жалели никого.
— Норманны! — закричала Арлетт во всю мощь легких. — Стойте! Именем герцога!
— Беги, дура! — крикнул, задыхаясь на бегу, пожилой воин без шлема, щита и меча, которые он бросил за ненадобностью. Беглец остановился не для бесед с сумасшедшей девицей, а для того, чтобы скинуть доспехи и бежать налегке. — Они обезумели, рубят даже тех, кто сдается! Таких не остановить, спасайтесь…
Солдат помчался дальше. Это был несомненно бывалый воин, он знал, что говорил, но, как заметила Арлетт, среди норманнов все еще оставалось немало таких, кто пока не пожелал расстаться с оружием или просто не сообразил, что без него легче бежать.
Прямо на Арлетт мчался юноша в кольчатой броне. Шлем он утратил, вероятно, вследствие удара, который рассек кожу на голове, — длинные белокурые волосы покрывала уже запекшаяся кровь. Меча у парня не было, вероятно, воин сломал его, так как не пожелал бросить куда более тяжелого копья. Юноша находился на пределе сил, а преследовавший его ватранг на хорошем коне в дорогих доспехах со скрытым кольчужной сеткой лицом уже заносил меч для удара.
Арлетт не раздумывая натянула тетиву и, вложив в желобок стрелу, вскинула оружие. Она, затаив дыхание, прицелилась и в ту самую секунду, когда всадник-ватранг оказался в самом подходящем для удара положении, нажала на спусковой крючок. С такого расстояния короткая стальная стрела была способна пробить даже bilix lorica[3], не говоря об обычной кольчуге. Клинок ватранга так и не успел описать в небе смертоносную дугу, выпав на землю из ослабевших пальцев всадника. Юноша был спасен, однако время для ликования еще не пришло.
Следом за предводителем мчались с дикими криками, скаля зубы, обезумевшие, выпачканные грязью и кровью пехотинцы с окровавленными мечами и секирами. Самострелу Арлетт нашлась работа, только успевай натягивать тетиву. Ни одна стрела не пропала даром, все находили цель. Не издавая ни звука, закусив губу, женщина нажимала на курок. Гаита, задетая мужеством подруги, вырвала из рук у спасенного Арлетт солдата копье. Лишившись его, юноша утратил и последние силы, он качнулся и упал на землю, но женщинам было решительно не до него. Вооружившись, Гаита издала воинственный клич и, взмахнув копьем, бросилась на врага.
Кто-то из беглецов обернулся, видно желая убедиться, что оставил преследователей достаточно далеко позади, но увидел странное: ватранги попятились, часть их продолжала бежать вперед, но других что-то задержало. Когда же воин разглядел, кто стал причиной замешательства врагов, страх улетучился из его сердца, выгнанный оттуда чувством стыда, женщины сражались, как воины, последние же…
— Эй! Норманны! — закричал солдат. — Стойте! Стоите, шлюхины дети! Там придворные дамы госпожи, они сражаются, дерутся с врагом, а мы бежим как трусливые зайцы. — Многие обернулись на громкий возмущенный клич. Солдаты посмотрели зуда, куда указывал им товарищ, сам он уже мчался в обратном направлении, держа копье наперевес.
Да здравствует великий герцог! Готвилль! Готвилль! Вперед!
Прочие воины подхватили клич горстки храбрецов, чье смятение уступило место гневу, и яростно контратаковали врагов, уже торжествовавших победу. Бой запылал с новой силой.
Норманны смяли ватрангов и преследовали их несколько миль. Немногие уцелевшие в мясорубке англосаксы укрылись в маленькой церковке, которую безжалостные солдаты герцога, обложив сухими сучьями и ветками, подожгли. Несчастные погибли в дыму и пламени.
Странные результаты приносит порой доблесть. Рыжекудрая амазонка была обласкана: кольчуга, конь и оружие убитого ватранга достались ее пока еще маленькому сыну. Однако обретенная вместе с богатством слава Арлетт острым шипом на стебельке розы больно уколола самолюбие герцогини. Мало того что ей приходилось делить супруга с незаконнорожденной, так последняя возомнила себя равной по доблести героической Сигельгайте Салернской.
Герцог не стал ссориться с женой.
В конце зимы после падения Диррахия Арлетт и Урсусу пришлось покинуть господина. Теплым погожим днем корабль увозил храбрую воительницу домой в замок в Белом Утесе.
LIX
Уилфред Шарп и Борис Николаевич Шаркунов, расположившиеся в кабинете последнего, вели конфиденциальные переговоры такой важности, что предпочитали обходиться без помощников и даже переводчика, к немалому удовольствию Костика. Последнему открывалась возможность подкрепить юношеские силы некоторой дозой алкоголя, чем он и занялся в баре на первом этаже особняка резиденции президента «Исполина».
Благодаря знанию Борисом Николаевичем английского языка, трудностей в общении собеседники не ощущали. Разговор протекал в теплой, дружественной атмосфере.
— Вы, мистер Шарп, — произнес Шаркунов и склонил голову, становясь еще более похожим на «польского орла», — должны понять значение и ошеломляющую глубину перспектив нашего сотрудничества.
Шарп кивнул, но из-за поврежденного глаза казалось, что американец скептически прищуривается, мол, говори-говори, Шаркунов, у вас, у русских, все самое новое, да непременно глобальное.
— Конечно, мистер Шарк-у-нов, ваши разработки могут произвести переворот во многих областях жизни современного человечества.
— Именно так, именно так! — закивал президент «Исполина», подвигаясь вперед, и продолжал: — Поверьте, я занимаюсь усовершенствованием своего изобретения уже двадцать лет. До перестройки государство усматриваю в моих разработках немалую полезность. Теперь наука обнищала, я продолжаю исследования на собственные средства. Тяжело не только в России, миллионы людей во всех странах, даже богатых и здоровых, — несчастливы, не говоря уж о бедняках, которым не хватает порой самого элементарного — хлеба, чистой воды, укрытия от зноя или холода… Катастрофически не хватает всего: времени, денег… Извините, это я уже про себя, — проговорил Шаркунов и поспешил с разъяснениями: — Нет, лично меня устроила бы старая моя дачка на Волге и, простите за каламбур, «волга», которую я купил десять лет назад, она так и стоит в гараже…
— Понимаю, — американец кивнул, — Волга и «волга» — шутка. — Он понимающе улыбнулся. — Вы хотите сказать, что сталкиваетесь с трудностями при реализации вашего проекта: многие не верят в его эффективность. Так происходит очень часто со всем новым, нет пророка в своем отечестве, но… понимаю, понимаю, вы ждете конкретных предложений, вернее, помощи с моей стороны…
Собеседник говорил так неторопливо, раздумчиво, что Шаркунов не выдержал:
— Россия — это такая страна, здесь вообще не только пророка, здесь ни черта, ни дьявола своего нет, пока за границей не признают — нам негоже.
— Понимаю, мистер Шаркунов, вы бы хотели, чтобы препарат пришел к вам как бы из-за рубежа, — произнес Шарп. — Но тут вы можете потерять, если мне будет позволительно так выразиться, первенство…
— Вы все же не вполне понимаете, мистер Шарп, — опять перебил американца президент «Исполина». -Дело, как вы говорите, не в первенстве, а в… в… речь идет не о новом лекарстве, выпуск которого я могу наладить и, признаюсь вам, уже наладил здесь в России, я имею в виду новую идею.
В нашем веке уже очень многие пытались осчастливить человечество, но сделать это не под силу политику, с подобной задачей может справиться только фармацевт.
Все-таки европейцы и американцы — народ. очень практичный — цифирный люд. Шарп спросил:
— Каков побочный эффект?
— Одна десятая процента, — сообщил Шаркунов и продолжил: — На всех лекарство действует по-разному, у двадцати процентов самочувствие и работоспособность повышается после первых дней приема, еще тридцать процентов пациентов, так сказать, подтягиваются к первым через две — две с половиной недели, таким образом, их уже пятьдесят. — Президент «Исполина» «бил врага» его же оружием — цифрами: — Следующим двадцати пяти процентам понадобится месяц, далее… возможны варианты, но максимальный срок наступления пика повышения активности и улучшения здоровья у пациентов, принимающих препарат, около двух месяцев. Лишь от восьми до двадцати процентов пациентов не получат ничего… А одна десятая процента… Хм, самое худшее, что ждет их, — временное расстройство желудка.
— Невероятно, — улыбнулся Шарп, — я специально не занимался подобными вопросами, но, насколько мне известно, никакое средство или идея, вообще ничего в нашей жизни не может обойтись без скептиков, которые наносят вред любому делу. Как вы, мистер Шаркунов, убедите принимать препарат всех поголовно? Вы именно к этому стремитесь, если я правильно вас понял?
Президент «Исполина» загадочно улыбнулся, мол, тут-то, друг ты мой мериканский, и зарыта наша расейская собака. Он выдержал паузу и, поймав на себе любопытный взгляд Шарпа, продолжил:
— Я не собираюсь, как вы выразились, убеждать людей, мне достаточно убедить правительство, дать «добро» на широкомасштабный эксперимент. Кому будет плохо от того, что хлеб или, скажем, пиво, подорожав всего, ну скажем, на цент, даст потребителю продукта повышение настроения, работоспособности, а как следствие принесет дополнительный доход?
Сказав это, «польский орел» Шаркунов напрягся, в облике его появилось нечто неприятное, какая-то хищность, — все-таки орел — не попугай, его к декоративным птицам не отнесешь.
— Я не совсем понимаю, как в России, не говоря уже о странах западной демократии, — начал Шарп, осторожно подбирая слова, — можно заставить граждан принимать какие-нибудь лекарства против их собственной воли? И что за широкомасштабный эксперимент должно разрешить вам правительство?
Президент «Исполина» еще сильнее подался вперед, сверля собеседника черными пронзительными глазками.
— Мистер Шарп, я должен потребовать от вас обещания не разглашать то, что вы сейчас услышите.
— Я ни в коем случае не обсуждаю с посторонними деталей моих деловых встреч, — немедленно ответил американец. — Но если вы хотите, чтобы я оказал вам помощь, мне придется ввести в курс дела некоторых господ. Вне всякого сомнения, могу пообещать вам, что не стану разбалтывать доверенные мне секреты.