Разве воины забудут своих подруг, возвращаясь домой с добычей?
— Здесь такая вонь, может, уйдем отсюда, Арлетт? — предложил Губерт. — Поищем какого-нибудь другого места?
Она пожала плечами. За последние год-два девочка стала взрослой женщиной, настоящей красавицей, именно такой, какой с детства и обещала сделаться незаконная дочь барона и прачки Юдит.
Красотка Арлетт — уже вдова. Полтора года назад она вышла замуж за Райнульфа Пузатого, поступившего на службу к барону после удачного рейда Гвкскарда на выручку жителям Амальфи, осажденному врагами.
Вскоре после свадьбы Райнульф сменил прозвище, превратившись из Пузатого в Рогатого. Когда счастливый супруг узнал о таком переименовании, то призвал молодую жену к ответу. Та, не чувствуя за собой особенной вины, побежала к матери, оттуда вместе с ней к госпоже искать заступничества, которое обе и нашли, но только… у господина.
Райнульф начал возмущаться, мол, нету такого права, он-де волен выучить жену. Горя справедливым гневом, рыцарь очень сильно размахивал руками и нечаянно угодил по физиономии Петру Беззубому, случайно оказавшемуся рядом. Ветеран обиделся и потребовал сатисфакции. Райнульф легко согласился дать ему ее, при этом как-то упустив из виду, что барон недостатка в хороших рубаках не имел, а стало быть, вряд ли поручил обучение сына рыцарской науке худшему из них.
Так в замке появилась молодая вдова.
— Может, отправимся куда-нибудь еще? — вновь предложил Губерт.
— Перестань, — махнула рукой женщина. — Здесь единственное место, где можно спрятаться. Сюда никто не придет, мне надоели герои, каждый сует какую-нибудь дрянь в подарок, думает, я стану ласковой за побрякушки.
Губерт вздрогнул и инстинктивно коснулся пальцами сердца. Там за пазухой у него лежало ожерелье из серебряных монет: молочный брат, так давно мечтавший об Арлетт, хотел именно сегодня подарить ей украшение.
Другие женщины не нравились Губерту. Ночами снились ему пунцовые щечки, пухлые маковые губки и рыжие кудри плутовки Арлетт, он и представить себе не мог теперь, как смел еще недавно таскать ее за прекрасные локоны. А какой красивой бывала она, когда мать обряжала ее на праздники в лучшее платье… Теперь, после того что она сказала, как рассчитывать на взаимность?
Вонь, царившая вокруг, казалась особенно отвратительной, здесь находился главный сток, куда попадали все отходы. Весной дожди наполняли озерцо и его воды вымывали нечистоты. Но в этом году вода в озере не поднялась до нужного уровня, а к осени оно и вовсе обмелело. Арлетт была права: войти сюда по доброй воле уж точно никто не захочет.
«Но если она пришла сюда со мной, значит… — Губерта бросило в жар. — Ведь она уже была замужем и она не возражала, чтобы мы остались вдвоем…»
Рука юноши вновь коснулась своей груди. На нем была новая рубашка из шелка, перехваченная в талии широким кожаным поясом с медными клепками и серебряными бляшками, и еще сапоги с позолоченными шпорами, — все это за верную службу пожаловал ему после недавней потехи Роберт. Скоро они уедут. Предчувствуя свою кончину, барон наказал сыну собираться в дорогу. Теперь и в замке и за его пределами только и разговоров об их предстоящем отъезде…
Арлетт, заметив жест Губерта, напряглась, в глазах ее сверкнули искорки любопытства, но она изо всех сил старалась не показать интереса. Девушка давно знала, что молочный брат мечтает о ней. Вчера дружина возвратилась из рейда, значит, Губерт не с пустыми руками.
— Смотри, Арлетт, что я принес тебе, — решился он, вытаскивая из-за пазухи тяжелое ожерелье. О нем, конечно, никто не знал, Гвиберт бы отобрал, если бы увидел. А уж как не поздоровилось бы Найденышу, застань горбун его вдвоем с Арлетт. Два Языка давно прицеливался к прачкиной дочке.
Та взяла в руки подарок и, надув губки, придирчиво осмотрела.
— Не золотое, — протянула она разочарованно.
Сердце у Губерта оборвалось.
«Не понравился! Ей не понравился подарок! Проклятые греки! Почему у них не оказалось для меня чего-нибудь такого, что привело бы в восторг моего ангела?»
— Тут есть и золото, — спохватился он. — Посмотри внимательнее! — Найденыш выхватил факел из углубления в стене и поднес его поближе, чтобы подруга могла получше рассмотреть подарок. — Вот же, вот!
И действительно, большие серебряные монеты с неровными краями, с портретами неведомых грозных властителей чередовались с маленькими (слишком маленькими) золотыми кружочками, скрепленными между собой бронзовыми колечками. И все-таки украшение было очень красивым.
— Надень, — попросил подругу Губерт.
Арлетт приложила тяжелое ожерелье к шее и зацепила сзади один за другой бронзовые крючочки, потом подняла подбородок и встряхнула золотистыми волосами.
— Ну как? — спросила она. Губерт, охваченный восторгом, пылал ярче, чем факел в его руке. Он протянул руку и коснулся шеи юной прелестницы. Она вздрогнула, стараясь не показать волнения. — Красиво?
Губерт убрал руку.
— Да… — прошептал он с восхищением. — Возьми его, оно твое.
— Нет, — твердо сказала. Она решительно сняла ожерелье и протянула воздыхателю: — Я не могу принять эту вещь.
— Почему?
— Не могу же принимать подарки от мужчин, — округлила глаза Арлетт и едва ли не насильно вернула Губерту его дар. — Я вдова, что скажут люди?
Найденыш потупился, стараясь не смотреть на Арлетт. Он так огорчился, что ему не пришло в голову спросить, почему на ее доброе имя не оказывают никакого пагубного влияния подарки других мужчин.
— И потом… — продолжала Арлетт после небольшой паузы, — Роберт рассердится на тебя, если узнает про твой подарок. А если узнает Гвиберт… тогда берегись, ты ведь утаил ожерелье, правда?
Губерт напрягся: конечно, никто не видел, как он, ворвавшись в дом крестьянина, запихал себе за пазуху дорогое ожерелье (жена сняла, да, верно, спрятать не успела). А если крестьянин, получивший мечом плашмя по голове, прежде чем упасть, все же видел это? Что, если он все понял? Теперь чертов раб может прийти и пожаловаться барону не с тем, чтобы вернуть вещь, а хотя бы с тем, чтобы насолить обидчику. Вот к чему приводит жалость! Надо было убить раба!
— Вот видишь, — проговорила подруга. — Я забочусь о тебе… А потом… потом, Роберт в любом случае обидится. Он требует, чтобы я была только с ним…
— Ты была с ним?! — воскликнул Губерт, вскакивая со старой поломанной бочки, на которой сидел.
— Была? — удивилась Арлетт. — И была и бываю. Разве ты не знал? — Не дав молочному брату прийти в себя, она продолжала: — Мама не велела мне отказывать ему. Она заставляет меня умываться — терпеть не могу плескаться в воде! — и надевать чистую рубашку. К чему мыть лицо, если Роберт на него и не смотрит?
Даже при столь тусклом освещении видно было, как поразили Губерта эти слова. Арлетт же произведенный эффект показался явно недостаточным.
— Он говорит, что я красавица, а сам разворачивает меня носом в одеяло и задирает юбку… Ну хотя бы не ложится сверху, как Райнульф, тот как навалится… Я все думала, он меня раздавит, хорошо хоть это длилось одно мгновение, не то бы мне и не выжить под его брюхом. Я даже рада, что он нагрубил Петру… Ой, что я говорю?! — Арлетт несколько раз быстро перекрестилась. — Это все из-за того случая с его товарищем Арнольдом… Помнишь, как Райнульф хотел убить меня? Мы с мамой искали убежища у госпожи, а эта святоша заявила, что на все воля Господа, что, мол, прилепится жена к мужу и все такое. Просто старуха ненавидит меня и маму за то, что барон оказывал нам внимание… Ха! Разве можно сравнить это страшилище и мою маму?
— Ты сказала — нам? — переспросил Губерт. — Но барон же не встает с постели…
Арлетт едва сдерживалась, чтобы не засмеяться.
— Не встает с постели? — переспросила она и покачала головой. — А разве надо непременно вставать с нее?
— Но я думал… надо… надо двигаться…
— Вовсе не обязательно, — прыснула вдовушка. — Барон любит, чтобы с ним поступали, как с господином, а для этого совсем не нужно, как ты говоришь, двигаться… Ладно, пора идти, а то скоро на улице стемнеет, мать, чего доброго, кинется меня разыскивать, к тому же, ты прав, здесь отвратительно воняет.
Арлетт встала со старого пивного бочонка на много меньшего, чем тот, на котором ерзал Губерт, ожидавший от этого вечера много и совершенно обескураженный откровениями подруги. Пожалуй, он был даже рад, что она решила уйти, но в то же самое время не хотел расставаться с ней. Робость сковала тело, заставила Губерта онеметь.
— Постой, — наконец решился он. — Постой!
Женщина остановилась, она, пожалуй, не слишком спешила. Какое удовольствие возвращаться в каморку к матери?
Не больше оснований для спешки имел и Найденыш. Прудентиус, вне сомнения, уже напился, опять заведет речи о Боге и дьяволе. Черт возьми, до чего же скучны старики!
— Ну что?
— Возьми его, — проговорил Губерт, протягивая ожерелье Арлетт. — Возьми, оно твое, я хочу, чтобы оно было твоим, я не боюсь наказания, я хочу знать, что оно у тебя, что оно касается твоей кожи или что ты трогаешь его своими пальчиками и… и… может статься, вспоминаешь обо мне.
Столь продолжительная речь, казалось, немного удивила рыжеволосую красотку. Она взяла ожерелье и вновь надела на шею. А Губерт, стараясь не смотреть на нее, продолжал:
— Мне., мне ничего от тебя не надо, Арлетт, я… я…
— Не хочешь даже взглянуть на то, как смотрится на мне твой подарок? — спросила она, но Губерт упорно не поднимал взгляда. Тогда она сказала со вздохом: — Я еще долго не смогу носить его, смотри сейчас, а потом… кто же знает?
В голосе Арлетт звучала обреченность, этого Найденыш выдержать не смог; он поднял глаза и… замер на месте, окаменел, точно жена Лота. Рыжая чертовка Арлетт приподняла подол платья, обнажив стройные ножки: тонкие лодыжки, детские коленки, гладкие крутые бедра. Оторваться от такого зрелища Губерт был не в силах.
— Разве оно и я не достойны друг друга? — спросила Арлетт и медленно повернулась спиной, при этом, очевидно от волнения, еще чуть-чуть приподняв юбку.