро кончился, а вечер выдался холодный.
Что бы там ему ни мерещилось, Илья был уверен, что ни жену, ни тем более дочку он не убивал, однако не испытывал к ним жалости, наоборот, деяния неизвестного злодея казались ему даже справедливыми. Физическую грязь можно смыть горячей водой с мылом, а позор — только кровью. Свежей, горячей же кровью.
Теперь все в порядке. И мужикам во дворе тоже досталось по заслугам. «Магну» подсунули, сказал же, «Марльборо», значит — «Марльборо».
Хотя и их он не убивал…
«Ага! Попробуй докажи!» — шепнул Кто-то на ухо Илье.
Иванов вздрогнул, но никого не увидел: вокруг было темно и совершенно пусто.
— Ну, где эта сука? — спросил Иванов, обращаясь к лампочке под металлическим абажуром в виде вьетнамской шляпы, свисавшей с покосившегося шеста, установленного во дворике, несколько напоминавшем тот, в котором Илья встретил Логинова. — Уж не на даче ли?.. Хе-хе, на даче показаний. — Иванов помрачнел. — Как бы не тренькнула про меня раньше времени.
Пока портвешок тети Клавы согревал Илью изнутри, его решение выглядело единственно верным. Теперь же, конечно, становилось все более ясным, что план имел множество узких мест: во-первых, тетя Клава наверняка сообщила оперативникам, что видела Илью и что он выпивал с убитыми и даже дрался с ними… От такой перспективки мурашки бежали по коже. Во-вторых, беспокоил Петрович, который должен был обеспечивать алиби (не раз Илья поил его, когда деньги были, не зря же? Вот теперь пусть и отработает). Петрович скажет ментам, что с утра еще Илья у него напился и спал, потом прочухался, а когда услышал про то, что жену с дочкой убили, не поверил, еще больше напился и куда-то пропал.
Иванов поморщился. Невооруженным глазом было видно — план говенный, сопляк опер и тот не поверит ни слову, а уж матерый — расколет в два счета. Расколет, как гнилой орех.
«Вот если бы Логинов… — подумал с досадой Илья. — А что Логинов? При чем тут он?.. Очень даже при чем! Уж он-то бы точно чего-нибудь придумал. Он ведь не заявил на меня сразу, значит, соучастник, вот пусть и чешет репу, а то… я ведь в одиночку чалиться не стану, не на того напали!»
Прошло еще минут двадцать, уверенность, как выветривающийся хмель, начала постепенно покидать Илью, оставляя по себе сухость во рту, бусинки холодного пота на лбу, на груди и между лопатками, слабость во всем теле и, конечно, отвратительную дрожь в коленях.
«А хорошо ли я приготовился? — спросил себя Илья и, подняв с земли заранее подобранный булыжник, подбрасывая его на ладони, подумал: — Интересно, на камне отпечатки остаются?.. Эх, в целлофан бы обернуть для верности, только где ж его взять? Может быть, в сумке найдется что-нибудь подходящее?»
— Бог ты мой, — вслух удивился Илья, — да это же не моя сумка! А когда же я ее…
Сумка действительно оказалась другая, но очень похожая, почти копия, только не темно-синяя, а черная и без книжек. Вместо них Илья обнаружил… двухлитровую канистру с прозрачной жидкостью, две гранаты, старые наручники без ключей и какой-то сверток в темной материи.
«Подменили! — вспыхнуло в мозгу. — Кто?!. Злодеи… Чушь это! Просто взял по ошибке, когда у Петровича был. У него вечно все чего-нибудь хранят. Уф-ф-ф. — Однако радость оказалась непродолжительной. — Так я же Клавке книжки засвечивал, когда портвейн брал! Может, я у нее и прицепил эту сумку?.. Хотя нет, не было у нее никаких сумок… Стоп, а может, я сумку того мужика, который сзади подходил, взял? Завтра он разберется что к чему и придет в магазин… Нет, он бы сразу должен был понять, что сумка чужая, когда вино в нее клал».
Тут имелся маленький нюансик: сам Илья почему-то не стал класть бутылку в сумку, а засунул ее во внутренний карман куртки. Значит, оставался еще и мужик, который в случае чего тоже свидетель…
«Он же придет, а ему скажут: убили продавца, а тут менты… — рассуждал Иванов. — Какие менты?! Не было у того мужика никакой сумки, он вообще и на ногах-то еле держался, чего и было, давно потерял уже или пропил… Да чушь все это! А гранаты?! Гранаты-то мои и канистра с бензином… я ж ее для Настёны приготовил. Когда же это? Как же все?..»
Илья решительно развернул материю. Целлофана там не оказалось, зато нашелся некий весьма необычный предмет — рука, напоминавшая рыцарскую кованую латную рукавицу, выполненную с величайшим тщанием.
Илья, пододвинувшись поближе к свету лампочки, внимательно осмотрел диковинку, она походила на копию «клешни» робота-терминатора, которую можно было надевать на руку, что Иванов и сделал. Он несколько раз сжал и разжал кисть и невольно залюбовался изяществом механизма. Каждый из пальцев, на что Илья, конечно, тоже обратил внимание, заканчивался длинным, как у неотразимой светской красотки, ногтем из сверхпрочного пластика.
— Какая красота, — вслух проговорил Илья. — Какая вещь! — Он сжал кулак. — В челюсть такой — бац! Тут и Тайсон ляжет, а когти-то, когти-то…
Радость охватила Илью. Он сделал хватательное движение и зарычал, потом разжал пальцы и провел когтями по серой облупленной стене дома, возле которого стоял уже полчаса, ожидая прихода Клавдии Ивановны Чеботаревой.
— Илья? — услышал он и, оторвав взгляд от «клешни», с удивлением уставился на ту, ради встречи с которой так долго мерз в неуютном весеннем дворе. Она не видела перчатки на руке Иванова. — Долг, что ль, принес?.. Так мне не к спеху, Илюш, я б подождала…
Лицо Иванова залила солнечная улыбка, он качнул головой, мол, что ты, теть Клава, какие пустяки, и шагнул к онемевшей от страха женщине.
Через минуту или, может быть, чуть позже — он еще постоял немного, дивясь делу рук, вернее, руки своей, — Иванов перешагнул через труп с развороченным горлом и залитым кровью лицом. Пройдя под сводами аркой, Илья вышел на улицу, и из распахнутого настежь не по погоде окна прямо ему в уши ударили громкие звуки музыки.
— Тар-рам, трам, тар-рам, пам-пам, — заливалась сладкозвучная гитара Брайэна Мэя.
— Тар-рам, трам, тар-рам, пам-пам, — вдруг сначала тихонько, потом все громче, в такт ей вторил Илья. Он почувствовал, что даже пританцовывает, так сильно было чувство, переполнявшее его. — Трам-пам-пам-пам! — Кружась в ритме «Вальса миллионера»[30], Илья, размахивая сумкой, двигался по улице. Ни один знакомый, столкнись он с Ивановым в эту минуту, не узнал бы его. Это был другой человек, не слабак, не жалкий неудачник.
Жадно глотая весенний воздух, шел по улице гордый собой и влюбленный в жизнь человек.
XXI
Господи ты Боже, ну до чего надоедливы старики! Может ли быть на земле удел более тяжкий, чем слушать блажь старых и к тому же больных людей?
Так, или почти так, думали юные Ротберт де Монтвилль, живший в высокой башне, и Гутберт Найденыш, ютившийся в тесном, темном, сыром и холодном каменном мешке в нижнем этаже башни, вернее, даже под ней, в выкопанных еще греками катакомбах. О многом не знали еще ни юный наследник замка в Белом Утесе, ни товарищ его, деливший с ним и веселье детских игр, и тяготы и радость трудов (каждый день и на мечах и на секирах биться, и из лука стрелять, и скакать на лошади, и даже плавать). Многого, еще очень многого не могли себе представить ни они, ни их подружка Гарлетва (даром что не парнем родилась, из самострела хоть в мишень, хоть птицу влет била, мальчишек за пояс не раз затыкала).
Рикхард, Ротберт, Рутгер, Гутберт, Гарлетва… Так звучали эти имена на датском языке. В Нормандии, как и в соседних франкских землях, говорят Ришард, а то и Ришёр (в Англии и того интереснее — Ричард), Роберт, если не Робёр, Ружёр, Рожё, Роджер, Юбёр, Арлётт. Имя Вильгельм и вовсе не узнать — Гильом, даже Гийом звучит оно.
И вот уже собирается в поход, стиснув зубы, чтоб не стонать от боли, барон Рикъярдо ди Монтавилла; спешит на выручку брату, графу Руджеро, славный герцог Роберто Гуискардо, а в замке в Белом Утесе играют с сыном хозяина молочные брат с сестрой Уберто с Арлеттой.